Штурман дальнего плавания

Зуев, Кузьмич и Седов начали выбирать фал. Я отошел в сторону и присел за рубкой. Вот тебе и матрос! Опозорился перед всеми! Теперь Лев Васильевич, наверное, сожалеет, что взял такого никудышного матроса. А я-то еще мечтал самостоятельно управлять яхтой! На мачту влезть не смог! Э!.. Мне было очень стыдно.

— Игорь! Иди-ка сюда, — позвал меня Бакурин. Я нехотя подошел.

— Смотри, как с топселем хорошо пошли. Прямо летим. — Я молчал. Лев Васильевич увидел мое расстроенное лицо. — Что это ты? Неужели из-за мачты? Не стоит расстраиваться. Будешь на стоянке каждый день по два раза на мачту лазать и через неделю сможешь с Сергеем соревноваться. Нужно воспитывать у себя чувство высоты. Я тебя нарочно послал наверх, чтобы ты знал, что на море все требует уменья, — улыбнулся Лев Васильевич. — Помню, со мной такой случай был, — продолжал он. — Тогда я начинал плавать. Подходили мы на тральщике к стенке. Родственники и знакомые вышли нас встречать. Команда вся принарядилась. Я с бросательным концом в руках стоял на носу. Командир скомандовал: «Подавай!» Я бросил. Не докинул. Еще раз. Опять не докинул. В третий раз мне уж боцман бросать не дал. На берегу все смеются. Так мне обидно стало! Но после этого случая за конец я не брался до тех пор, пока не научился его бросать.

От этих дружеских слов моя горечь и смущение прошли. Осталось только желание во что бы то ни стало научиться лазать на самый верх мачты.

Ветер совсем стих, и яхта медленно шла под всеми парусами. Наступила светлая летняя северная ночь. Впереди поочередно вспыхивали красные входные створы Петергофа.

4

Мы переночевали в Петергофе. Утром наши гости отправились на берег осматривать дворец и фонтаны. Я с Сережкой приступил к уборке. Зуев менял такелаж. Седов и Кузьмич вытаскивали паруса из мешков и поднимали их для просушки. Николай Юльевич, Бакурин и Альберт подкрашивали кое-где ободранную краску. В работе прошел целый день. Вечером вернулись наши гости, и мы вышли из гавани. Погода стояла прекрасная. Внизу у воды ветра не было, и только сильное течение ветра наверху заставляло работать лишь верхнюю часть парусов. И удивительно было, как это «Орион» быстро скользит по зеркальному, без рябинки, морю.

В клуб мы вернулись к ночи. Распростились с гостями, которые были очень довольны такой прогулкой и говорили, что набрались сил на целую неделю. Все заторопились домой. Боялись опоздать на последний трамвай. Скоро на судне остались Бакурин и я с Серегой.

Первое плавание закончилось! Я побывал в море. Гордость и счастье наполняли мое сердце.

На следующий день утром я попросил разрешения у Льва Васильевича съездить домой. Он охотно меня отпустил, сказав, что следующий выход будет завтра. Пойдем далеко — в Лужскую губу.

Мама была в школе, когда я пришел домой. Впечатления пережитого за последние пять дней переполняла меня. Мне нужно было с кем-нибудь поделиться. Я побежал к Ромке. «Волна» стояла у спуска. Значит, он был дома.

Я влетел к нему в комнату. Ромка пил чай.

— Здорово, Ромка! Только что с моря пришел! Кончай скорее.

— Здорово! Ну, как плаваешь? По струнке, наверное, ходишь? — насмешливо спросил Ромка, но я видел, что он обрадовался моему приходу. Ромка наскоро закончил чаепитие, и мы вышли во двор.

— Знаешь, Ромка, «Орион» такой замечательный! Настоящее морское судно. Компас есть, карты, все в общем. А капитан какой хороший — Лев Васильевич! Нам по пятнадцать рублей платят. Мне и еще одному матросу. Только двоим.

Я начал с увлечением рассказывать о жизни на «Орионе», о первом плавании, об экипаже. Употреблял запомнившиеся мне морские названия. Ромка слушал внимательно, не перебивая, и хмурил брови. Когда же я рассказал, что зимой буду учиться на яхтенного капитана, он не выдержал и спросил:

— А туда всем можно?

— Можно всем, кто хорошо учится и кто на яхтах плавает. Ну, а ты как на «Волне»? Втроем теперь — с Ленькой и Женькой?

— Да, втроем… Плаваем по-прежнему, — неохотно отозвался Ромка и спросил: — «Орион», говоришь, двухмачтовый? Команды-то много? Наверное, все места уже заняты?

— Не знаю, может быть и не все. А команды много. Ну, мне нужно бежать домой, собрать продукты на следующий рейс.

— Погоди немного. Куда торопиться-то? Успеешь на свою яхту.

Я чувствовал, что Ромка хочет что-то сказать, но никак не решается. Мы помолчали.

— На «Волне» тоже хорошо, — наконец не совсем уверенно проговорил Ромка. — Мы вот на днях пять больших окуней поймали против Биржевого моста…

— Ерунда это, окуни. Подумаешь! Вот мы в Лужскую губу завтра пойдем. Это — да. Ну, пока! — И я протянул Ромке руку.

— Вот что, погоди… — Ромка запнулся и прямо посмотрел мне в глаза. — Честно говоря, мне «Волна» тоже надоела. Надо было с тобой на яхту идти. А теперь не поздно, как ты думаешь? Попроси там капитана, может быть и возьмет.

— Вот это здорово! Молодец! Обязательно попрошу. Думаю, Лев Васильевич не откажет, он про тебя спрашивал, — обрадовался я. — А как же «Волна»? Без присмотра ее украдут.

— Давай ее Леньке продадим. Он давно ко мне пристает. В пайщики просится. Согласен?

— Конечно. Теперь мы уж лодкой заниматься не будем. Как ответ принесу, так и продавай.

— Ладно. Буду ждать. Ты только скорее. Думаешь, возьмут?

Ромка сиял. Перспектива плавать на «Орионе», особенно после моих рассказов, была заманчива. Мы дружески распрощались.

Я дождался маму и с не меньшим увлечением, чем Ромке, рассказал ей о днях, прожитых на яхте. Я был так горд тем, что теперь я настоящий моряк, так полон новыми впечатлениями, с таким восторгом описывал нашу жизнь! У мамы блестели глаза, с лица не сходила улыбка. Она была счастлива моим счастьем. Только раз, когда я вскользь упомянул об эпизоде с мачтой, мама нахмурилась и спросила:

— А что, это разве не опасно, Гоша? Посылать новичка на мачту! Ведь это неразумно.

— Нет, мамочка, разумно. Погода была тихая. А если в шторм придется лезть, тогда я совсем не влезу. Теперь я каждый день буду тренироваться.

— Только прошу: будь осторожнее.

Я постарался уверить ее, что ничего опасного в море нет, что яхта большая и крепкая, а Бакурин — замечательный, опытный моряк. Обещал даже показать ей «Орион».

Мама собрала мне продукты еще на несколько дней. Когда она провожала меня до двери, сердце у меня защемило. Мы никогда раньше так надолго не расставались.

Сколько раз потом в жизни мама закрывала за мной дверь и утирала слезу, отпуская меня в настоящее море, сколько раз сидела в нашей комнате, прислушиваясь к завыванию осеннего ветра, и в мыслях своих была со мной в ревущем океане! Помогала мне и утешала, дорогая моя мама…

5

«Орион» вышел в море на следующий день утром. Небо было серенькое, моросил дождь и дул слабый южный ветер. На судно пришли Зуев, Седов и Пантелейчик. Они получили отпуска и собирались теперь все время проводить на яхте.

Пройдя входной буй фарватера, Лев Васильевич лег курсом на Кронштадт и передал руль Зуеву. Бакурин разбил экипаж на две морские вахты. В первую вахту попали Бакурин, Пантелейчик и я; во вторую — остальные с Зуевым как рулевым. Моя вахта начиналась через шесть часов. «Орион» с маленьким креном стремительно шел вперед. Дождь продолжал накрапывать. Седов и Серега надели непромокаемые плащи и зюйдвестки и стали похожи на моряков из какого-то виденного мною кинофильма. Я решил спуститься в кубрик и отдохнуть перед вахтой. Лев Васильевич и Альберт уже спали.

В котором часу я проснулся — не знаю. В кубрике катался и гремел пустой бидон. Судно сильно качало. У меня болела голова. Трудно было оторвать ее от подушки.

«Наверное, на вахту еще не будили», — подумал я.

Слышно было, как волны бьют в борт, попадают на палубу и сбегают с нее обратно в море многими струйками. Какой-то тонкий скрипучий звук непрерывно резал уши.

Я хотел встать, но судно резко накренилось, ноги разъехались, и я сильно ударился головой о стенку. Выждал момент, когда яхта выпрямилась, и вскочил. «Орион» снова накренился, но я стоял уже на ногах. Убрал бидон и приоткрыл крышку входного люка. В кубрик ворвался ветер с целым каскадом солоноватых брызг.

То, что я увидел, показалось мне кошмаром. «Орион» зарылся в воду по самую рубку. Кругом плясали мохнатые, с шипящими гребнями валы. Они то бежали за корму, то с ревом обрушивались на судно. Ветер свистел в снастях и вантах. В ушах стоял отвратительный тягучий звон.

Я захлопнул люк, снова лег на койку и закрыл глаза. Огромный шар катился на меня. Сначала он был желтый, потом стал красным, затем распался на маленькие, бесформенные, быстро несущиеся куски. Они влетали ко мне в рот. Меня мутило. Мерзкое чувство тошноты подкатывалось к горлу. Казалось, что мои внутренности то поднимаются, то опускаются вместе с движениями судна. Вдруг страшный удар потряс корпус. Я чуть было не вывалился из койки. В камбузе что-то загрохотало, и тотчас же я услышал отчетливую команду: «Все наверх! Паруса убирать!»

«Орион» сильно накренился на правый борт. Теперь бортовой качки уже не ощущалось. Было нечто более страшное. Яхту поднимало и с силой било о грунт. Она содрогалась всем корпусом, дрожала несколько секунд и замирала в ожидании нового удара. Удары повторялись часто. Мне казалось, что при следующем ударе «Орион» развалится на части.

«Гибнем!» — мелькнуло у меня. Я хотел вскочить, но не смог. Сильнейший приступ тошноты бросил меня обратно на койку. Голова кружилась. Еще удар, и яхта перевалилась на левый борт. Ее продолжало бить.

«Ну, сейчас конец! Зачем пошел я в море? — проносились обрывки мыслей у меня в голове. — Как хорошо было дома! На пляже Петропавловки. С мамой. С Ромкой. Сам виноват! Сам хотел! Если только вернемся домой благополучно, на что надежды, кажется, совсем нет, никогда в море больше не пойду…»

Собрав остатки сил, я вылез из койки и, держась руками за переборки, начал пробираться к выходу. В дверях камбуза я столкнулся с Зуевым. По его одежде стекала вода. Глаза зло смотрели на меня.

— Ты что же валяешься?! Аврал! Людей не хватает! Наверх немедленно! «Орион» на мели! — крикнул он и, повернувшись, побежал к выходу.

Я последовал за ним. Морские часы в кают-компании показывали шестнадцать. Значит, «Орион» шел уже семь часов. С трудом я выбрался на палубу.

«Орион» стоял посреди пенящегося моря. Частая зыбь поднимала яхту и ударяла о грунт. Слева виднелся берег. Он был близко. Передние паруса и бизань уже убрали. Люди работали у грота. Волны вкатывались на палубу и обдавали всех потоками холодной воды.

— Давай на грот! — крикнул мне Бакурин, когда заметил мою съежившуюся фигурку.

Шатаясь, я подобрался к грот-мачте. Там мне сразу нашлось дело. Народу не хватало, и каждая пара рук была очень нужна. Все работали быстро, без паники. Я изредка взглядывал на море, но оно уже не казалось мне таким страшным: рядом со мной были люди, товарищи, готовые в любую минуту прийти на помощь; я видел спокойно работающего Пантелейчика, слышал отрывистые и уверенные слова команды Бакурина. Все мысли, наполнявшие мою голову, когда я один лежал в кубрике, — о доме, о том, что больше мне не ходить в море, — постепенно исчезли, и мною овладело одно желание: как можно лучше и скорее выполнить порученную работу. Даже про тошноту я забыл. Присутствие смелых, надежных товарищей придавало мне силы. Обламывая ногти и почти повиснув на гике, я скатывал рвущуюся из рук парусину. Сквозь вой ветра и хлюпанье воды на палубе были слышны простые, ободряющие слова Бакурина:

— Ничего, ребята, не дрейфь! Сейчас будем сниматься!

Он стоял и с тревогой прислушивался к усиливающимся ударам. Но лицо его оставалось спокойным. Он был командиром, и от него сейчас зависела судьба судна и людей. Надо быстро принимать решение. Обстановка была опасной. Если обломится тяжелый свинцовый киль, тогда…

Наконец парус убрали. Крен уменьшился.

— Тузик на воду! — громко скомандовал Бакурин.

— Есть тузик на воду, — ответил боцман таким обычным голосом, как будто и не было вокруг ни обрушивающейся на палубу воды, ни свистящего ветра, ни страшных ударов, сотрясающих все судно.

Бакурин обвел всех нас ясным, твердым взглядом, как бы выбирая людей, и резко приказал:

— Зуев, Пантелейчик, Седов — в шлюпку!

Мы бросились на корму к закрепленной там шлюпке. Через несколько минут тузик уже качался на волнах. Седов, Зуев и Пантелейчик прыгнули в него. Им подали якорь с прикрепленным к нему стальным тросом, и они погребли в море. Я уже давно забыл про свой страх, но сейчас он охватил меня снова, — уже не за себя, а за товарищей, сидевших в шлюпке. Ветер дул с берега, и потому тузик легко шел в нужном направлении, ныряя на волнах.

— Обратно тяжело им будет выгребать. Ну да ничего, выгребут, ребята сильные, — озабоченно проговорил Лев Васильевич, смотря на удалявшуюся шлюпку.

Якорь завели далеко. На всю длину троса. Тузик возвращался. С замиранием сердца мы следили за ним. Он то взлетал на гребень волны, то проваливался куда-то и скрывался из глаз. Мы начали шпилем выбирать трос от заведенного якоря. Но сил не хватало. Наконец шлюпка подошла к борту. Ребята поднялись на палубу. Они были мокрые с ног до головы.

— Молодцы! — облегченно сказал Бакурин. — Сейчас снимемся. Давайте на шпиль!

Все навалились на шпиль, трос натянулся, и мы услышали радостный голос Зуева:

— Пошел!..

«Орион» сошел с мели. Очевидно, он сидел не очень плотно. Мы начали ставить паруса. Бакурин посмотрел на небо. Впереди на горизонте оно совсем почернело. Ветер крепчал.

— Вот что, товарищи, придется поворачивать обратно. На якоре здесь стоять нельзя. Заходить в губу опасно. Все вешки посрывало штормом. Ветер переходит на вест и свежеет. Нам это не годится. К повороту приготовиться!

«Орион» развернулся на обратный курс. Теперь он не шел, а летел. Сильный попутный ветер гнал его вперед со скоростью не менее десяти миль в час.

Все собрались вокруг Льва Васильевича.

— Как ты себя чувствуешь, Игорь? — спросил Бакурин, внимательно посмотрев мне в лицо.

— Ничего.

— Значит, хорошо, что я приказал вытащить тебя из кубрика? А теперь выпей кофе и съешь бутерброд.

— Не могу, Лев Васильевич, меня тошнит.

— Ешь, лучше будет.

Бакурин налил мне из термоса кофе и сунул в руку бутерброд с колбасой. При взгляде на еду я снова почувствовал тошноту, но, пересилив себя, принялся есть. И странно: после выпитого кофе и съеденного бутерброда тошнота прошла и захотелось есть. Я попросил дать мне еще бутерброд.

— Вот видишь, в качку надо обязательно есть, тогда будешь меньше укачиваться. Слушай старших. Я все это на себе испытал, — улыбнулся Бакурин.

— Помните, что со мной в первый раз было? Еще хуже, чем с Гошкой. Вот мучился, а теперь хоть бы что! — заявил Сережка.

— Первое дело в качку — работать. Отвлечь свои мысли. Ни в коем случае не лежать, особенно в кубрике. Там больше всего мотает, — заметил Зуев.

Зыбь становилась крупнее.

Вторая вахта спустилась вниз. На палубе остались Альберт Пантелейчик и я.

У меня было чувство удовлетворения от выполненного долга, но где-то в глубине сознания вертелось: «Что-то сделано не так, как нужно».

Штормовая погода преследовала нас до самого клуба, и мы были рады, когда вошли в сравнительно спокойные воды Невки и отдали якорь напротив Стрелки. Все сильно устали и перемерзли.

— Игорь, давай-ка организуй чай, — попросил Бакурин, спускаясь в свою каюту. — Горяченького хочется.

Через полчаса экипаж собрался в кают-компании. Все с наслаждением пили горячий крепкий чай. Когда я принес Бакурину второй стакан, он сказал:

— Хорошо! Совсем отогрелся. Теперь мне хочется подвести итоги рейсу. Все работали отлично. Особенно отличились завозившие якорь. Испытание было серьезным, и команда «Ориона» с ним справилась. Только один член экипажа, — он посмотрел на меня, — сплоховал. Игорь не вышел на аврал. Пришлось посылать за ним боцмана.

У меня лицо залилось краской.

— Да ведь он первый раз в таком переплете, Лев Васильевич. Укачало, — заступился за меня Пантелейчик.

— Знаю. Но укачало — это еще не значит, что можно не работать. Это — ослабление воли. От качки не умирают. Первое, о чем он должен был подумать, это о том, что подана команда «все наверх», что людей у нас мало и, может быть, от его присутствия на палубе зависит успех дела. Напрячь свою волю, забыть о тошноте, о страхе, помнить о том, что на палубе работают товарищи, которым нужна его помощь. А если бы у нас еще два человека не вышли на аврал? Что тогда было бы?

Все молчали.

Бакурин отпил из стакана и продолжал:

— Сейчас у Игоря только начало морской жизни, и если он захочет ее продолжать, то должен помнить о том, что морская дружба, помощь товарищу в тяжелую минуту и чувство долга — основа его будущей работы на море. Вот так-то, Игорь.

— Лев Васильевич! Но ведь я же не нарочно. Я себя очень плохо чувствовал, не мог встать. Потом пошел…

— Может быть, но когда ты вышел на палубу, то прекрасно работал. Значит, дело не в этом. Ты просто распустил себя.

— Этого больше не будет, Лев Васильевич, — сказал я, смотря в светлые глаза Бакурина.

— Я уверен в этом. Мне хотелось только обратить твое внимание, да и всех остальных, на этот, как, может быть, покажется, незначительный эпизод. На самом же деле это очень важный вопрос. Ну, а теперь — спать.

Все разошлись по каютам.

Когда мы с Сережкой укладывались в кубрике, он шепотом сказал: