Помоги проекту - поделись книгой:
Жером-Наполеон Бонапарт-Паттерсон не принял этого предложения ни для себя, ни для своего сына. После этого весьма щекотливое положение стало еще более щекотливым.
Принц Жером-Наполеон-Шарль умер в 1847 году, а принц Наполеон-Жозеф и принцесса Матильда (оставшиеся в живых дети Жерома Бонапарта от второго брака) потребовали срочного созыва семейного совета, который должен был решить два вопроса: легитимно ли потомство госпожи Паттерсон и имеет ли право ее сын Жером-Наполеон носить фамилию Бонапарт?
«Представитель сильного пола, допускающий, дабы им помыкала барышня, – не представитель сильного пола и не барышня, а просто ничто».
Дебаты и консультации длились очень долго, и, наконец, в июле 1856 года было принято следующее решение:
1. Жером-Наполеон Бонапарт-Паттерсон продолжит носить фамилию Бонапарт, так как он всегда был известен именно под этой фамилией.
2. Брак Жерома Бонапарта и Элизабет Паттерсон был незаконен, что подтверждено соответствующим декретом императора Наполеона.
3. Жером-Наполеон Бонапарт-Паттерсон нелегитимен, так как брак его отца и его матери не был признан законным.
Надо сказать, что решение это было принято весьма вовремя, ибо Жером Бонапарт, младший брат Наполеона, умер 24 июня 1860 года в возрасте семидесяти пяти лет.
Через три дня после этого Элизабет Паттерсон и ее сын Жером-Наполеон Бонапарт-Паттерсон направили запрос президенту Государственного Совета. A принц Наполеон-Жозеф и принцесса Матильда потребовали нового созыва семейного совета. К делу были подключены все: министр юстиции, президент Сената и президент Государственного Совета…
В результате Паттерсоны (а как же иначе) проиграли и вынуждены были уехать обратно в Соединенные Штаты.
Жорж д’Эйлли отмечает интересный факт:
«Любопытно отметить, что мадам Бонапарт-Паттерсон, которая не захотела отказаться от знаменитой фамилии принца Жерома при жизни, своим завещанием потребовала, чтобы на ее могиле не было и его следа; на ней были выгравированы лишь следующие слова:
ЭЛИЗАБЕТ ПАТТЕРСОН
Родилась 6 февраля 1785 года
Умерла 4 апреля 1879 года».
Незадолго до смерти в одном из писем она констатировала:
«Он выбросил меня обратно в то, что я ненавидела больше всего на свете, в мою балтиморскую безвестность […] Но я все-таки побыла императрицей Бонапарт».
Там же, в Балтиморе, но еще раньше, 17 июня 1870 года, умер ее сын Жером-Наполеон Бонапарт-Паттерсон.
«Император Наполеон страдал таким необузданным властолюбием и так долго упивался абсолютной властью, что это довело великого завоевателя до грани сумасшествия».
Обо всей этой неприглядной истории Рональд Делдерфилд пишет следующее:
«На протяжении ста сорока лет обличители Наполеона искали доказательства его исключительной жестокости и суровости мышления. Они ссылались на то, как он покинул жертвы чумы в Яффе, и на убийство герцога Энгиенского, используя и то и другое в качестве примеров его аморальности. Эти инциденты, вместе со многими другими, отмеченные тем же клеймом беспощадности, все же в какой-то степени могут быть оправданы военной или политической необходимостью, но нет никакого оправдания его обращению с Элизабет Паттерсон. Это брак, хотя и, несомненно, нелепый, тем не менее, был законным. Жером получил разрешение от своего старшего брата и от своей матери, правда, только по совершении его. И, как отмечал папа, когда он отклонял притязания Наполеона, религиозные аспекты брака были совершенно правильными и осуществленными епископом Балтимора. Трудно даже понять, почему Наполеон вел себя с такой нетерпимостью в отношении молодой пары. Одобрение брака, по крайней мере, обеспечило бы ему расположение в Штатах и означало бы удар по династической традиции, которая ослабляла кровь каждого царствующего дома в Европе. Конечно, следует признать, что Паттерсоны были выходцами из буржуазии, но были ли они в большей степени буржуазны, чем мыловар Клари из Марселя или выращивавшие оливки Бонапарты с Корсики? В последующей жизни Наполеон часто обсуждал женитьбу Жерома, но никогда ему не удавалось оправдать свое безжалостное отношение к ней в то время, и сохранялось впечатление, что не сам этот брак вызвал у него такой приступ ярости, а тот факт, что он произошел во время дезертирства его брата из флота. Но даже если все было и так, его поступок был произволен и несправедлив. При всем том именно Жером выходит из этого жалкого дела с самым большим бесчестием, и его последующее поведение в качестве короля показывает, что Наполеону следовало бы позволить ему остаться в Америке, лишенным собственности и зависимым в средствах от щедрости семьи своей жены. Возможно, Паттерсонов стоило бы поздравить с их избавлением от Жерома. Жизнь с ним, получившим отказ в доступе к французским фондам, могла бы повергнуть в банкротство Уильяма и его сыновей».
• Полное имя – Александр Иванович Герцен.
• Достижения – писатель, публицист, философ, революционер.
• Особенности характера – тонкий, чувствительный человек, великий мыслитель и боец.
• Семейное положение – брак с Натальей Александровной Захарьиной, неофициальные отношения с Натальей Алексеевной Тучковой-Огаревой.
• Дети – от первой жены: Александр, Наталья (Тата), Ольга, трое детей от Тучковой (официально считались детьми Огарева): Лиза, близнецы Елена и Алексей.
• Общественная деятельность – выпускал альманах «Полярная звезда» газету «Колокол».
• Сочинения – роман «Кто виноват?» (1846), повесть «Доктор Крупов» (1847), повесть «Сорока-воровка» (1848), публицистика «Былое и думы» (1856–1869).
• Злодейство – безвозвратный отъезд из России, неофициальные отношения со второй женой Огарева.
• Полное имя – Николай Платонович Огарев.
• Достижения – поэт, публицист, русский революционер.
• Особенности характера – меланхоличный, застенчивый, немногословный, преданный, человек чести.
• Семейное положение – первая жена Мария Львовна (урожденная Рославлева), вторая жена Наталья Алексеевна Тучкова-Огарева, неофициальные отношения с англичанкой Мэри Сезерлэнд.
• Дети – воспитывал Генри, сына Мэри Сезерлэнд и незаконного сына Саши Герцена, первого внука Герцена, по прозвищу Тутс.
• Общественно значимая деятельность – вместе с Герценом возглавил Вольную русскую типографию. Был одним из инициаторов и соредактором еженедельника «Колокол». Разработал социально-экономическую программу уничтожения крепостного права посредством крестьянской революции.
• Злодейство – бросил первую жену ради Натальи Тучковой-Огаревой.Глава третья Эти странные господа Герцен и Огарев
А вот, например, Александр Иванович Герцен. Конечно, не масштаб Наполеона или Моцарта, но все же… И что мы сейчас помним об этом выдающемся человеке, кроме того, что в Москве до недавних пор была улица Герцена и это имя носят Институт русской литературы да весьма неплохой пансионат в ближнем Подмосковье? Ну, разве что – ленинскую сентенцию о том, что в русской революции действовали три поколения, причем сначала дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Это на всю жизнь запомнил каждый, кто учился в советской школе: «Узок был круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию».
Возможно (но это уже самые «продвинутые»), кто-то знает, что тот, кого «разбудили декабристы», родился в Москве в 1812 году в семье богатого помещика Ивана Алексеевича Яковлева. Кстати сказать, ставшую известной фамилию Герцен (от немецкого herz – «сердце») придумал сыну отец, и связано это было с тем, что его брак с матерью Александра Ивановича – немкой Генриеттой-Вильгельминой-Луизой Гааг – официально так и не был оформлен.
Известно также, что в 1847 году, вскоре после смерти отца, Герцен навсегда уехал за границу. Там он сблизился с основателем анархизма Пьером-Жозефом Прудоном, Джузеппе Гарибальди и другими выдающимися деятелями европейского радикализма. Потом, вынужденный по требованию полиции оставить Францию, он переехал в Швейцарию. Там он натурализовался, а затем некоторое время жил в Ницце, после чего, около десяти лет, – в Лондоне, где им была основана русская типография для печатания всевозможных запрещенных изданий. Известно также, что с 1857 по 1867 год. Герцен вместе со своим другом и соратником Огаревым издавал еженедельную бесцензурную газету «Колокол», которую не без оснований называли «голосом и совестью эпохи».
Умер Александр Иванович в январе 1870 года в Париже, однако впоследствии его прах был перенесен с парижского кладбища Пер-Лашез в Ниццу.
«Анархия – мать порядка».
Вот, собственно, и все, что можно прочитать об этом человеке, канонизированном в советское время, в любой уважающей себя энциклопедии. О его бурной жизни в эмиграции известно гораздо меньше. А вот о почти невероятных событиях, произошедших в его личной жизни, знает только узкий круг специалистов – историков и литературоведов.
Начнем с того, что Герцен прибыл во Францию в 1847 году, то есть накануне революции 1848 года, и его тут же охватил восторг от возможности наконец-то задышать полной грудью. Прибыв в Париж, Александр Иванович полностью погрузился в открывшуюся перед ним новую жизнь.
Русский литератор П.В. Анненков, живший в то время за границей, вспоминает:
«Дом Герцена сделался подобием Дионисиева уха, где ясно отражался весь шум Парижа, малейшие движения и волнения, пробегавшие на поверхности его уличной и интеллектуальной жизни».
Однако сквозь внешние декорации этой «красивой жизни» Герцен очень скоро разглядел и ее теневые стороны. Уже 15 сентября 1847 года он заметил:
«Франция ни в какое время не падала так глубоко в нравственном отношении, как теперь».
Весь уклад французской жизни, весь мещанский быт этой вечно кичащейся уникальностью своей истории и культуры страны возбуждал в его душе все более и более глубокую антипатию. Тогда Герцен весьма метко подметил:
«Разврат проник всюду: в семью, в законодательный корпус, литературу, прессу. Он настолько обыкновенен, что его никто не замечает, да и замечать не хочет. И это разврат не широкий, не рыцарский, а мелкий, бездушный, скаредный. Это разврат торгаша».
Удивительно, но под этими словами, сказанными более полутора веков тому назад, так и хочется подписаться и сейчас…
Что же касается вождей тогдашнего французского общественного движения, то и тут первые восторги от бесед с ними быстро сменились у Герцена скептическим к ним отношением, о чем свидетельствуют следующие его слова:
«У меня все опыты идолопоклонства и кумиров не держатся и очень скоро уступают место полнейшему отрицанию».
В результате Герцена потянуло в Италию, где в то время освободительное движение шло иным, как ему казалось, руслом. Свои впечатления об этой стране он выразил так:
«Я нравственно выздоровел, переступив границы Франции; я обязан Италии обновлением веры в свои силы и в силы других; многие упования снова воскресли в душе; я увидел одушевленные лица, слезы, я услышал горячие слова… Вся Италия просыпалась на моих глазах. Я видел неаполитанского короля, сделанного ручным, и папу, смиренно просящего милостыню народной любви».
Но вскоре весть о революции, произошедшей во Франции, и о провозглашении там республики опять привела Герцена в Париж. Бурные парижские события захватили его, однако первое впечатление, которое произвела на него Франция, нисколько не изменилось и теперь. Все яснее и яснее Александр Иванович видел, что революции опереться не на что и что Париж неизбежно катится к катастрофе. И катастрофа эта произошла, произведя на писателя страшное впечатление.
В своих знаменитых воспоминаниях, известных под названием «Былое и думы», Герцен написал:
«Вечером 26 июня мы услышали […] правильные залпы с небольшими расстановками […] Мы все взглянули друг на друга, у всех лица были зеленые […] «Ведь это расстреливают», – сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга. Я прижал лоб к стеклу окна. За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощают такие минуты!
После бойни, продолжавшейся четверо суток, наступила тишина и мир осадного положения; улицы были еще оцеплены, редко, редко где-нибудь встречался экипаж; надменная Национальная гвардия, со свирепой и тупой злобой на лице, берегла свои лавки, грозя штыком и прикладом; ликующие толпы […] ходили по бульварам, распевая «Mourir pour la patrie», мальчишки шестнадцати-семнадцати лет хвастали кровью своих братьев, запекшейся на их руках, в них бросали цветы мещанки, выбегавшие из-за прилавка, чтобы приветствовать победителей. Кавеньяк [15] возил с собой в коляске какого-то изверга, убившего десятки французов. Буржуазия торжествовала. А дома предместья Святого Антония еще дымились, стены, разбитые ядрами, обваливались, раскрытая внутренность комнат представляла каменные раны, сломанная мебель тлела, куски разбитых зеркал мерцали… Париж этого не видал и в 1814 году.
Прошло еще несколько дней – и Париж стал принимать обычный вид, толпы праздношатающихся снова явились на бульварах, нарядные дамы ездили в колясках и кабриолетах смотреть развалины домов и следы отчаянного боя […] Одни частые патрули и партии арестантов напоминали страшные дни».
«Ничего не делается само собой, без усилий и воли, без жертв и труда. Воля людская, воля одного твердого человека страшно велика».
В июне 1849 года Герцен с чужим паспортом в кармане вынужден был бежать из Франции в Женеву. При этом следует отметить, что еще в Париже он окончательно решил для себя никогда больше не возвращаться в крепостную Россию. В своем письме императору Александру II он просил:
«Дайте землю крестьянам, она и так им принадлежит. Смойте с России позорное пятно крепостного состояния, залечите синие рубцы на спине наших братий… Торопитесь! Спасите крестьянина от будущих злодейств, спасите его от крови, которую он должен будет пролить!»
Как ни ужасно было все, пережитое им, но Герцен уже успел привыкнуть к западным условиям жизни, после которых возвращение на родину представлялось ему совершенно невозможным. К тому же он искренне считал, что бороться с нечеловеческими условиями русской жизни можно было, лишь оставаясь за границей.
Конечно же, самым удобным местом для борьбы за освобождение России, начатой декабристами, была Ницца, а посему, даже окончательно натурализовавшись в Швейцарии, Герцен жил в основном в этом прекрасном средиземноморском городе, который не был еще тогда французской территорией.
Живя в Ницце, Герцен почти не общался с русскими, но зато он напечатал целый ряд своих работ: то были появившиеся сначала на немецком языке «Письма из Франции и Италии», потом брошюра «О развитии революционных идей в России» и, наконец, брошюра «Русские народ и социализм», известная как «Письмо к Мишле [16] ». Обе эти брошюры были запрещены во Франции.
А тем временем в Париже дело пришло к ожидавшейся развязке: республика пала, и 2 декабря 1851 года президент республики Шарль-Луи Бонапарт (кстати сказать, сын Луи Бонапарта, родного брата Наполеона, и его падчерицы Гортензии де Богарне) совершил государственный переворот, разогнав Национальное собрание и арестовав оппозиционных депутатов. Через год он объявил себя императором Наполеоном III, после чего Александр Иванович написал своему старому другу М.К. Рейхель:
«Целая страна идет ко дну, и с ней, может быть, век, в который мы живем».
«Читаю теперь Герцена, не все за раз, но просматриваю, а возьму в руки и не выпущу. Сколько здоровых мыслей, какое трогающее искание и познание истины. Это великий мыслитель и великий боец» (из письма: Мария Рейхель – Марии Корш. Из Берна – в Москву: 13 ноября 1905 г. // Натан Эйдельман. Твой XIX век. Вторая половина. РАССКАЗ СЕДЬМОЙ «ВЕК НЫНЕШНИЙ И ВЕК МИНУВШИЙ».
Живя в прекрасной Ницце, попивая кофе и внимательно следя за последними новостями, опубликованными в газетах, Герцен вдруг получил приглашение от начальника местной полиции, и там ему был показан приказ министра внутренних дел – немедленно покинуть сардинские владения. Франция, понятное дело, тоже была для него закрыта. Так он оказался в Брюсселе. Его иллюзии русского восторженного западника окончательно развеялись, но и это было еще не все. Примерно в это же время разыгралась и его семейная драма, нанесшая Герцену страшный удар в самое сердце. Дело в том, что жена Александра Ивановича вдруг не просто влюбилась в Георга Гервега, революционера и автора возвышенных стихов о величии души, самопожертвовании и справедливости, но и стала его любовницей.
Надо сказать, что Герцен любил свою кузину Наталью Александровну Захарьину с детства. Она была его двоюродной сестрой, а точнее – незаконорожденной дочерью Александра Алексеевича Яковлева (старшего брата отца Герцена). Она была на пять лет младше Александра Ивановича.
После смерти отца семилетней девочкой Наталья вынуждена была отправиться вместе с другими детьми и матерью в деревню. И вот там своим грустным видом она привлекла к себе внимание княгини М.А. Хованской, родной сестры ее покойного отца, и та «из милости» взяла девочку к себе на воспитание. В результате Наталья жила у этой своенравной и деспотичной старухи на положении «сироты-воспитанницы» аж до своего двадцатилетия.
Будучи кузиной и кузеном, Наталья и Александр были знакомы с раннего детства, но душевно они сблизились лишь в то время, когда Герцен уже был студентом Московского университета и особенно во время его ареста (как «смелого вольнодумца, весьма опасного для общества») и тюремного заключения. Из ссылки (сначала из Перми, потом из Вятки и Владимира) Герцен часто писал Наталье Александровне и регулярно получал от нее ответы. Сначала это была обыкновенная переписка между родственниками, но потом Александр Иванович решился назвать связывающее их чувство не дружбой, а любовью.
15 января 1836 года он писал ей:
«Я удручен счастьем, моя слабая земная грудь едва в состоянии перенесть все блаженство, весь рай, которым даришь ты меня. Мы поняли друг друга! Нам не нужно, вместо одного чувства, принимать другое. Не дружба, любовь! Я тебя люблю, Natalie, люблю ужасно, сильно, насколько душа моя может любить. Ты выполнила мой идеал, ты забежала требованиям моей души. Нам нельзя не любить друг друга. Да, наши души обручены, да будут и жизни наши слиты вместе. Вот тебе моя рука, она твоя. Вот тебе моя клятва, ее не нарушит ни время, ни обстоятельства. Все мои желания, думал я в иные минуты грусти, несбыточны; где найду я это существо, о котором иногда болит душа? Такие существа бывают создания поэтов, а не между людей. И возле меня, вблизи, расцвело существо, говорю без увеличений, превзошедшее изящностью самую мечту, и это существо меня любит, это существо – ты, мой ангел».
На это письмо она отвечала ему из Москвы:
«Когда ты сказал мне, Александр, что отдал мне самого себя, я почувствовала, что душа моя чиста и высока, что все существо мое должно быть прекрасно. Друг мой, я была счастлива тем, что могла восхищаться тобою, любить тебя, становилась выше и добродетельнее от желания быть ближе к твоему идеалу; казалось, до него мне, как до звезды небесной, высоко. Я жила одним тобою, дышала твоею дружбой, и весь мир был красен мне одним тобою. Я чувствовала, что я сестра тебе и благодарила за это Бога; искала, чего желать мне, – клянусь, не находила, так душа моя была полна, так довольно ей было твоей дружбы. Но Бог хотел открыть мне другое небо, хотел показать, что душа может переносить большее счастье, что нет границ блаженству любящим Его, что любовь выше дружбы… О, мой Александр, тебе знаком этот рай души, ты слыхал песен его, ты сам певал ее, а мне в первый раз освещает душу его свет, я – благоговею, молюсь, люблю.
«Быть человеком в человеческом обществе вовсе не тяжкая обязанность, а простое развитие внутренней потребности; никто не говорит, что на пчеле лежит священный долг делать мед, она его делает, потому что она пчела».
Друг мой, Александр, я бы желала сделаться совершенным ангелом, чтобы быть совершенно достойной тебя, желала бы, чтобы в груди, на которую ты склонишь твою голову, вмещалось целое небо, в котором бы тебе недоставало ничего, а она богата одною любовью, одним тобою. И с этою любовью – сколько веры в тебя, и можно ли любить без веры? Нет, мой друг, нет, мой ангел, твой идеал далеко, ищи его там, ближе к Богу, а здесь, на земле, нет его. Ты можешь быть идеалом многих, а быть твоим… Мне часто бывает грустно, когда я обращаюсь на себя и вижу всю ничтожность свою пред тобою, мой несравненный Александр; грудь моя слишком тесна, чтобы заключить в себе все, чего бы ты желал; может, и душа моя слишком далека твоей души, чтобы слиться с нею в одно? Нет, мой ангел, ищи несравненного, неподражаемого, а мне ты много найдешь подобных; не склоняй головы твоей на слабую грудь, которая не в силах снести столько прекрасного, столько святого».
21 января 1836 года он писал:
«Сегодня ночью я очень много думал о будущем. Мы должны соединиться, и очень скоро, я даю сроку год. Нечего на них смотреть. Я обдумал целый план, все вычислил, но не скажу ни слова, в этом отношении от тебя требуется одно слепое повиновение […]
Наташа, ангел, скажи да, отдайся совершенно на мою волю. Видишь ли, ангел мой, я уж не могу быть в разлуке с тобою, меня любовь поглотила, у меня уж, кроме тебя, никого нет […]
Наташа, божество мое, нет, мало, Христос мой, дай руку, слушай: никто так не был любим, как ты. Всей этой вулканической душой, мечтательной, я полюбил тебя, – этого мало: я любил славу – бросил и эту любовь прибавил, я любил друзей – и это тебе, я любил… ну, люблю тебя одну, и ты должна быть моя, и скоро, потому что я сиротою без тебя».
29 января она отвечала ему:
«Научи меня, ангел мой, молиться, научи благодарить Того, Кто в чашу моей жизни влил столько блаженства, столько небесного, кто так рано дал мне вполне насладиться счастьем […]
Когда я встретила тебя, душа моя сказала: вот он! И я не видала никого, кроме тебя, и любила одного тебя. Я не знала, что люблю тебя; думала, что это дружба, и предпочитала ее всему на свете, и не желала узнать любви, и никем не желала быть любимой, кроме тебя. Верь, Александр, я бы была довольно счастлива, ежели бы умерла и сестрою твоей, да, довольно, а теперь я слишком счастлива! Тебе этого не довольно, ты слишком велик и пространен сам, чтоб ограничиться таким маленьким счастьем; в обширной груди твоей и за ним будут кипеть волны других желаний, других красот и целей. Бог создал тебя не для одной любви, путь твой широк, но труден, и потому каждое препятствие, остановка и неудача заставят тебя забыть маленькое счастье, которым ты обладаешь, заставят тебя отвернуться от твоей Наташи. А я, мой друг, мне нечего желать, мне нечего искать, мне некуда стремиться; путь мой, желания, цель, счастье, жизнь и весь мир – все в тебе! […]
Я тебя люблю, насколько душа моя может любить, а насколько же душа твоя может любить? Какой океан блаженства! Знаешь ли, я никогда не верю счастью, – так велико, так дивно оно».
А вот фрагмент его письма от 20 июля 1836 года:
«Божество мое! Ангел! Каждое слово, каждую минуту воспоминаю я. Когда ж, когда ж прижму я тебя к моему сердцу? Когда отдохну от этой бури? Да, с гордостью скажу я, я чувствую, что моя душа сильна, что она обширна чувством и поэзиею, и всю эту душу с ее бурными страстями дарю тебе, существо небесное, и этот дар велик […]
Любовь – высочайшее чувство; она столько выше дружбы, сколько религия выше умозрения, сколько восторг поэта выше мысли ученого. Религия и любовь, они не берут часть души, им часть не нужна, они не ищут скромного уголка в сердце, им надобна вся душа, они не длят ее, они пересекаются, сливаются. И в их-то слитии жизнь полная, человеческая. Тут и высочайшая поэзия, и восторг артиста, и идеал изящного, и идеал святого. О, Наташа! Тобою узнал я это».
На это последовал ответ:
«Несравненный, неподражаемый! И измерь же ты сам весь рай души моей, когда я могу назвать тебя моим Александром! Будь моим до гроба, а я твоя, твоя навеки! Твоя, твоя! Твоею на земле, твоею и в небесах!»
9 марта 1838 года он написал ей из Владимира:
«Ты моя невеста, потому что ты моя. Я тебе сказал: «У меня никого нет, кроме тебя». Ты ответила: «Да, ведь я одна твое создание». Да, еще раз, ты моя совершенно, безусловно моя, как мое вдохновение, вылившееся гимном. И как вдохновение поэта выше обыкновенного положения, так и ты, ангел, выше меня, – но все-таки моя».
Поделиться книгой: