Помоги проекту - поделись книгой:
Проговорив какое - то время при свете светильника сделанного из растительного масла и фитиля, отправились спать. В целях безопасности, на сеновал. Запах сена и ещё теплая ночь провалили в глубокий, но чуткий сон. Всё равно какая-то часть мозга постоянно была начеку. Где - то в селе залает собака, где - то прокричит ночная птица, и эти звуки настораживали, сон был беспокойный.
На следующий день мы старались не выходить из сарая. Когда Мотря приносила еду, её сопровождали детки, и с интересом рассматривали незнакомцев. Фёдор делал им из дерева нехитрые игрушки. Вырезал ножом всевозможные фигурки кукол, свистки. Он был на все руки мастер. Так прошёл целый день, ели и отсыпались, играли с детьми. На другой день Федя отремонтировал детскую и Мотрину обувь, где прошил, где прибил гвоздиками, короче, навёл марафет. И вдобавок почистил всю обувь гуталином, найденным в сарае – остался от Мотриного мужа, который воевал в Красной армии.
Ночь прошла тихо, утром хозяйка сходила в село узнать новости про беглых, оказалось, всё тихо, беспокоиться нет причин. Мы не хотели объедать хозяйку и детей, и поэтому как могли, суетились по хозяйству. Работали рано утром или поздно вечером, а днём отсыпались. Убрали буряк, картофель. Помогли убрать подсолнечник и набить семечек, которые ссыпали в мешки, и складывали в хате, на лежанку русской печи. С краю положили четыре мешка, а остальные семечки просто насыпали за них, так сэкономили несколько пустых мешков, так необходимых в хозяйстве. На это ушло несколько дней. За эти дни, проведенные вынужденно в гостях у Сэрэды Мотри, мы отдохнули, отъелись и совсем забыли, что идёт война.
Как – то Мотря, днём возилась в огороде, затем, вбежала в хату, где мы высыпали очередной мешок с семечками на лежанку печи.
- Ой, Боже, ж мій, хлопці, що робить? Поліцаї йдуть и німці, вже на дворі! [7]
Спрятаться на сеновале, или убежать в овраг, в степь, не было времени. Полицаи уже шли по двору. Решение пришло почти мгновенно. Я и Фёдор забрались на лежанку печи, на которую только что высыпали семечки. И получилось хоть и ненадёжное, но всё же - укрытие. С краю лежанки находился бруствер из нескольких полных мешков, а дальше семечки насыпью. Вот в этом уголке, за семечками, мы и затаились. Мотря, прижимая к себе детей, стояла в середине комнаты, когда вошли с винтовками, староста, полицай и немецкий солдат со «Шмайссером» наперевес.
- Так, Мотря! Тут, біля Пірятіна, повтекли полонені. Якщо ти приховуєшь когось з колонни, кажи зараз, бо як знайдемо, то розстріляемо і втікачів, і тебе, і дітей![8]- говорит один полицай. А второй;
- Ми чули, що твій чоловік у Червоній армії за москалів воює! Так шо, жалю ні до тебе, ні до дітей не буде! [9]
- Шукайте! У мене нікого нема![10] – ответила Мотря, ещё крепче обнимая детей.
Немец стоял в дверях, а полицаи искали беглецов по всей хате, заглядывали под топчаны, под лавки, в кладовке, даже на печку заглянули, но не заметили. Мы, естественно, закопались в насыпи, и лежали, словно мышки, чуть дыша. Один полицай, несколько раз проткнул штыком винтовки, мешки с семечками. И семечки начали высыпаться из отверстий струями, как вытекает вода из рассохшейся бочки. И наш бруствер начал потихонечку таять, уменьшаться в размерах. Мы могли уже видеть верхнюю часть двери, каску «фрица», кепки полицаев. Ещё мгновение, и конец не только нам, но и Мотре, и что самое ужасное, троим её детям. Полицаи слов на ветер не бросали, впервые дни войны они были смелыми, подлыми и наглыми. Издевались над мирным населением с изощрённой жестокостью.
- Ну, дивись, Мотря, якщо збрехала, то тобі й твоїм виродкам - кінець![11] - сказал староста, и они со вторым полицаем и немцем, вышли из хаты. Через несколько секунд бруствер из мешков под нашим давлением и семечек, свалился на пол, и все семечки, которые мы засыпали на лежанку, оказались на полу. Полицаи ещё не ушли со двора, как всё это произошло. Подождав ещё немного, мы выбрались из убежища, и предстали во всей красе. У Феди штаны были мокрыми, он снова уписался, а у меня сердце выскакивало из груди, лоб стал мокрым от напряжения нервов. От страха быть расстрелянным, озноб колотил по всему телу, слышно было, как стучат зубы. Лица наши стали белыми как стена.
-Хлопці, Вам треба йти! А що як вони знову прийдуть? Вам треба йти! Ви ж розумієте, що б трапилось, як що б вони Вас знайшли,[12] - умоляющим и виноватым тоном, высказала своё мнение Сэрэда Мотря. Мы не возражали, и понимали, чем только что рисковала хозяйка. И пообещали сегодня же вечером уйти. Мотря, приготовила нас в дорогу. В мешок она положила большой каравай душистого хлеба, кусок сала килограмма на два, картошки и несколько луковиц. А ещё, дала нам фуфайки, которые муж одевал на рыбалку. Всё - таки – сентябрь. Солнце клонилось к закату, и мы, поблагодарив хозяйку за всё, и попрощавшись с ней и детьми, ушли через огороды в балку и по ней уже в широкую Украинскую степь. – Село Решетиловка Пирятинского района Полтавской области, Сэрэда Мотря, надо запомнить - повторяли мы как молитву, - надо будет при случае, после войны, вернуться сюда и поблагодарить её ещё раз. Мы даже в такой ситуации верили, что Советский народ сотрёт врага с лица Земли и победит.
Так, Сэрэда Мотря спасла нам жизнь. Перед лицом смерти, рискуя собой и детьми, она не выдала двоих, в сущности, чужих ей молодых человека. Убежавших от одних палачей и чуть не угодивших в руки других. Её имя мы будем помнить всю свою жизнь, с любовью и теплотой, мы будем восхищаться её поступком, я бы даже сказал, гражданским подвигом. Уже после войны, в 1976 году на своём автомобиле Григорий с сыном Леонидом, и женой Марией проезжали Полтавскую область и село Решетиловку. По пути в Киев, где жил и работал старший сын Вадим. Но увидав водонапорную башню, за которой находилась хата Середы Мотри. Григорий, узнал знакомые места. Он так расчувствовался, что расплакался как ребёнок, поэтому семья решила продолжить путь не заезжая к Мотре. Опасаясь нового сердечного приступа. У Григория уже был один инфаркт. Так Григорий не сдержал данное себе слово - побывать у Середы после войны.
Пройдя километров пятнадцать от села Решетиловка, мы сделали привал в одной из посадок. Поели сала с луком и хлебом, и, нарвав травы, устроили себе спальное ложе. Ночь прошла спокойно, только изредка вели перекличку ночные птицы. Поднялись вместе с солнцем и зашагали домой, на Донбасс, избегая центральных дорог. А если наш путь совпадал с такой дорогой, то мы старались смешаться с группами беженцев. Речки, на которых по пути следования не попадалось моста, пересекали вплавь или вброд. Правда вода была уже холодной. Но мы отдохнувшие, окрепшие и молодые, воспринимали речки как освежающий душ. Проходя в среднем километров двадцать - тридцать за световой день, мы прошли Полтавскую область, и дошли до Днепропетровской области. По пути попался небольшой хуторок под названием «Писаренки». Там мы остановились на ночлег у одного одинокого, немого мужчины. На пальцах объяснили ему, что нам нужно. Как оказалось, он был художником – самоучкой. По моей просьбе он нарисовал мой портрет, который я прихватил с собой и хранил его как память о добрых, простых Украинских людях. После хуторка, с рассветом двинулись дальше. Всюду, вдоль дорог, валялись разбитые тачки, брички, брошенные вещи. Разбитые автомобили, мотоциклы, подбитые танки. Как наши, так и немецкие. Словом, всегда на дороге можно найти что-нибудь полезное. Так, в один из дней мы, с горем пополам, поймали лошадь, пасущуюся в степи, там же в кювете подобрали солдатскую флягу для воды. К взятой у дороги тачке привязали верёвкой оглобли с хомутом снятым с разбитой брички, соорудили нечто вроде двуколки. То есть, обзавелись лёгким, транспортным средством, идти то ещё о-го-го! А лошадка не хочет идти. Потом мы догадались, что лошадь – кавалерийская, и к упряжи не приучена. Пришлось ехать и идти по переменке. Один держит в руке за спиной кусочек хлеба и идёт, другой едет в двуколке, за тем наоборот. Лошадь тянется за хлебом, и естественно идёт за ним, таким образом - происходило движение. Но Федя – рационализатор, придумал способ, что бы ехать можно было вдвоём. Он на длинную палку, на веревочке, вроде удочки, прицепил этот кусочек хлебушка, и держал её, перед носом лошадки. Когда требовалось повернуть экипаж вправо, Федя смещал удочку вправо, когда налево – то смещал влево, а убрав вовсе хлебушек, происходила остановка. Теперь мы ехали вдвоём, изредка сворачивая в посадку, укрываясь от случайных мотоциклистов, автомобилей. В эти моменты лошадка наша паслась, а когда попадалась речка она пила вволю, там и мы пополняли запас воды. Только теперь мы искали мост через реку или брод, так как повозку переправить вплавь было не реально. Хорошо, что таковых водных преград, нам больше не попадалось.
День за днём мы ехали домой, ориентируясь по солнцу. Въехали в Сталинскую область, и на рассвете мы все-таки, столкнулись с полицаями верхом на лошадях. Их было четверо.
- А ну, стоять! Эй, цыганва, Вы разве не читали, указ немецких властей о том, что, нужно сдавать в комендатуру оружие, радиоприёмники, транспортные средства, лошадей и прочий скот?
Мы действительно были похожи на цыган. Недели две не брились, оба кучерявые, грязные и оборванные.
- Дядьку, а який це район? Ми ж, той, як це, и їдемо сдавать коня та двуколку, та не знаємо де цей пункт, де примають оце? [13]
Мы нарочно старались говорить как цыгане на суржике, смесь русского с украинским языком.
- Это - Красноармейск! Если вы не знаете где комендатура, езжайте за нами, мы как раз туда едем.
И мы в сопровождении полицаев поехали в комендатуру сдавать наш транспорт. Ехали спокойно, полицаи были настроены добродушно, даже угостили нас табачком-самосадом. Оказавшись, на окраине Красноармейска, мы въехали на огороженную территорию, по всей видимости, бывшей машинно-тракторной станции или какой-то базы, где было полно народу. Забрали коня и двуколку, отобрали даже остатки сала, картошки и лука. И, приказав ждать во дворе, полицаи ушли в контору. Они ещё сказали, что нас будут регистрировать и определять на работу.
Мы присели прямо на землю возле высокого забора, допивая остатки воды из фляги. И опять в который раз нам сопутствует удача. Подошел один, пожилой мужчина и сказал;
- Ребята, если вас ещё не зарегистрировали, то тикайте, пока не поздно! Ворота то открыты, и контроля пока никакого нет!
Мы быстренько, в суматохе, прошмыгнули в ворота и бегом свернули на соседнюю улицу. Там мы уже спокойным шагом ушли из города. Лучше обойти его, чем снова рисковать. Мы знали эти места, здесь жил наш двоюродный брат и до войны мы приезжали к нему в гости. Мы почти были дома, до Макеевки рукой подать. И когда бегом, когда шагом, мы преодолели шестьдесят с лишним километров за сутки, и на следующее утро мы оказались у порога родного дома.
От соседей узнали, что отец с матерью и Розой, уехали в Керменчик. Брат Иван, ушёл добровольцем на войну. А на случай нашего возвращения, оставили соседям сообщение с просьбой, чтобы мы отправлялись в село. Кто поможет своим детям, как ни отец? Главное теперь - добраться до родителей. Там у нас оставался дом, ещё до войны, Так что, жить было где, и в селе всегда можно найти, чем прокормиться. Дом в Макеевке отец забил досками, поэтому, переночевав у соседей, я с братом направился в тот край, где мы родились. Где пешком, где на попутной телеге, ещё через два дня мы прибыли в Керменчик, ещё сто двадцать километров мытарств.
В селе, наш отец Алексей Григорьевич, снова организовал маленькую мастерскую, по производству кирпича сырца, черепицы, катков и играл на свадьбах. Поэтому был на хорошем счету у сельского старосты, а немецкая комендатура снисходила и на многое закрывала глаза. Когда я и Фёдор появились в селе, отец обратился к старосте с просьбой выправить «аусвайс»[14] для сыновей. И староста через комендатуру выполнил просьбу деда. Документ гласил о том, что греков в Красную армию не призывают, что вроде - не достойны этой привилегии, и будто они люди второго сорта. А для немцев греки никакой опасности не представляют и к нынешней власти относятся лояльно. На что только не пойдёт отец, что бы уберечь своих детей, на какие только хитрости и унижения, переступив через свою гордость и самолюбие. Но результат был достигнут, «аусвайс» был получен. Этот документ, конечно, не соответствовал действительности, и греки так же ненавидели фашистов, и воевали за Родину на фронтах, как цыгане и евреи. Но зато теперь они могли свободно перемещаться и предъявлять документы по требованию полицаев или немецкого патруля.
Отец не любил вспоминать этот период жизни после плена, унизительное проживание под контролем полицаев, бездействие, невозможность как-то помочь своей стране быстрее избавиться от «коричневой чумы». Это его угнетало, и он чувствовал себя беспомощным и безответным существом. В то же время он понимал, что нужно терпеть и не подавать вида, что он ненавидит и презирает «новый режим» всем сердцем.
Когда немецкие солдаты двенадцатого сентября 1941 года вошли в село, дед Алексей уже наладил свою жизнь. После взрыва шахты «Старочайкино» в июле переехал снова на свою родину – Керменчик. Кермен, в переводе с греческого на русском – жернова, мельница. На украинском – млын. Значит, село было хлебное, мололи пшеницу, рожь на муку, мир и доброта царили в общении между селянами и всегда приходили на помощь друг к другу. Короче, жили одной большой семьёй.
Сыновья, Гришка и Федька, помогали отцу в мастерской, по хозяйству, ловили рыбу и играли свадьбы. Да, да свадьбы. Но за них музыканты денег не брали. Ценились натуральные продукты. Принимали в благодарность окорок кабанчика, разные колбасы, копчения, кувшин сливок, бидончик мёду и прочие продукты. В общем, что готовили к свадьбе, тем и расплачивались. Думаете, если война – значит, всё замерло? Нет, жизнь продолжалась даже в таких условиях. Молодые так же влюблялись, встречались, сватались и играли свадьбы. Может не в таких количествах и не так широко как до войны, но всё же. Так же появлялось новое поколение детей. Тем более дед Алёша, когда переезжал из Макеевки в Керменчик, взял с собой и Гришину жену Зинаиду, которая должна родить, по подсчётам, в декабре. Тогда в семье деда Бирюшова добавится ещё один едок. Таким образом, братья влились в обыденную, трудовую жизнь семьи в оккупации, разве что иногда докучали полицаи и немцы. Приходилось играть вечера танцев для немецких офицеров в два баяна. Танго, вальсы, фокстроты, любимые немцами «Роза Мунде», «Бессаме мучо», «Риорита». На эти вечера в сельском клубе немцы приглашали местных девушек, молодых женщин, попробуй отказаться. Ничего не поделаешь, приходилось унижаться, выживать. Приходило и несколько немок в военной форме, служивших при штабе и в комендатуре. Они вели себя особняком с превосходством.
И вот, наконец, в декабре пятого числа, у Зинаиды родился сын, которого назвали Вадимом. Так Григорий стал отцом, а в семье произошло пополнение. Когда они женились, разве думали, что война внесёт свои коррективы в их молодую семью. Что Гриша, проучившись в Ростовском музыкальном училище всего один курс, уйдёт на фронт. Потом унизительный плен, побег с риском для жизни, не менее драматичный путь домой. Да, их планам и мечтам не суждено было сбыться. Фёдор и Григорий всё рвались на фронт. А где он этот фронт? Как перейти эту линию? Где она? В селе ничего об этом не было известно. Все радиоточки и приёмники немцы конфисковали, связи с внешним миром не было. Так и жили одними догадками, унижались, прогибались, лишь бы выжить. Но верили, что Красная армия их освободит.
В дом Николая Сарбаша, моего деда по матери, комендатура определила на постой двух немецких офицеров. А Мария была девушкой нетерпимой, норовистой и при любом удобном случае демонстративно это показывала:
- Уходите в свою Германию, вас сюда никто не звал! - А один из них отвечал ей:
- Мария, ты так больше не говори! Это есть - не хорошо! Если это услышит Ганс (другой офицер), он тебя расстреляет! Выведет за сарай и застрелит без лишних церемоний. Мне – говори, ему – нельзя! Потому что он истинный фашист, а я - антифашист! А почему воюю? Мобилизовали, вот и воюю! Но я никого не убивал!
У Марии и этого немца образовались не дружба, а так называемые – доверительные отношения. Когда Мария щёлкала семечки, этот немец тоже захотел попробовать. И когда он скрупулёзно, пальцами, очистил семечко, достал ядрышко и тщательно разжевал его, он сказал:
- О! Это очень вкусно! Это есть Русский шоколад!
А затем доставал из кармана кителя плитку шоколада и угощал Марию. А она бросала его на пол и говорила:
-Заберите свой фашистский шоколад! Вы что, хотите меня отравить? Пусть им ваш Гитлер подавится!
- Не говори так, это очень опасно! Ты думаешь, я люблю его? Надо потерпеть, антифашисты верят, что Гитлер войну не выиграет!
И немец терпеливо ей объяснял, что бы она больше так не делала, и хорошо, что ей именно он попался, а не Ганс. И она поднимала эту плитку, и с пренебрежением засовывала под кофту, и потом в гордом одиночестве поедала это лакомство.
А Ганс всё просил курку, млеко, яйки. И семье Сарбаш приходилось готовить пищу и кормить немцев.
У Марии были ещё сестры и братья. Анна – старшая, проживала в Москве и во время войны копала на подступах к столице противотанковые рвы. Тина работала в сельпо секретарём - машинисткой и была местной подпольщицей. Братья - Владимир и Иван - воевали в Красной армии. И она, Мария - самая младшая. Училась в одном классе с Розой Бирюшовой, сестрой Григория (в будущем её мужем и моим отцом).
Когда немцы начали забирать молодёжь для работы в Германию, Мария ни за что не хотела ехать, поэтому намазала ноги выше колен каустиком, и в этих местах образовались язвы. Но она стойко переносила боль. При медосмотре её забраковали: - Германии нужны чистые и здоровые девушки! А шрамы от каустика она проносила всю жизнь.
Однажды, весной сорок третьего года, недалеко от села совершил вынужденную посадку советский истребитель. Он был сбит, но не взорвался. Лётчик был ранен и комсомольцы – подпольщики во главе с Тиной Сарбаш выхаживали его. За речкой, в терновнике, скрывали раненного офицера от немцев и полицаев. Соорудили там шалаш и носили ему еду и медикаменты. Активисты дежурили по очереди у раненого, пока тот не поправится. От лётчика узнали, что Красная армия наступает по всем направлениям. Подпольщики на тетрадных листочках написали это известие и расклеили по селу. Вплоть до прихода наших войск, лётчик находился на попечении сельских комсомольцев. Рискуя жизнью, они внесли свой вклад в победу, в нашу Победу! Когда, приход нашей армии наступил, офицер был вполне здоров.
Освобождение.
Так правдами и не правдами прошло почти два года. Наступило 12 сентября 1943 года, первый советский снаряд разорвался на окраине села. Красная армия наступала. Танковая бригада обстреливала немецкие грузовики и бронетранспортёры. На улицах началась паника, никто не понимал, что происходит. И лишь по поведению немецких солдат, колхозники догадались, что фашистской оккупации пришёл конец. Немцы бежали кто в чём; одни в кальсонах, другие вовсе в трусах и майке, третьи в расстёгнутых шинелях, путаясь в длинных полах и падая. С оружием или без него пытаясь на ходу грузовика забраться в кузов, цепляясь за борт, срываясь и падая, расшибаясь в кровь. Моя мать часто рассказывала об этом эпизоде, когда в хате её родственницы немцы устроили огневую точку. Два «фрица» выгнали из дома больную женщину и троих детей, и установили в одном из окон пулемёт. Мария с тётей и детворой прятались в овраге, в огороде, а рядом стояла домашняя кормилица корова. Мать прикрывала головы детей, что бы случайно не поранило шальной пулей или осколком. Фашисты долго вели прицельный огнь по нашей пехоте, пока танковый снаряд не попал прямо в хату, потом второй. Дом, конечно, был разрушен полностью, но и «фрицы» не уцелели. Все Маринины родственники остались живы, пострадала лишь корова. Её посекло осколками от снарядов и, истекая кровью, лишь жалобно мычала. Чтобы животное не страдало, его пришлось прирезать. Потом, этим мясом питались сами и кормили наших воинов – освободителей.
В то же время на другой стороне села, дед Алёша, убегая от разрыва снарядов, спасал внука. Посадил его на плечи, Вадиму на тот момент было полтора годика, и решил переправиться через речку вплавь. На том берегу находился Харшиях, (место за рекой, типа выселок), где проживали родственники. В этот момент по мосту через речку Мокрые Ялы отступала немецкая пехота, и один из солдат заметив переплывающих, выпустил из автомата короткую очередь в их сторону, так, на всякий случай. Дед был уже на середине, когда услышал плач внука. Как выяснилось позже, уже на другом берегу, одна из пуль чиркнула Вадика по горлу, и поэтому он плакал. Ранка оказалась не серьёзной, пуля зацепила только кожу на горлышке ребёнка. Через несколько минут кровотечение прекратилось, и лёгкая повязка, вырванная дедом из своей рубахи, ещё несколько дней напоминала о случившемся, а шрам Вадим проносил всю жизнь, как ужасную память о войне. Ну как после этого не верить в счастливое провидение?
Когда немецкий гарнизон позорно удрал, и Красная армия вошла в село, и установилась Советская власть, то прямо на площади и улицах села встречали солдат с цветами и слезами, и праздновали освобождение крестьяне – греки, украинцы, русские. Угощались самогоном, закусывали его чебуреками (национальным блюдом греков), ели бешбармак, украинское сало, словом, несли всё, кто что мог. Подгадав момент, к командиру танковой бригады подошли с просьбой записать их в армию добровольцами, человек тридцать молодых греков, а вместе с ними Федя, Гриша, и летчик которого выходили комсомольцы. Их естественно записали, люди на войне нужны. Теперь не нужно носить, постоянно с собой, «аусвайс», наконец-то у нас будут настоящие, солдатские книжки и военные билеты.
Танковая бригада погнала фашистов дальше на запад, а новобранцев, комендатура направила во вновь формирующуюся часть. Таким образом, Федя и Гриша, снова попали на фронт, в качестве артиллеристов – зенитчиков резерва Главного командования. И после окончания ускоренных курсов и изучения материальной части зенитной установки, были направлены непосредственно на фронт.
Зенитная пушка, на которой воевали братья, представляла собой шасси на четырёх автомобильных колёсах, платформы, типа карусель, на которой и крепилась тридцати семи миллиметровая пушка. Её обслуживали пять человек: командир, боец, который сопровождает цель по скорости, третий по высоте, четвёртый по удалению и пятый заряжающий.
(Дальше из слов отца). В освобождении Донбасса я и Федя не участвовали, мы находились в учебном подразделении, а после его окончания в рядах регулярных войск двинулись на Крым. Был такой случай. Когда форсировали Сиваш в направлении Джанкоя, наши артиллеристы, на плотах переправляли пушки и боеприпасы. Приходилось идти по пояс, в воде толкая перед собой плот, иногда глубина доходила до груди. Хоть плавать не пришлось, но промокли основательно. Где-то впереди шёл бой, и один шальной снаряд упал не далеко от нашего плота. Взрывом выбросило столб воды с илом, каково же было наше удивление, когда все утихло, а на волнах покачиваясь, плавал красноармеец, одетый в шинель с винтовкой в руке. Ничего необычного, на войне кругом и всюду преследует солдата гибель, и воины свыклись с этим обстоятельством, если бы не одно НО! На голове красноармейца красовалась не пилотка, не каска, а «будёновка». Руки и лицо были серого цвета, ил и морская вода забальзамировали его, все детали одежды, оружия и кожный покров тела время не тронуло. Все подумали, это – ирония судьбы. Он воевал и погиб в гражданскую войну, и тоже форсировал Сиваш, и мы идём этим же путём, история повторяется. Это обстоятельство вселило в нас надежду, ведь в прошлый раз Красная армия выиграла сражение и освободила Крым, значит и сейчас мы - победим. Все солдаты сняли пилотки, почтили память соратника из прошлого, и, оставив его качаться на волнах, отправились дальше, побеждать. Взяли Джанкой, освободили Симферополь и Севастополь, подошли к Черному морю. Немцы драпали на всём, что плавало, лодки, катера, самоходные баржи, корабли и теплоходы.
Выйдя на берег, мы увидели над горизонтом только дым от кораблей. Наши самолёты, летая над вражеским транспортом, корректировали огонь дальнобойной артиллерии. Трёхсот пяти миллиметровые, пушки, могли стрелять на сорок километров, (от авт. стволы, говорил отец, как телеграфные столбы). А когда они производили выстрел, он был похож на раскаты грома. При выстреле, что бы ни оглохнуть, артиллеристы открывали рот, для уменьшения давления на ушные, барабанные перепонки. Спустя некоторое время, дыма за горизонтом стало меньше. Благодаря слаженной работе авиации и артиллерии, многие посудины пошли ко дну, но некоторым удалось уйти, не уйти, удрать. Повезло. В мае 44 года, освободили Крым.
Днепровские истории.
Армия подошла к Днепру, с боями заняла левый берег и начала подготовку к форсированию. Значит, будет небольшая передышка, и мы с братом можем немного развлечь однополчан, устроить импровизированный концерт. Бесхозный баян, который я всегда возил с собой, нашёлся в одном из крымских сёл, лежал на обочине дороги. Мы по очереди с Федором, чтобы не потерять форму, навыков игры, развлекали на привалах бойцов, скрашивая нелёгкую, боевую жизнь. Ведь после войны, я собирался продолжить учёбу в музыкальном училище. Позже, на Днепре, когда собралось больше музыкантов, мы организовали оркестр, и тогда концерты стали проходить более солидно, что ли. У нас в составе были: скрипач, кларнетист, трубач, тромбонист, барабанщик, баянист и вокалисты.
Окопали пушку. (Но иногда приходилось это проделывать по два, а, то и три раза за день, меняя позицию). Солдаты строили землянки, блиндажи, плоты для переправы пушек через Днепр, рыли окопы, траншеи. Немного попривыкнув к берегу и окружающему ландшафту, наша жизнь немного устоялась. Ни тебе обстрелов, ни тебе атак, ни налёта вражеской авиации, так иногда фашистский снайпер беспокоил. Берега у Днепра в этом месте были, в общем - то, равными по высоте. В меру крутые и не очень высокие, метров пятнадцать. Как - то я, провинился перед начальством, не помню за что, и меня посадили на «губу», а охранять поставили Фёдора. Гауптвахта находилась в прибрежной зоне, в землянке. Я внутри её, а Федя, снаружи, охраняет. Он присел возле окошка, курим, разговариваем, вспоминаем детство, школьные годы. Федя старше на два года, и учились мы в разные смены, я – с утра в первую, он – во вторую с обеда. Я прихожу со школы, снимаю брюки и отдаю их Федьке. И так по кругу. А пацаны, приметили этот факт, и давай дразнить нас, приговаривая:
- У Федьки и Гришки - на двоих одни штанишки! - Мы злились, но ничего поделать с этим положением не могли. Время было такое - тяжёлое. Затем начался дождь, и брат, закутавшись в плащ-палатку, захныкал:
- Ага, тебе хорошо, у тебя сухо и тепло, а тут слякоть, сырость и холодно.
Тогда Федя, забирался ко мне в землянку, и мы, покуривая махорку, продолжали предаваться воспоминаниям. Когда наступало время обеда, брат приносил с походной кухни кашу, мы сидели и вместе ели. Потом приходила смена караула, и целых два часа мы скучали один без другого, одним словом - братья. Когда Федя снова заступал на пост, ситуация повторялось. Припомнили, как мы с пацанами играли в футбол, настоящего мяча не было, так мы наматывали тряпки в виде шара, и таким вот подобием мяча, играли. Правда, он был не очень круглой формы, и прыгучесть почти отсутствовала, зато играли им с огромным удовольствием, с утра до вечера, пока видели «мяч». Порой, мать не могла загнать домой, поесть. Зато к вечеру такой аппетит нагуливали, что могли слона съесть.
- Федька, а помнишь, когда дома я готовил уроки по Украинскому языку и учил слова, а ты звал поиграть в футбол? Ты ещё, говорил, что не стоит тратить на него время.
- Не припомню. – А сам улыбается, наверняка помнит, только не признаётся.
- Ты говорил, что это очень просто, и эти два языка как братья близнецы. Вот, например: - на Русском слово «ХЛЕБ», на Украинском будет «ХЛИБ». На Русском слово «СОЛЬ», на Украинском будет «СИЛЬ». – Понял? Просто заменяешь любую гласную букву на «И» и слово готово!
- Да, а как тогда будет, на Украинском, «КАРАНДАШ»?
- Очень просто, - «КИРИНДЫШ»!
Мы тогда долго смеялись до слёз над твоим изобретением.
Однажды ночью, под утро, как раз когда Фёдор охранял арестованного, в землянку вошёл повар и сказал:
- Слышишь, Федя! А ну, бери своего «арестанта», и давай дуй на берег за водой! Скоро рассвет, мне еду надо готовить, а воды нет!
Повар дал мне термос. Это такая, двадцатилитровая канистра, с двойными стенками, для сохранения температуры и герметической крышкой наверху, с лямками как у рюкзака, специально для переноса пищи и воды в походных условиях. Мне ничего не оставалось, как подчиниться и поработать водовозом на благо нашей армии. Надев на плечи термос, я, под братским конвоем отправился к Днепру. Опускаться к воде было не просто, но ещё сложнее подниматься по обрывистому склону. Набрав воды, да осторожно, что - бы не булькала, ведь на том берегу немцы, могут услышать. Я, надев термос, начал восхождение. А Федя, поджидал меня наверху. Приходилось карабкаться на четвереньках, хватаясь за кустарник, за траву, они обрывались, почва осыпалась. Ноги и руки пробуксовывали по глинистому склону, оцарапываясь до крови. Наконец подъём завершён, мы направились к кухне. Вылив воду в котёл, повар сказал:
- Воды маловато и этой порции не хватит! Надо сделать ещё одну ходку!
На что я ответил:
- Чтобы лишний раз не ходить, давай мне два термоса! Ведь уже светает, а успеть надо пока темно!
И перевязав их солдатским ремнём таким образом, что один термос находился сзади, а другой спереди. Я и Федя пришли к берегу, он остался наверху, а мне пришлось проделать спуск и подъём ещё раз. Наполнив, аккуратно водой, два термоса я повесил их на плечо. Вес, скажу я вам, приличный. Над рекой начал рассеиваться утренний туман, водная гладь не волновалась, застыла как зеркало, тишина. Я начал карабкаться, всё, проделывая, как и в первый раз. Утро наступало, рассеивая ночную тьму, стали различимы кустарники и трава, я спешил. Необычный эффект восхождения я прочувствовал не сразу, чем выше поднимался по откосу, тем легче становилась моя ноша. Когда пришли на «кухню», то один из термосов оказался на половину пуст, а в нем зияло отверстие. Если бы не было этого второго термоса, то снайпер попал бы мне точно в спину. Немец терпеливо ждал и нашёл в тумане прореху. Вот такое оно солдатское счастье. Было далеко, выстрела не слышали, ни я, ни брат. Стенки термоса, плюс вода, изменили траекторию полёта пули. Так я родился ещё раз, на Днепре.
Снайпер.
Служба шла своим чередом: готовились к переправе, строили плоты, давали концерты, играли в футбол, брились, пришивали подворотнички, пили водку, ели кашу. Словом – служили. На первый взгляд могло показаться, что мы тут прохлаждались как на курорте, но это только видимость такая. Шутки, юмор и смерть на фронте всегда ходят рядом. Соблюдая правила маскировки, пошли покурить. Расселись в траншее, со смехом, с шутками, анекдотами. Свернули самокрутки из махорки и в целях экономии спичек, прикуривал один и давал огоньку остальным от своей «козьей ножки». Только я попросил прикурить у одного бойца, сидящего ко мне лицом, тронул его за плечо, в смысле, дай огоньку, а он сидит с открытыми глазами, не моргая, а в пальцах окурок дымится. На гимнастёрке в области груди кровавое пятно. Предупреждали же нас разведчики, что снайпер вышел на охоту, а мы расслабились. Всё произошло тихо и быстро. Выстрела никто не слышал, по всей видимости, он был произведён с какого-то высокого дерева на вражеском берегу километра за два, может больше.
Когда армия стремительно продвигалась на Запад, бывало, что полевая кухня не успевала за войсками, и солдаты оставались без горячей пищи, когда сутки, когда двое. Приходилось довольствоваться сухим пайком.
Однажды, находясь не далеко от берега, возле кухонного котла, принимали с бойцами пищу. Многие ели кашу сидя на бревне, некоторые стоя, и не спеша перемещались взад, вперёд. Разговаривали, отпускали друг другу шуточки, подходили к повару за добавкой.
И вдруг, все услышали жужжащий свист. Как будто, кто-то взмахнул упругой веточкой в воздухе. Один солдат и Фёдя вскрикнули почти одновременно, брат упал на спину, а солдат согнувшись, схватился за бок. Я бросился к Федору, подумав, что его убили. Он лежал на спине, качался по земле, и, обхватив ногу руками, матерно ругался. Это была пуля, выпущенная с противоположного берега и, по всей видимости, выстрел был произведен откуда-то сверху. Потому что она угодила сначала в бок солдату, а затем в ногу брату, летела со снижением. У немецких снайперов считалось «высшим пилотажем» если одной пулей он сразит две цели. Значит, он долго сидел и ждал, пока двое окажутся на одной прямой линии, и, поймав, тот единственный момент, нажал на спусковой крючок.
Нашему солдату пуля прошила, к счастью, только кожу на боку. Фёдору повезло меньше - когда разрезали сапог полный крови что бы безболезненно снять его, то увидели место попадания. Пуля угодила выше стопы, и, что самое страшное, раздробила кость. Наложив жгут из солдатского ремня, выше места ранения, его отправили в медсанбат. А солдату обработали рану на боку йодом, сделали перевязку, и он остался в строю. Пока Фёдора доставляли в госпиталь, у него началась газовая гангрена. Ему ампутировали ногу и, комиссовав, отправили домой. Таким печальным образом война для брата закончилась.
Я не находил себе места, что то в душе оборвалось и стало так пусто как никогда прежде и всё время ловил себя на том, что постоянно ощущал физическое и душевное отсутствие брата. Мне хотелось поделиться своими впечатлениями, но сокровенного собеседника не было, я не мог, ни с кем общаться, и мои мысли были только о брате. - Где он, как он? – я не находил себе места. Не помогали даже боевые сто граммов, которые выдавали перед боем. А когда бой заканчивался, то лишней водки становилось, хоть залейся. Но, как известно, водка лишней не бывает, гибли ребята, а старшина эти порции уже списал, вот и оказывалось много водки. Поэтому пили её не только перед боем, а перед обедом, так, для аппетита. Но делать нечего, надо жить дальше. И служили, и воевали, продвигаясь постепенно на запад.
Как-то очередной артиллерийский обстрел немцев застал меня на улице одного приднепровского села. Когда начали рваться снаряды, солдаты в поисках укрытия начали беспорядочно бегать. И я на бегу подыскивал удобное место, что бы уберечься от осколков. Залёг сначала возле саманной стены сарая, затем смотрю, метрах в пяти-шести от меня канава на дороге. Видать после дождя грузовик буксовал, и оставил уже высохшую ямку, сантиметров двадцать пять - тридцать глубиной. Она показалась мне очень удобной. Я уже было собирался поменять дислокацию своего укрытия, даже несколько раз вскакивал, но очередной взрыв заставлял снова ложиться под саманную стену. Вот снова я дёрнулся, но было поздно, канаву на дороге занял другой солдат. Снаряды рвались всё ближе и ближе. Я видел, как в том месте, где залёг солдат, земля вздыбилась, блеснуло яркое пламя, чёрный дым и комья земли взлетели вверх и в стороны. Раздался оглушительный взрыв, и ударной волной меня отшвырнуло в стену сарая. В первое мгновение я потерял ориентацию, я натурально ничего не слышал. Из ушей и носа текла кровь. Я ничего не слышал, в голове стоял звон. Хорошо, что стена оказалась саманной, и довольно легко разрушилась. А если бы она была из кирпича – меня бы размазало о стену ударной волной. Когда пыль улеглась, и я, выбираясь из развалин саманной стены, придя немного в себя, поднялся на неустойчивые ноги, то увидел в том месте, где укрывался солдат, зияла глубиной в метр, дымящаяся воронка. А от воина не осталось ничего! Что же меня удержало на месте? Ведь если бы я сменил позицию или сразу плюхнулся в канаву, то, по всей видимости, меня постигла бы такая же участь. Что, опять провидение? Вот такое оно солдатское счастье, правда, частичная потеря слуха осталась на всю жизнь, только не музыкального, в этом плане всё было нормально.
Зимой 44 года, выпала возможность побывать дома. Штабной «Виллис» должен, по каким - то делам, ехать в столицу Донбасса - город Сталино. Командир дал мне три дня отпуска, в качестве поощрения. В машине как раз нашлось одно свободное место, и я занял его. Прихватив ППШ, положил под сидение пару запасных дисков для автомата. Колебания авто убаюкивали. Когда я очнулся от дрёмы, стояла непроглядная тьма, и только свет фар давал нам возможность ориентироваться. На одном более – менее ровном участке дороги, свет фар высветил бегущего зайца – беляка. Я поднял переднее стекло, благо у «Виллиса» это, возможно, передёрнул затвор своего ППШ и выпустил в зайца все семьдесят два патрона. А тот как бежал, так и бежит. Пока я искал под сидением запасной диск, водитель на секунду моргнул фарами, и заяц исчез. Зайке повезло, а мне нет, не дал побаловать друзей зайчатиной. Заехав в Макеевку, повидал своих родных, справился об их здоровье, поплакались друг другу с Фёдором. Обнял отца Алексея, мать Анастасию, сестру Розу, жену Зинаиду и сына Вадима. Отец Алексей с семьёй вернулся в Макеевку, и пошёл на шахту восстанавливать её. Сам взрывал, сам и восстанавливал. Уголёк был нужен как никогда, Родина продолжала наращивать свою военную мощь. Повсеместно налаживалась мирная жизнь, а солдатам ещё шагать и шагать. Часов через двенадцать наш «Виллис» отправился в обратный путь. Вот такой получился не долгий отпуск.
Как то на привале обедали с Мишкой Напорским, и облюбовали небольшой сугроб, бугорок нанесенный снегом. Для удобства сели на него верхом, как на коня, напротив друг друга, и пока ели кашу из котелка, снег под ним растаял. А там серая шинель. Оказалось, мы отобедали на замёрзшем фашистском солдате. И ничего, каша пошла на пользу.
Польские истории
Поделиться книгой: