Танго втроем

– Потому что эта ситуация тебя явно забавляет.

– Слишком велика цена вопроса, чтобы эта ситуация могла забавлять или не забавлять меня, – отрезала я.

– Это уж точно. Бжескому кажется, что он напал на золотую жилу, что его идея гениальна. Он хочет привлечь в театр зрителя. С таким же успехом он мог бы нанять акробатов, клоунов и глотателей огня, а не развлекать публику за наш счет.

– Нам, актерам, всегда приходится платить.

– Да, но на сей раз, кажется, дорого заплатить придется Эльжбете. – Никогда еще в наших с ним разговорах не звучало ее имя – Зигмунд всегда называл ее «она».

Я приподнялась на локте:

– А разве до этого ей не приходилось дорого платить? Ты на целые годы посадил ее дома, запер в четырех стенах, а потом оставил в этих стенах в полном одиночестве.

– Я не собирался ее запирать в четырех стенах. Это был ее выбор.

– И теперь выбор снова принадлежит ей, так почему ты так яростно возражаешь?

– Она не ведает, что творит.

– А может быть, ведает? Тогда не понимала, а теперь понимает?

– Вы всегда правы!

В тот момент я не поняла, имеет ли он в виду женщин вообще или ставит меня на одну доску со своей бывшей женой. Но предпочла этого не выяснять.

Когда я пришла в театр, никого еще не было. Я сидела за столом в репетиционном зале и разглядывала свои ладони. Делала это так внимательно, будто видела в первый раз. «Она придет, – билась в голове единственная мысль, – обязательно придет…» Постепенно стали собираться актеры, пришли уже почти все, не было лишь Зигмунда – у него в это время были занятия со студентами. Играть за него должен был режиссер, который, кстати, тоже еще не появился. Но вскоре пришел и он. Теперь недоставало только Эльжбеты.

– Ну что, можем начинать? – спросил Бжеский, как будто не замечая отсутствия Гурняк.

А потом послышались шаги, и все как по команде повернулись к двери. На Эльжбете были свитер и брюки. Волосы старательно уложены. Макияж, правда, чересчур яркий для этого времени суток. Впрочем, это на мой вкус. К тому же у меня был один бзик: я не переносила, когда мне припудривали нос, что уж говорить о театральном гриме, в котором я, как в маске, чуть ли не задыхалась. И каждый раз умоляла гримершу, чтоб она не так сильно работала своими кисточками, штукатуря мне лицо. «Но пани Оля, – возражала она, – при таком освещении ваших глаз не будет видно из зала». – «По крайней мере, нос будет виден», – отшучивалась я. Теперь можно было позволить себе шутить на тему моего носа. Как оказалось, он не был препятствием для проникновения в царство Мельпомены. А ведь когда-то я даже подумывала о пластической операции. Но я – это я. А Эльжбета просто хотела произвести впечатление на труппу при первом знакомстве. Я, конечно, понимала ее, но предпочла бы, чтобы она вошла в зал с тем лицом, которое я увидела во время нашей первой встречи. Возможно, не будь того первого раза, ее приход сюда не состоялся бы. Я стала инициатором ее возвращения в театр. И была этим очень горда. Все мои страхи мгновенно улетучились.

Началась репетиция пьесы, коллеги заняли свои места.

– Минуточку внимания, – обратился ко всем режиссер, стоя во главе стола, и все тут же затихли, глядя на него. – Мы собрались здесь, чтобы совместными усилиями возродить к жизни бессмертное произведение Михаила Булгакова, драматурга, особенно близкого нашему театру. Наш театр уже ставил такие его пьесы, как «Дни Турбиных», «Собачье сердце», «Александр Пушкин», а теперь вот решено сделать инсценировку его пьесы «Кабала святош». Пьесы Булгакова нисколько не устарели, напротив, им суждена полнокровная жизнь на театральных подмостках и дальше, поскольку Михаил Булгаков – мастер великих обобщений…

«Вот болтун, – подумала я, – скорее бы уже переходил к сути дела».

Я украдкой посматривала на Эльжбету, которая сидела в самом конце стола, в некотором отдалении от остальных актеров. Ее лицо с тщательно наложенным макияжем оставалось непроницаемым. Чем стала для нее новая встреча с театром? Сильно ли она волновалась?

– Роли распределены следующим образом, – режиссер наконец перешел к конкретике, – Мольера сыграет Зигмунд Кмита, отсутствующий сегодня по уважительной причине, его подменяю я. Мадлена – пани Эльжбета Гурняк, что мне особенно приятно объявить, поскольку пани Гурняк возвращается на сцену после долгого перерыва… – Эльжбета никак не отреагировала – на ее лице не дрогнул ни один мускул. – Образ Арманды, уверен, как обычно, блестяще воплотит на сцене наша звезда… – И тут на его лице появилась сияющая улыбка, обращенная в мою сторону.

«Зачем он все это говорит? – промелькнуло у меня в голове. – Неужели хочет унизить ее, столкнуть нас лбами, шут гороховый!»

Не подозревая о моих мыслях, Бжеский распространялся дальше:

– В роли Мариэтты Риваль выступит студентка второго курса театрального училища, пани Сюзанна Соколик. Мы считаем, что нашу молодежь пора приучать к настоящей сцене, поэтому пригласили ее участвовать в нашем спектакле. Сегодня она отсутствует – у нее занятие с нашим главным героем, Жаном Батистом Покленом де Мольер, в театральной школе, на следующей репетиции они оба появятся… Маркиза де Шаррона, архиепископа города Парижа, будет играть… – Дальше перечислялись фамилии других моих коллег, но я отключилась, будто внезапно потеряла слух – губы режиссера шевелились в тишине.

«Хорошо, что на сегодняшней репетиции нет Зигмунда, – думала я, – даже очень хорошо. Эльжбета успеет привыкнуть к новой для нее ситуации, а он подключится чуть позже, и будем надеяться, что это произойдет не так болезненно». Все обратили взоры на стол, где лежал проект сценографии. Вслед за коллегами я встала и подошла к столу, чтобы посмотреть, но особенно не рвалась разглядывать детали. Потом речь зашла о костюмах.

Действие должно было разыгрываться за кулисами театра Пале-Рояль, где актеры Мольера играют вместе с мастером его же пьесу «Мнимый больной»[4]. Такое могло быть на самом деле, наверняка так и было. А теперь мы изображаем их выходы на сцену и уходы за кулисы, где они ведут приватные разговоры. Эти приватные разговоры придумал другой, уже ушедший из мира гений – Булгаков. По мановению его вдохновенного пера Мольер, игравший роль Сганареля, появляется за кулисами и, тяжело упав в кресло, кричит: «Воды!»

Итак…

– Воды! – С этого восклицания, прозвучавшего из уст режиссера, заменившего во время репетиции пьесы Зигмунда, началось наше новое театральное приключение.

Актер, назначенный на роль Бетона, жестом подает Мольеру стакан:

– Сейчас.

Другой актер:

– Король аплодирует!

Режиссер:

– Полотенце мне! – Воображаемым полотенцем вытирает пот со лба.

И теперь она:

– Скорее! Король аплодирует!

В этот момент меня охватило чувство такого восторга, что я с трудом сдержалась, чтобы не сделать какую-нибудь глупость: засмеяться во весь голос или вскочить с места и скакать от радости. «Получилось! Получилось!» – кричал кто-то внутри меня. Хотя это было самое начало первой репетиции и Эльжбета прочитала только первые слова роли:

– Скорее! Король аплодирует!

Я сделала это! Добилась своего! Уже тогда, тем дождливым днем, выходя из библиотеки Госфильмофонда, я упрямо думала: не должна папка с надписью «Эльжбета Гурняк» оставаться такой тонкой, она просто обязана пополниться еще парочкой конвертов с рецензиями. Вот такая мысль засела у меня в голове. Совсем как у Иуды, который хотел все исправить. Только ему не удалось это сделать…

Поздно вечером, вернувшись домой – мы давали спектакль «Девичьи обеты» Фредро, – я заметила грустное лицо Зигмунда. «Неужели он так сильно переживает?» – подумала я, и в душе шевельнулось что-то вроде чувства вины.

– Ты плохо себя чувствуешь? – спросила я как можно нежнее.

– Тадеуш умер.

Сперва я даже не сообразила, о ком это он:

– Какой Тадеуш?

– Ты что, совсем не в себе? Все уже знают. Тадеуш Лонцкий. В Познани, прямо на сцене, во время репетиции «Короля Лира». И знаешь, какие слова он произнес последними? «Тогда еще не все пропало. Если хотите поймать, побегайте за мной. Лови, лови, лови!..»

«Вот как все устроено в жизни, – подумала я, – сегодня кто-то вновь взошел на подмостки, а кто-то навсегда ушел со сцены…» Вслух я этого не сказала – Зигмунд отнесся бы к моим словам как к святотатству. У него с Дареком было кое-что общее: оба считали Лонцкого великим актером.

– Один из величайших актеров мира, – говорил Зигмунд.

– Великий из великих, – вторил ему Дарек, разумеется не ведая о мнении Зигмунда.

Я взялась за приготовление ужина, пока Зигмунд смотрел последний выпуск новостей; было около двенадцати. В «Новостях» говорили о Лонцком, перечисляли его самые выдающиеся театральные роли. Зигмунд выключил телевизор, и мы сели за стол.

– Как дела в театре, как прошла репетиция? – спросил он, не поднимая глаз от тарелки.

– Нормально, как всегда бывает на первой репетиции – суета, раздача ролей и текстов пьесы. Бжеский долго распространялся о величии Булгакова, как будто об этом никто не знает…

– Булгаков, наверно, там, – Зигмунд ткнул пальцем в потолок, – навострил уши и слушает. – Он рассмеялся. – Не очень-то он был в почете при жизни…

– Ну что ж поделать, бессмертие надо выстрадать.

– Да, он страдал, и страдал немало.

«И тебе бы не помешало, скорее на пользу бы пошло», – со злостью подумала я.

– Думаю, наша постановка станет событием…

– Постучи по дереву, – оборвал он меня, – сколько раз тебя учил – никогда не говорить заранее! В театре важен только результат, цыплят по осени считают…

Повисла долгая тишина, нарушаемая только стуком приборов по тарелкам.

– Эльжбета пришла?

– Пришла.

– Ну и как?

– Хорошо. Читала роль, правда, пару раз ошиблась…

Зигмунд перестал жевать и пристально взглянул на меня:

– А что это ты нахохлилась, как сова?

– Просто устала.

– У нас сегодня был трудный день, а для Тадеуша он стал последним в его жизни. Двадцать второе февраля – черный день для нашего театра.

Я вдруг вспомнила о Дареке и о том, чем для него стала эта смерть. И решила съездить к нему завтра утром перед репетицией.

Дарек получил диплом, но философом не стал – переквалифицировался в компьютерщики, и, кажется, очень удачно, его ценили. Купил себе квартиру. Жил один. Я могла бы позвонить и предупредить о своем приходе, но не сделала этого. Знала, что в это время обязательно застану его – он работал на дому, создавая программы для различных фирм.

– Вот это да-а, – протянул он при виде меня, – кто ко мне на огонек заглянул!

Он почти не изменился, может, только немного набрал вес. До этого Дарек был худющий, прямо скажем, как жердь, это при его-то росте. Я окинула взглядом квартиру, небольшую, но отлично обставленную. В ней было две комнаты. В спальне стояла только широкая тахта и музыкальный центр хай-класса. Мы тоже хотели купить подобную установку, но нас отпугнула цена, и, кроме того, такая мощность для нашей однокомнатной квартиры была бы чересчур.

– Вот построим дом, тогда купим… – сказал Зигмунд, когда мы выходили из магазина.

В другой комнате, служившей Дареку рабочим кабинетом, разумеется, стоял компьютер, были еще книжные шкафы, стол со стульями и кресло с торшером для чтения. На стене, ближе к прихожей, висел постер с Тадеушем Лонцким. Не знаю, было ли это случайное стечение обстоятельств, но под плакатом горела свечка. Дарек перехватил мой взгляд.

– Зажигаю свечки, потому что не переношу табачного дыма, – сказал он, – у меня недавно был приятель в гостях и страшно накурил.

– Но свечку ты так и не затушил.

– Ну, не затушил, – признался он, немного смутившись.

Он поставил ее в память об актере. Этот рационалист и циник поставил свечку в знак траура. Меня это тронуло.

– У тебя ко мне дело? – напрямик спросил он. Было видно, что он внутренне напрягся из-за того, что я застала его с этой свечкой.

– Мне просто интересно, как ты живешь. Что у тебя нового? Эта смерть… мы с Зигмундом так переживаем. Зигмунд очень ценил Лонцкого.

– Теперь он, наверно, обрадовался, что остался один на площадке.

«И зачем я сюда пришла? – вдруг подумала я. – Два раза в одну и ту же реку не входят».

Наш городок, мои школьные годы, те времена, в которые нас связывала с Дареком дружба, казались теперь такими далекими, нереальными. Даже то время, когда мы жили с ним под одной крышей. Моя мама любила Дарека и была страшно расстроена, когда его заменил Зигмунд:

– Если бы ты вышла замуж за Дарека, я была бы спокойна за тебя. Он приличный парень.

– Зигмунд тоже приличный человек, – отрезала я.

– Оля! Побойся бога, он старше меня на три года, что уж говорить о тебе!

Бедная мама, в тот момент она рассуждала как заурядная бухгалтерша. Мой профессиональный выбор с самого начала ее беспокоил.

– Оля, ну скажи, сколько их, этих знаменитых актеров? – говорила она. – Пара-тройка, а остальные перебиваются кое-как.

– Ну, дай мне хоть попытаться, мама. Вдруг получится?

Мама только качала головой. Мой дебют в «Трех сестрах» стал для нее настоящим потрясением. Она взяла отпуск за свой счет, приехала в Варшаву и ходила на каждое представление. Поселилась в моей квартире, а Дарек на это время перебрался к другу в общежитие.

– Я узнаю тебя и не узнаю одновременно. Знаю, что это ты на сцене, но кажется, как будто это какая-то другая женщина, незнакомая.

– Потому что это не я, мама! Это Ирина!

– Ирина, – неуверенно повторила за мной мама.

Маму я очень любила, но понимания между нами не было. Мама считала, что женщина должна иметь нормальный дом, мужа, детей, семью. У нее всего этого не было – муж оставил ее, когда я была еще совсем маленькой. Поэтому так сильно она желала, чтобы у меня была семья. А в моей нынешней жизни, по ее мнению, все было плохо – ни профессии толковой, ни приличного мужа.

– Вот появятся у тебя дети. И что, они будут звать его «дедушка»?

«Дети! – подумала я тогда. – У него уже есть дети».

Прямо от Дарека я поехала на очередную репетицию, на сей раз на ней должны были присутствовать Зигмунд и его студентка. Все повторяется. Я тоже играла в постановке, еще учась в театральном. С той только разницей, что получила одну из главных ролей, в то время как у нее была крохотная и лишь в одном эпизоде. Всего лишь один выход, во время которого она, выглянув в щелку между полотнищами занавеса, говорит: «Войдите в положение, господа… разъезд, господа… спектакль окончен…» «Войдите в положение, господа, – мысленно повторила я. – А кто войдет в мое положение?..» Я все еще чего-то боялась, эйфория сменялась внезапным страхом. Вдруг ничего не получится?.. Или если получится, то в корне изменит жизнь нас троих? А что, если Зигмунд вернется к бывшей жене, ведь теперь она станет звездой, сенсацией сезона, а он обожает покрасоваться в свете софитов с очередной модной актрисой. После моего нашумевшего дебюта я стала популярной, режиссеры наперегонки делали мне заманчивые предложения. Совсем недавно один из них обратился ко мне с предложением сыграть в «Мастере и Маргарите». Мне было известно, что он хочет сделать сценическую адаптацию этого романа – он не раз говорил об этом в интервью.

– Ты слишком молода для роли Маргариты, – сказал Зигмунд.

– А он уверен, что я способна сыграть все.

– Ну, это бесспорно, но мы не знаем еще, удастся ли ему инсценировка. Этот роман достаточно сложен для театральной постановки.