Помоги проекту - поделись книгой:
Теология и философия неоднократно подходили к такому понятию, как предел разрешимости Божественного Интеллекта, чаще всего прикрывая логическую пропасть этого понятия словами о непостижимости Воли Бога. Можно сослаться на рассуждения Маймонида, Исаака Лурии или Спинозы. Но лучше обратиться к одному из парадоксов Витгенштейна. Витгенштейн говорит, что если бы «некто всезнающий» написал книгу, в которой было бы изложено Все, то такая книга была бы сплошным перечислением фактов — ни одному этическому суждению, ни одной оценке не нашлось бы в ней места.[28] Однако Витгенштейн был бы прав как раз в том случае, если бы эту книгу написал не «некто всезнающий», а, скажем, Бог Авраама, Исаака и Иакова, Бог Декарта, Спинозы, наконец, Бог самого Витгенштейна, т. е. «некто, знающий не все». Если же предположить, что автор книги знает «абсолютно все», не имея вообще сферы «своего неведомого», то книга будет выглядеть совсем не так, как представляет ее себе Витгенштейн. «Знающий все» должен бы знать и незнание тех же Исаака, Декарта, Витгенштейна, ибо оно есть факт, не менее достойный считаться фактом, чем число ног у каракатицы. В каждом незнании «остальной мир» образует остаточную конфигурацию — «мир, поскольку я его не знаю». Эти миры отличаются друг от друга, во всяком случае, не меньше, чем горизонты познанного. Кроме того, некоторый субъект N, помимо собственной картины мира, имеет еще «картину мира субъекта М, как она представлена в сознании N»,[29] и эти данные тоже непременно должны войти в книгу «всезнающего» (раз уж он претендует на знание всего). Придется дать и описание потенциальных конфигураций, которые еще не появились, их исчисление также должно быть доступным «всеведущему» — не может же ось времени оказаться последним горизонтом для того, кто не знает незнания.
Если теперь оценивающе взглянуть на то, что же будет представлять собой такая книга, то окажется, что факты, в привычном для позитивизма смысле, совершенно затеряются в ней, в лучшем случае займут ничтожное место невыделенного оглавления. Все же остальное безбрежное содержание этой книги будет заполнено соотношениями искажений, т. е. именно оценками, как внутри взаимонезнаний, так и по отношению к эталону. Иными словами, книга, претендующая на то, чтобы бесстрастно зарегистрировать «абсолютно все», будет грандиозным «классным журналом», превышающим по размеру Вселенную. Она уничтожит саму себя.[30] Инстанция всеведения окажется перенасыщенной искажениями, сплошным шумом, начисто забивающим иерархию форм, экземплярность сущего. Без допущения «неведомого Богу», без запрета обратной трансляции эхо-эффекта творения, акт творения не оставляет в живых Бога Живого, т. е. оказывается его самоубийством.
Итак, первый шаг онтологического конституирования лжи сделан, хотя ложь и может продолжать считаться «несуществующей». Отсвет эманации отбрасывается в никуда, в измерение, порождаемое самим отбрасыванием. Можно сказать, что «миражирование» сущего есть эпифеномен его тиражирования как экземплярности и множественности. Известно, что мираж дезориентирует лишь того, кто способен его увидеть. И тогда дар прозрения, некая прибавка разрешающей способности интеллекта приводит к визуализации миражного слоя; новые видимые измерения закручивают круговорот блужданий на ровном месте — отсюда понятно, почему «ложь» и «заблуждение» так часто пишутся через запятую, в синонимическом ряду.
Впрочем, оптическая метафора не имеет других преимуществ, кроме удобства, в силу ее подробной проработанности в европейской философии. С таким же успехом, опираясь на Дионисия Ареопагита, Фому Аквинского или Николая Кузанского, можно очертить сферу невозможного для Бога. В частности, для Бога, и именно в силу его всемогущества, невозможно несовпадение мысли (слова) и «дела». Никакое у мышление Бога не оставляет творение в прежнем виде.
В канонических богословских текстах неизменно указывается, что «мысль (замысел) Творения нераздельна с самим творением», что Акт и Потенция в Боге суть одно (аристотелевский мотив, неизменно воспроизводимый по всему теологическому фронту — от Фомы Аквинского до Мейстера Экхарта). Другими словами, Логос есть вещее слово в самом прямом смысле, его буквы — стихии.[31] Когда они звучат («Да будет так!»), тогда же и непосредственно бытийствуют, что для сущего, однако, не остается безнаказанным. Иное дело человеческое мышление, пробегающее по химерным измерениям отсвета (рефлексии), — оно способно раскручиваться сколь угодно долго, не сдвигая сущее со своих мест. Все прочие особенности человеческого познания вытекают из этой его толики, уникальной способности двигаться по измерениям «несуществующего-для-Бога», двигаться, не ощущая ни малейшего сопротивления, не взаимодействуя с веществом, которое в эти измерения не простирается. Поэтому и скорость мысли сопоставима со скоростью. излияния эманации, или творческого «выдоха». Разум человеческого типа, «это сознание», преимущественно имеет дело с тем, с чем никогда не имеет дела Логос — со свидетельством остаточного сопротивления мира, с отбросами творящего импульса.[32]
Именно здесь, среди теней, в сфере искаженного удвоения сущего человек напряженно вслушивается в Бытие, здесь пытается построить Дом Бытия. А Бытие, которое слушает и транслирует человек, доносится до него всего лишь как гул неразборчивых бормотаний, как эхо давно отзвучавших творящих слов. Конституирующая роль зова Бытия, о которой говорил Хайдеггер, очевидна, но сам первоисточник зова неидентифицируем и потому пребывает в нерасслышанности.[33]
Эхо-эффект творения, слышимый человеком благодаря особому устройству его слуха, накладывается на прямой голос Бога и забивает этот голос. Именно благодаря роковому избытку слуха в его шумовой завесе человеку является мир. Как же различить в нем истинное творящее слово, обладая странной способностью считывать мираж и зачем-то ведать «неведомое Богу»? Во всякой религии есть труднейшая задача, формулируемая следующим образом: как отличить просветление от наваждения? Наилучшим выходом была бы недоступность квазипространства лжи — неслышимость эхо-эффекта творения. Но человек, увы, лишен этой общей благодати Бытия и потому имеет особую судьбу. Человек есть существо способное ко лжи, его пути проложены через сферу удвоения сущего, через рефлексию. В период всеобщего увлечения кибернетикой Тьюринг предложил простой критерий отличия человека от машины — способность солгать. Не могут солгать зверь, Бог, машина. Но не человек. Только он один есть тот, кому ложь непосредственно видима, и, более того, тот, для кого непосредственно-видимое (явление, видимость) есть ложь. Собственно, гениальность хода, предпринятого Тьюрингом, заключалась в отождествлении двух вопросов: «Может ли машина мыслить?» и «Может ли машина солгать?» — поскольку мышление, если речь идет о человеческом мышлении, а не об «ином возможном разуме», говоря словами Канта, есть самовозрастающая ложь, сконцентрированная до состояния субъекта — обмен обманом. Гераклит утверждал, что душе присущ самовозрастающий Логос, но сама-то душа присуща самовозрастающей лжи, ложь как реальность осаждается из этого процесса самовозрастания, трансляции и усиления эхо-эффекта творение. Дистрибуция лжи между соучастниками рефлексии порождает специфическую среду, в которой происходит размножение миражей. С какой-нибудь третьей точки можно, видимо, наблюдать мультипликацию химер, возвращение лжи назад из отброшенности, ее просачивание в суставы замысла, в причинные цепи.
Полость сознания представлен а как сложная вышивка на пред-находимой канве свидетельствования о несовершенстве. ( Топика сферы отбрасывания лучше всего моделируется понятием «испорченный телефон» — пространство, в котором любой сигнал испытывает превратность неминуемого и множественного искажения. В этом смысле «испорченный телефон» абсолютно предшествует нормальному телефону как технически воплощенному устройству дальнослышания (что с редким изяществом демонстрирует А. Ронелл[34]). Сфера болтовни, сплетен представляет собой не только колыбель рефлексии, но и поле битвы между устройствами, поглощающими ложь в качестве своей подкормки (утилизаторами лжи, людьми), и самой ложью, рекрутирующей себе пригодных носителей и утилизирующей их.
Итак, «в начале было Слово» (Ин. 1,1). Оно исчерпывающим образом заключает в себе замысел творения. Гулким эхом понеслось это единственное миросодержащее слово по бесконечной сети «испорченного телефона». Его реверберации множатся и по сей день, несмотря на то, что само оно уже явлено и воплощено. Постулат о человеческой коммуникации (или о так называемой интерсубъективности) как встроенном генераторе искажений позволяет понять факт достаточности одного-единственного слова: все прочие слова, складывающиеся в языки, речи и вообще тексты, объяснимы только через эхо-эффект этого изначального слова творения, заметавшегося в ловушке «испорченного телефона», через нерасслышанность и бесконечные переспрашивания.
Отсюда начинается культурогенная роль лжи, ее замысловатые челночные движения, сшивающие ткань социальности и индивидуальной психики. Но и космология лжи здесь вовсе не заканчивается. Перемещение по измерениям «неведомого Богу», которое в зависимости от направления может именоваться полетом воображения или шагом рефлексии, в общем случае не сдвигает сущее со своих мест, пронизывает воображаемые оси мира без последствий для Плана Творения. Однако анизотропность самой рефлексивной среды (неоднородность мыслимого) распознаваема для разума человеческого типа — для Л-сознания. «Реальность» опознается по оказываемому ею сопротивлению — мы не случайно говорим о столкновении с реальностью. Наивысшая, эквибожественная скорость перемещения достижима для Л-сознания только в модусе «если бы да кабы», во внутримиражном скольжении чистого воображения. Для считывания самой отдаленной (от сущего) видимости[35] Л-сознанию не требуется усилий. Понятно, что результатом перемещения по химерному слою может быть только полихимеризация — занятие, излюбленное в детстве, но и в дальнейшем составляющее непременный, ежедневный тренаж лжеца. Многие едкие замечания Гегеля по поводу категории возможности имеют в виду именно эту склонность человеческого разума (Л-сознания) пребывать в своем Доме Бытия в свободном полете. Что же касается рефлексии, то ее развертывание происходит с трудом, медленными шагами, и каждый шаг связан с попыткой позиционного перемещения — вслепую, по степени сопротивления и противостояния рефлексия определяет объект.
Само слово objectum (позднелат. — предмет) означает «противо-лежащее», «находящееся перед», напротив. Такова же этимология и немецкого Gegenstand, и русского предмета. Мышление легко и свободно рефлексирует только в квазипространстве отклика-отсвета, т. е. оно пребывает в «своей стихии» там, где оно никогда не натыкается на объект, не имеет дела с реальностью — прежде всего потому, что сама реальность не имеет дела с миражными измерениями, никак не простирается в них. Однако какими бы причудливыми ни были порождения рефлексии, между ними всегда возможно некоторое имманентное отношение — перемычка, дискурс (ведь все порождения рефлексии взаимно подвижны внутри одного, «невидимого свыше» слоя сознания). По стеснению свободы, по возникшей затрудненности движений, Л-сознание узнает о присутствии объекта как иной стихии. Но суждение существования или, точнее говоря, вынесение вердикта о существовании, иноприродно самой способности рефлексии как таковой.
Над данной проблемой непрерывно размышлял Кант, посвятив ей один из разделов «Критики чистого разума» («О невозможности онтологического доказательства бытия Бога»). Рефлексии ничто не помогает, по мнению Канта, непосредственно усматривать существование треугольника, равно как ничто не мешает его отрицать. Полагая же треугольник существующим, нельзя отрицать неустранимых последствий подобного полагания — вроде наличия трех углов, неких тригонометрических соотношений и т.д. Предприняв попытки рассмотреть вопрос с разных сторон, Кант пишет: «Я надеялся бы прямо свести на нет все эти бесплодные хитросплетения точным определением понятия существования, если бы я не заметил, что иллюзия, возникающая от смешения логического предиката с реальным, не преодолевается почти никаким поучением... Логическим предикатом может служить все что угодно, даже субъект может быть предикатом самого себя».[36]
Итак, сущему в его существовании нет дела до всех этих «бесплодных хитросплетений» — но лишь до поры до времени. И здесь мы вводим в космологию лжи горизонт времени. Время становится особенно значимым по мере осуществляемости творческого импульса, по мере того как продолжаются пойманные в ловушку раскаты эха и ложь обретает себе лжеца.
Здесь для лучшего понимания дальнейших рассуждений рассмотрим четыре аргумента — соответственно из физики, теологии, поэзии и философии.
Большинство физиков разделяет сейчас концепцию пульсирующей Вселенной и тесно связанную с ней идею Большого Взрыва, Первотолчка.[37] Вкратце они сводятся к следующему. Обнаруженный еще в конце прошлого века «эффект красного смещения» (получивший название «эффект Допплера-Физо») позволяет на основе спектрального анализа констатировать факт разбегания галактик, а также тот факт, что чем дальше от нас находится та или иная галактика, тем быстрее она от нас и удаляется. С одной стороны, поскольку Вселенная расширяется, то с помощью экстраполяции вниз по оси времени можно вычислить ее возраст, рассчитать момент стартового толчка, момент, когда, собственно, и было запущено время. С другой стороны, предельное обоснование времени само зависит от допущения Большого Взрыва, от наличия точки старта и соответствующей стартовой команды «Да будет так!». Кроме того, строгий анализ формул свидетельствует, что разбегание не бесконечно... В момент времени «эпсилон» разбегание прекратится и сменится схождением.
Прервем дискурс физики и обратимся к библейской теогонии. Господь «вдохнул душу живу» — так описывается акт сотворения мира по ветхозаветной версии. При этом подразумевается, что за «выдохом» Бога неизбежно должен последовать его «вдох» — восстановление полноты, Плеромы (Валентин), возвращение назад — Акт Божественной контрактации, выражаемый хасидским термином «цимцум». Быть может, точнее всего подытожил происходящее Пастернак в следующем четверостишии:
Обратим внимание на важнейшую поправку, которую интуиция поэта вносит в расчеты физиков. Согласно этому четверостишию Пастернака, отлив эманации, «вдох», уже начался. Возможно, он просто еще не достиг тех слоев, с которыми имеет дело физика. Этот феномен хорошо знаком историкам — убыль сущности началась, но географическая экспансия Империи еще продолжается... Знаком этот феномен и биологам. Срезанный бутон распускается (даже с ускорением) в цветок, исходя навстречу собственной смерти — правда, цветок в вазе обозрим сразу, и сразу очевидно, что он, несмотря на свою красоту и свежесть, уже утратил связь с корнем, с основанием своего бытия...
Свою роль в диагностике сыграла и философия. Выявление факта богооставленности оказалось одним из важнейших векторов ее развития. И если общим местом средневековой европейской философии была идея о «непрерывной подпитке» каждого последующего момента существования сотворенного космоса, как первого мига творения ex nihilo, о непрекращающемся приливе божественной эманации, то философия Нового времени была движима уже существенно иной идеей. Так, Декарт писал: «Бог, сохраняя каждую вещь посредством непрерывного действия... сохраняет ее не такой, какой она, возможно, была некоторое время назад, а точно такой, какова она в тот момент, когда он ее охраняет».[38] И, наконец, Спиноза, самый бесстрашный из логиков, отправляясь от постулата о всемогуществе Бога, сделал следующий подобающий философу вывод: «Бог не может более творить».[39] Этим точным выводом уже предугаданы дальнейшие философские выводы Ницше о смерти Бога и рассуждения Хайдеггера о прогрессирующем забвении бытия. Разночтения философов, единых в постановке диагноза, касаются в основном мотивов и обстоятельств перехода от развертывания к свертыванию: неважно, что Бог сделал — «возложил чаяния», переложил ответственность, устал или умер, — в любом случае гарантия сущего повисла в воздухе.
И вот теперь, памятуя об уникальности дислокации человеческого разума во Вселенной (тот же Спиноза отметил, что человек способен к тому, к чему не способны и ангелы, в частности к пребыванию и перемещению в измерениях, «невидимых свыше»), мы вправе сформулировать первоначальный Замысел о человеке. Вся так называемая самостоятельность сущего есть, по сути дела, богостоятельность, нисхождение по линии божественного «выдоха», дрейф вдоль силовых линий творящего глагола.
Но благословенно другое, восходящее движение, другое зрение: взгляд не глазами Бога, но Богу в глаза. Только человеку открыто центростремительное измерение, противоположное божественному «выдоху» и ходу времен. Только человек по-настоящему самостоятелен — настолько, что должен по Замыслу устоять и в богооставленности.
Мы уже видели, что Л-сознание человека имеет возможность подходить к сущему с другой стороны, скользя по миражному слою рефлексии. И не только подходить, но вклиниваться в мельчайшие, неуловимые зазоры, размыкая причинно-следственную цепь. Что же иное представляет собой подключение Л-сознания к трофической цепи, как не размыкание с помощью хитрости замкнутого круговорота веществ? Сады, огороды, фермы суть первые ниши, разомкнутые в его химерное квазипространство, «выдирки», говоря словами К. Леви-Стросса, в которых приостановлен суверенитет естественных законов. А результат? Пшеница, малозаметная травка в привычном биоценозе, заполнила поля Земли; молочное животноводство, где человек получает не ему предназначенное молоко, имитируя ласкового теленка, превратилось в индустрию; одних только овец в мире больше, чем всех хищников вместе взятых. Но главное, все большее число видов способно жить лишь в зоне видимости человека, под его «присмотром» — вне искусственной среды они просто погибнут.
К какой цели устремлен при этом человек? Можно эксплицировать иерархию целеполагания — от удовлетворения сиюминутных потребностей до обретения полноты власти над природой. Но фундаментальный смысл всей процедуры связан именно с образом действия, т. е. с подменой или подлогом, с очевидным модусом лжи. Тут скрывается архитип могущества Л-сознания, специфический путь лжеца, благословенный свыше. Ибо таков Замысел о человеке.
Вспомним Книгу Бытия, известную историю о близнецах Исаве и Иакове. Вот «косматый» первенец Исав, «человек полей», символизирущий Природу, и вот «гладкий» Иаков, «человек, живущий в шатрах». Вспомним, как любимец и избранник Бога Иаков сначала с помощью шантажа и «в обмен» на чечевичную похлебку добывает себе первородство (Быт. 25, 27-34), а затем путем подлога получает и благословение своего отца Исаака — единственного наследника «друга Божия» Авраама («проклинающие тебя — прокляты, благословляющие тебя — благословенны», Быт. 27, 29). Тщетно Исав взывает к справедливости, к своему праву первенца. Он слышит только ответ отца: «Брат твой пришел с хитростью и взял благословение твое» (Быт. 27, 35).
Поразительная циничность обмана всегда ставила в смущение теологов — они никак не могли найти ей благовидного оправдания. Но циничность обмана здесь не может иметь, да и не требует вообще никаких морально-этических оправданий, поскольку речь идет о более фундаментальной санкции — космологической, о преднаходимости для человека условии бытия-к-могуществу. Именно обманом, подменой Иаков получил богоизбранность и первородство, именно на них среагировал Исаак. «Царство Божие восхищается силою» — таков Завет. Иного пути к могуществу не существует. Следовательно, человеку остается только подсмотреть и сфальсифицировать первородство божественного присутствия, наполняющее сущностные слои Бытия.
Когда «выдох» сменяется «вдохом» и в мире происходит постепенное истощение творческих сил, тогда все структуры, лишаясь динамики и формы, начинают утрачивать сущность и оседать в прежний дотворческий бульон «тоху-боху». Человек остается единственным, кто способен взять на себя гарантию существования сущего, и ему предстоит успеть дать сущему другие основания; в соответствии с афоризмом Н. Федорова, «заменить даровое трудовым». Вместо естественного порядка вещей человеку следует назначить искусственный, поддельный (или «разумный», если это приятнее звучит). Для этого ему необходимо подменить основание у следствий, оставив в неприкосновенности связку «если — то», импликацию. И здесь впервые одно из положений логики, которое порой казалось странным и даже бессмысленным, — «Из лжи следует все, что угодно, в том числе и истина» (т. е. импликация вида «Л -> И» истинна) — получает вполне определенный очень важный смысл. Обычно данное положение логики, усмотренное Аристотелем, поясняется какими-нибудь невразумительными иллюстрациями, типа «если у кентавра два хвоста, то дважды два четыре». Между тем подлинный его смысл заключается в том, что если мы уже имеем истинное следствие, то возможна (допустима) замена его основания. (Кстати, это фундаментальное правило материальной импликации содержится и в приемах науки — в моделировании, например...)
С началом отлива, убыли энтелехии в наличном разнообразии форм Бытия уже появились пустоты. Туда прежде всего и должен устремить свою энергию человек. Постепенно перемещая на свои плечи свод Бытия, он должен пересоздать мир, не давая ему рухнуть, по образу и подобию мира Божьего (желательно), но по иным причинам — он должен перепричинить сущее и перейти от импликации вида «И -> И» к импликации вида «Л -> И»
Заметим теперь, что основная онтологическая проблема, «кто и как унаследует Царство Божие?», дана человеку в форме свободного, непредустановленного выбора. Разгорится человек — Искра Божия, «вдохнутая душа» — до способности самостоятельно держать мир сей, продиктовать миру свой закон и распространить его суверенитет до границ рукотворного космоса или в общем возвратном потоке эманации вернется вместе с другими структурами в дотворческий бульон «тоху-боху»?
Можно рассматривать Ветхий и Новый заветы как два пути человека, или два Замысла о человеке. Ветхий завет, теоретический («бого-вещественный») — это Завет, заключенный с «другом Божиим» Авраамом, его единственным наследником Исааком и получившим обманом богоизбранность и первородство Иаковом, Завет перехвата человеком управления и ответственности за оставляемое. И Новый завет, тео-логический («бого-словный») — это Завет возвращения человека к Богу с покиданием мира сего, агонизирующего в Армагеддоне, в состоянии окончательной брошенности и полной десубстанциализации. Новый завет — своего рода «запасной выход», некий Аварийный План, предусматривающий поглощение рассыпанных фрагментов человеческого духа, подобно тому как Солнце выбрасывает и вновь поглощает свои протуберанцы. Оба «допущенные свыше» пути имеют своих пророков. Но именно первый, ничем не гарантированный путь, путь Лжеца, путь духовного невозвращенства к дотворческому состоянию подобает человеку. Ибо кто такой, в конце концов, человек? Это тот, кто, повернувшись вослед божественному отливу, может сказать: «Я остаюсь!». И вместо привычного напутствия «С Богом!» услышать никогда ранее не слыханное: «Без Меня!» — как последний отзвук творящих глаголов.
Путь Лжеца, фальсификатора Природы и всего мироздания, безусловно, опасен. У вставших на этот путь было не так много случаев заявить о себе — концепция перепричинения сущего открыто еще ни разу не высказывалась до конца (ближе всех к ней подошел Н. Ф. Федоров), потому что всегда вызывала сильнейшую отрицательную реакцию изнутри самого Л-сознания. Среди новейших типов его реакции можно указать на разного рода экологические движения. Экологическое сознание есть не что иное, как вяло напоминающая о себе больная совесть Иакова, которая, однако, не способна заглушить его волю, «отвечающую» за то, чтобы Исав продолжал получать свою чечевичную похлебку и более уже ничего не хотел.
В этом смысле и технократическая волна, сформированная на острие фальсификации, несмотря на свой опережающий атеизм, есть лишь исполнение обетования, и она благословенна, хотя помимо заполнения пустот направлена и на прямое вытеснение субстанциональных сил, на ускоренное «забвение Бытия». «Острый конец хитрости», говоря языком Гегеля, тот самый, которым расклинивается причинная цепь, не только выискивает участки начавшегося отлива, но и норовит кольнуть по живому. Техника, самая непосредственная манифестация Л-сознания, даже в своей промежуточной форме товаропроизводящей цивилизации, в своем гордо-безрассудном технотронном вызове, уже наказана хромотой, как сам Иаков. Но Иаков, испытав крепость Божьей Десницы, удостоился имени «Боровшийся с Богом» и был благословлен на этом пути.[40]
Глубокий смысл здесь состоит в том, что сущее не может быть удержано на том же основании, на котором было создано, ибо это основание будет вынуто из-под всего, что на нем основывается. На языке физики принято говорить о «схлопывании», о падении всех типов экземплярности друг в друга. Спектральный анализ зафиксирует смену красного смещения ультрафиолетовым как начало процесса. Сумеет ли, успеет ли человек сфабриковать и подсунуть новое основание — вопрос не предрешен.
Тут, собственно, можно было бы и закончить рассуждения о космологии лжи, если бы не еще одно соображение. Предположим, замысел удастся, человек устоит во тьме богооставленности и сумеет удержать оставленное. Он каким-то образом расшифрует секрет длительности и устойчивости, самую главную натурфилософскую (да и физическую) тайну. Но не следует забывать, что Л-сознание, осуществляя рефлексию, т. е. огибая сущее по миражному квазипространству отсвета, лишь до поры до времени оставляет его неизменным. По сути дела, всякое вхождение в плотные слои (взаимодействие с объектом) меняет конфигурацию объекта — сначала незначительно, а затем все более и более радикально. По-настоящему овладевающее познание есть перепричинение. Воспользуемся для пояснения следующим изречением П. Де Вриса: «Вселенная — это сейф, который открывается с помощью особой, уникальной комбинации цифр. Но комбинация заперта в сейфе».[41] Совершенно очевидно, что задача человеческой науки — подобрать отмычку к этому сейфу. Фальсификаторы безостановочно совершенствуют заготовку (болванку) отмычки, внося коррективы после каждой неудачной пробы открыть ею сейф. Возможно, каждая очередная корректива позволяет изготавливаемой отмычке все лучше и лучше входить в потайной замочек, и рано или поздно взломщики откроют сейф. И завладеют шифром. Но к этому времени в сфабрикованном мире все уже будет перепричинено. И шифр окажется полезным лишь для истории Замысла, сама же дверца перестанет им открываться. «Сезам», обнаруженный взломщиками, утратит свою вещую силу, и вывод главного эксперта по шифру будет лаконичным: «Пароль сменился». И вот тогда обитатели мира, который окажется материализованным, воплощенным миражом, столкнутся с новой проблемой, быть может, еще более трудной, чем та, которую им удалось решить. Дело в том, что для перепричиненной, пересозданной Вселенной новое поступление Логоса будет абсолютно деструктивным, попросту говоря гибельным — несовпадающие контуры и проемы будут сметены новым творческим выдохом-расширением. Следовательно, человечество встанет перед лицом воистину страшной задачи — отвести свежий прилив эманации, как-нибудь направить ее в обход. Иными словами, блокировать второе пришествие Христа...
Глава 3
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ В СПЕКТРЕ ВОЗМОЖНЫХ МИРОВ РАЗУМНОСТИ
Итак, начиная с платоновской традиции проблема лжи упирается в существование удвоения и подобия, или в завесу «второй реальности», заслоняющей первую. В определенном смысле эту проблему можно сформулировать так: пространство речи как некая особенная среда, представляющая собой фундаментальное измерение сознания, имеет разные способы данности и модусы представленности. Речь, когда она прозрачна, существует в истине; замутненная же речь при всякой попытке визуализации ее контуров, проявляющей множество феноменов (и в них проявляющейся), порождает квазипространство лжи, отдельные слои которого инородны и внеположны друг другу. Поскольку ложь есть весьма сложная конструкция, то абстрактные определения лжи как несоответствия (например, слова и дела, смысла и денотата, контекста и текста), «ошибки» или заблуждения дают лишь точечное описание каких-то ее проявлений, участков визуализации, явленности, оставляя в стороне многомерность и рельефность всей конструкции лжи в целом.
Американский психиатр Р. Лэйнг писал: «Есть много убедительных причин, заставляющих говорить правду. По невладение самой возможностью солгать — далеко не лучшая из них».[42] Этот афоризм прошел клиническую проверку: неспособность ко лжи, т. е. к пониманию «хитрости», двойственности, или «условности», сказанного, выступает безошибочным клиническим критерием глубочайших нарушений психики, в частности является спутником олигофрении.
К любопытным выводам в интересующем нас вопросе пришел А. Н. Мещеряков, крупнейший советский специалист в области тифлосурдопедагогики. Имея дело со слепоглухонемыми детьми, которые владеют преимущественно опосредованной воздействием воспитателя информацией о мире, Мещеряков обнаружил у некоторых из них, попадающих в интернат в качестве воспитанников, синдром «нераспознавания лжи». Наличие этого синдрома означало абсолютную управляемость слепоглухонемого ребенка с помощью символического кода. Управляемость, которая в силу своей 100-процентной эффективности просто не оставляет места сознанию. Это явление в известном смысле уникально, поскольку при наличии здоровых органов чувств человек получает информацию о мире одновременно по нескольким конкурирующим, альтернативным каналам и, довольствуясь субъективной достоверностью, является существом сомневающимся («не верь глазам своим», «не верь ушам своим»). При этом человек и не пытается элиминировать разноголосицу, противоречивость информации о мире. Даже самые святые и истинные заповеди, если их оттиск в душе не уравновешен оттиском способности сомнения, — бессмысленны, ибо не освещены сознанием. Сознания еще нет без возможности усомниться, независимой от содержания и априорной ко всякому содержанию, иначе говоря — без детектора и генератора лжи.
Одна только возможность руководствоваться символическим кодом (речью, например) не служит еще гарантией сознания — это искусственно поддерживаемое (но не истинное в себе) состояние разумности, нечто производное от воли воспитателя, дрессировщика или психолога. Обратимся вновь к Мещерякову. Вот что он пишет о поступившем в интернат слепоглухонемом шестилетнем воспитаннике Володе Т., который уже владел символическим кодом благодаря родителям, обучившим его по заочной методике Соколянского — Мещерякова: «Он оказался неподготовленным к общению с детьми: не мог достаточно живо общаться с ними и вести разговор в вопросно-ответной форме, был излишне доверчивым и наивным. Общаясь только со взрослыми, он привык выполнять все их требования, так же беспрекословно он выполнял требования детей, а те, по-своему истолковав его наивность, потешались над ним, приказывали ему совершать нелепые поступки: лечь на пол, забраться в шкаф и т.д. Вскоре Володя стал бояться детей, чуждаться их...»
Строго говоря, человеческое сознание не может формироваться без одной из своих фундаментальных составляющих — без «параллели лжи». Лишь в безусловно уникальных условиях «переустройства» сенсорики (в данном случае — слепоглухонемоты) оказалось возможным сформировать интеллект, отличный от ratio human а — т. е. искусственный интеллект в полном смысле этого слова. Все существующие на сегодняшний день устройства типа «искусственный интеллект» (не только технические, но и закрепленные с помощью дрессуры образцы сверхмаловероятного поведения, в частности известные опыты Гарднеров с обезьяной Уошо) либо выходят из строя (саморазрушаются), либо, как щепки, увлекаются мощным потоком лжи за пределы разума (его только что так успешно удавалось имитировать) в неразумие непросветленного бытия, где перестают отличаться от других испорченных устройств-механизмов: вышедший из строя ткацкий станок и неисправный компьютер тождественны...
Исследования К. Лоренца и Н. Тинбергена пролили свет на, казалось бы, законченное в своей рациональности поведение животных. Так, действия чайки с яйцом были вполне целесообразны — периодика высиживания, водворение выпавшего яйца в гнездо и т.д. — до тех пор, пока человек не отнес яйцо слишком далеко от гнезда, куда оно не могло выпасть само; и хотя чайка видела это яйцо — в гнездо его уже не возвращала... Зато, если подменить в гнезде яйцо муляжом, даже весьма отличающимся от оригинала, чайка будет продолжать высиживание как ни в чем не бывало, с соблюдением ритмики отлучек и возвращений. Более того, чайка всегда предпочтет искусственное яйцо своему собственному: имитация и подделка в случае знания параметров дадут лучший эффект, чем естественный стимулятор.. .[43]
Мы видим, что в общении классов устройств (если позволить себе такую терминологию) высший класс (человек) имеет некое фундаментальное преимущество, сверхоружие, перед которым низший класс (животные) совершенно беззащитен, — ложь... Сознание воспитано как искусство удвоения и имитации. Ложь, стало быть, особый вид продукции, т. е. такая репродукция сущего, которая в «оболочку действительности» впрыскивает псевдосодержание — скажем, замысел, невидимый для всех «устройств» с меньшей, чем у сознания, разрешающей способностью. Характерны в этом отношении первые образцы техники или первоорудия — ловушка и «капкан».
Природа неизменно попадается в ловушку, заглатывая приманку или крутя лопасти ветряной мельницы, ибо расширенное воспроизводство лжи, подаваемое на вход естественных процессов, точно так же парализует, обессмысливает их деятельность, как подмена яйца обессмысливает гнездовую активность чайки; в образующемся пустом дезактивированном пространстве властвует человек — он заполняет его ноосферой.
Тогда в широко понимаемом феномене сознания можно провести чрезвычайно важную границу, вероятно наименее условную из всех. Это не «граница между умом и глупостью» и не какая-нибудь количественная шкала, позволяющая отделить гения от дурака или «уже человеческое» сознание от архаического, «вот-вот человеческого». Опираясь на размышления Лейбница и Канта о возможных мирах интеллигибельности, один из которых «устроен так» (главный лейтмотив Кантовой «Критики чистого разума»), можно высказать следующее соображение: критерием устойчивой разумности является не потенциал возможного мира всех решаемых задач, сколь угодно высокой технической сложности, а автономность в условиях неразумия, самодостаточность и неподатливость, иммунитет к любому инородному (трансцендентному) регулятору. Разум не управляет ничем, никаким началом, если оно предварительно не представлено в инстанции сознания — в стихии разумности. Ложь в этом смысле — уступка разуму перед жесткими требованиями допуска к инстанции актуальной воли, имитация «разумного».
Если теперь обратиться к иным «возможным мирам», то прежде всего бросится в глаза иная топика их пространства. Другими словами, несовпадение с координатами того единственного места, перекрестка бытия, которое занято субъектом, и есть топос сознания, окруженный силовым полем ноосферы. Некоторое отличное от «нашего сознания» устройство имел в виду Кант (в качестве идеи для сравнения и извлечения differentia specifica). Он писал: «Наше сознание таково, что непосредственно усматривает лишь связи пространства и времени. В самом деле, мы не можем судить о наглядных представлениях других мыслящих существ, подчинены ли они тем самым условиям, которые ограничивают наше наглядное представление... »[44] Отнюдь не случайно указание Канта на «иную наглядность», т. е. иное отношение между видимым и невидимым. Почему, скажем, именно пространственное, а не причинное соотношение доступно непосредственному усмотрению, чистому созерцанию, т. е. видимо сразу, а не полагаемо путем рефлексии «отсвета», дополнительной фокусировки, именуемой трансцендентальной логикой? Да просто так устроен субъект, обладающий сознанием, — так, что мышление есть опосредование, надстройка над чувственностью, вывод (из заблуждения или в заблуждение, бездорожье). И по Канту, мышление ниже созерцания. Он пишет: «... мышление не имеет объекта. Нельзя считать ноумены подобным объектом, поскольку ноумен является предметом для совершенно других созерцаний, чем наши, и для совершенно иного рассудка, чем наш, стало быть, для такого рассудка, который сам есть проблема».[45] «Иной рассудок, чем наш», в качестве контраста оказывает огромное влияние на ход мысли Канта и, возможно, является важнейшим методическим приемом для описания устройства трансцендентального субъекта, т. е. для той задачи, решением которой и занят Кант в «Критике чистого разума». Интеллекты более высокого ранга, чем «это сознание», конструируются как некое расширение непосредственного усмотрения — зоны видимости. Скажем, непосредственное усмотрение линий судьбы (в отличие от опосредованного предположения), т. е. прозрение сквозь толщу времени, которое для нас есть «туман», непрозрачная, мутная среда, образует дар пророчествования, или интеллект, способный к прорицанию (проницание сквозь время). Причинная цепь, начала и концы которой прослеживаются нами в своей последовательности, в случае иного устройства субъекта может быть усмотрена сразу. Так, сразу нам дается фигура в пространстве, тогда как на досознательном уровне существует лишь последовательное построение образа. Наконец, божественный интеллект «ноос» (νόος) вообще не знает раздвоения на образ и вещь, на слово и дело (акт) — в нем мысль о вещи и сама вещь непосредственно совпадают.
Верхние этажи иерархии возможной интеллигибельности, включая и божественный разум, понимаемый в перипатетическом смысле, обходясь без удвоений (подобий), имеют соответственно не четыре класса «поверхностей», а только два: атман и брахман, свет и тьму, творящую энтелехию и претворяющую ее материю. Причем материя видима ровно настолько, насколько она пронизана светом — настолько же она и претворена (оформлена, упорядочена, логизирована). Очевидно, вся разность творения обусловлена разной проницаемостью, если угодно, «сопротивлением среды», степенью упорствования божественному замыслу — мысль глубоко продуманная неоплатониками. В конечном счете луч (логос) проходит насквозь, до самого дна бытия, и все пронизанное лучом может быть связано по крайней мере глаголом «есть» (глагол-связка).
Но зеркальный эффект, т. е. отражение, рефлексия, неведомы такому типу интеллекта. Богу отсвет невидим — так можно интерпретировать утверждение томистов о том, что божественному разуму не присуще никакое познание, которое не было бы «вещим», вещественным, т. е. в то же время творением. Всякий же отсвет есть некое видение, мираж, морок — подобие, проецируемое за сферу творения. И как таковая сфера подобий есть косвенный результат пронизывания светом слоистой толщи материи, результат независимый, не управляемый божественным «Да будет!». Иными словами, туг возникает пространство (или квазипространство), невидимое божественному интеллекту и, соответственно, служащее прибежищем инфернальных сил — дьявольским началом. Неслучайно главный атрибут дьявольских сил может быть описан в соответствующих оптических терминах — наваждение, мираж, видение и привидение, соблазн (от слова «блазнится» - кажется, видится).
Бог не создает соблазны, поскольку этот эпифеномен прохождения света остается вообще вне ведения (знания) Бога, источник соблазна — в бликах, отбрасываемых, когда «свет истины» (логос) проходит сквозь анизотропный хаос материи. Поэтому присутствие соблазна (кажимости) можно при желании считать седьмым, оптическим, или софиосветным, доказательством бытия Божия, прямым свидетельством непрерывного действия «так устроенного ума» — предельного случая прямого усмотрения сути.
И тогда Библия есть прежде всего книга о том, как отличить просветление от наваждения, свет истины от рефлексивного отсвета, в котором возможны миражи, например цветущие оазисы посреди сухого песка...
Человеческая душа, которую Я. Беме назвал «Чувствилищем Бога», действительно напоминает своеобразный анализатор — датчик, контролирующий отсвет, причем опосредованно, через деяния. В этом случае свободная воля необходима для полноты контроля над оптической завесой, без нее «датчик» потерял бы смысл и превратился бы в простой ретранслятор, или усилитель, Благой вести.
Во всяком случае, если человеческое сознание, не усматривая непосредственно причинную зависимость, структурную взаимосвязь, аналогию или гомологию, вынуждено их доказывать (а доказывается то, что не оче-видно, — пока оно не станет очевидным), то и высшее интеллигибельное устройство необходимо опосредуется человекоразмерным сознанием для фиксации не оче-видного для него зеркального эффекта.
Оставим пока анализ любопытных коллизий, вытекающих из соотношений «нашего сознания» с иерархией предполагаемых сверхсознаний, с возможными мирами высшего уровня. Рассмотрим некоторые устройства несубъективного характера — квазисознания, доразумную психику, — т. е. структуры низшего и рядоположного уровня. Среди множества их принципиальных отличий крайне важно уловить основное, системообразующее. Что означает специфическая автономность, самодостаточность интеллекта, в отличие от его собственных порождений — имитаторов? Когда указывают на очевидное отличие компьютеров, состоящее в том, что их источник энергии, пускатель, вынесен вовне и подпитывается человеком, подобно тому как сам человек движим божественным духом (дуновением), вдохнутым в безвольную глину, то вопрос переводится в другую плоскость и теряет свою остроту — всегда отыщется трансцендентный, внеположный перводвигатель. Суть в ином — у компьютера нет своей разумной действительности, вся его функциональность зависит от разумности «входа», который априорно разумен, гак как является производным ноосферы. ЭВМ может решить предложенную, поданную на вход задачу или работать в поисковом режиме, но источник разумности этого двухкомпонентного отношения лежит не столько в обрабатывающем устройстве, сколько в самой задаче — кодирует разумность она, а не решатель. Продуцирование «состояний с ничтожной вероятностью» (а прогрессирующее увеличение и поддержание таких состояний — основное следствие пребывания разума в Мире) образует тот «вход», всякая имманентная приставка к которому разумна, если она функциональна. Слово разумна следовало бы, конечно, заключить в кавычки или употребить другой термин — осмысленна. Осмысленность «деятельности» искусственного интеллекта определяется топикой того «разумного» пространства, в которое запущен «решатель», «счетчик» или «датчик». Воспользуемся парадоксом — он всегда помогает пояснить, что имеется в виду, поскольку создается контраст для обнаружения невидимого, скрытого в своей прозрачности. Так вот, можно сказать, что всякое устройство бессмысленно и неразумно лишь до тех пор, пока ему не предложат разумный вход. Именно после этого его хаотическое поведение вписывается в ноосферу, осмысляется. Ведь осмысление, понимаемое как активный процесс привнесения смысла извне, устроения смысла, может быть и насильственным, неким порождением воли, заказа на осмысливание таких маловероятных, негэнтропийных состояний, при появлении которых целый класс устройств обретает смысл, — даже так: для всякой процессуальной активности, для всякого ее носителя можно подобрать такие условия, при которых носитель процесса окажется «процессором», иначе говоря, устройством, вдруг начинающим выполнять осмысленную, а то и интеллектуальную работу.
В лингвистике это положение было констатировано Э. Бенвенистом. Он утверждал, что нет такого словосочетания или текста, который при определенных условиях не мог бы оказаться носителем смысла.[46] Возьмем такое устройство, как кредитно-финансовая система: стоит отнять «разумный вход» — и круговорот купюр обессмыслится, в новых условиях его сложный и разветвленный механизм перестанет быть разумным, даже если энергетическая подпитка и вся инфраструктура сохранятся в состоянии «один к одному» (за примерами далеко ходить не надо).
Следовательно, если говорить об искусственном интеллекте, то придется признать по крайней мере три направления деятельности, на перекрестке которых возможны имитация и развитие устройств подобного типа.
1. Общая интеллектуализация универсума, увеличение в нем сети логических связей. В эту сеть «природа» входит только порционно, дозированно, после соответствующей «разметки». Это питательная среда, в которой могут жить, или «пастись», особые искусственные создания (подобно тому, как в очеловеченной природе обитают и естественные создания — ручные (домашние) животные — уже неспособные обитать ни в какой иной среде).
2. Расширение и «уплотнение» поля задач. Разметка универсума как универсума задач, или проблем. В мире начинает встречаться все больше «задач» и все меньше «чудес», соответственно и контингент обитателей мира меняется.
3. Наконец, собственно моделирование и конструирование устройств — имитаторов интеллекта, полностью «Нежизнеспособных» в отсутствие первых двух условий.
Выражение «нежизнеспособных» в данном случае можно понимать в смысле, близком к биологии — т. е. достаточно малейших изменений среды, чтобы экологическая ниша, запущенных человеком устройств оказалась разрушенной. Например, может иссякнуть или обмелеть информационный поток. Может стать слишком разреженным «поле задач» и т.д. В систему, имитирующую интеллект, может проникнуть «вирус», парализующий не только единичный компьютер, но и всю сферу коммуникации ЭВМ — «среду». По проблеме «вирусов» программ ЭВМ написано немало статей, прошла даже специальная международная конференция. Анализ сообщений позволяет сделать некоторые выводы о природе вируса, важнейший из которых будет звучать так: компьютерный вирус представляет собой адаптоген лжи, т. е. такое переустройство компьютера (точнее, сети компьютеров, соприкасавшихся с пораженным пакетом программ), которое делает возможным прохождение через иммунную систему порции лжи. В обычном, «здоровом», режиме, появление лжи на входе или на начале любого шага анализа ведет к блокированию и отключению системы, в случае же поражения вирусом функционирование системы не прекращается, но зато наступает процесс прогрессирующего обессмысливания результатов с быстрой утратой «подобия разумности». При этом заметим, что все механические, вернее, пространственные подсистемы функционируют бесперебойно. Более того, устройство в целом обретает все большую автономность, один за другим нейтрализуются блокираторы; если бы компьютер обладал самосознанием и идеологией, то соответствующее состояние было бы интерпретировано им как «обретение свободы». Можно извлечь еще много интересных следствий из констатации той роли, которую играет адаптоген лжи — способность к удвоению мира должна предполагать в качестве начала неразличение образа и прообраза, первого и удвоенного. Между порядком природы и порядком ума должен находиться беспорядок того и другого, или, если угодно, порядок безумия (Б. Ф. Поршневу принадлежит термин — «логика абсурда»[47]).
Но сейчас нас интересует следующий аспект вывода: на примере с компьютером хорошо видно, какая, сравнительно ничтожная, часть разумности обусловлена внутренней конструкцией устройства искусственною интеллекта. Явный приоритет принадлежит первым двум дорогам, образующим перекресток направлений деятельности но имитации интеллекта. Стоит появиться малейшим неровностям на трассе коммуникации ЭВМ, стоит появиться легким помехам в «разумной деятельности», и все операции ЭВМ утрачивают разумность, поскольку перестают считывать ее с обработанного проблемного поля, и, наоборот, начинают считывать неразумность. С той же легкостью (но в обратном направлении) разум человека способен обмануть, фальсифицировать инстинкт, обессмыслить всю «тысячелетнюю мудрость инстинкта», подсунув искусственное яйцо чайке. В отношении искусственного интеллекта стоит лишь «не подсунуть» вовремя «искусственное яйцо», и вся целесообразность пойдет насмарку.
Итак, похоже, что важнейшим признаком интеллектов низшего ранга или, иначе говоря, причиной неудач всех предшествующих (и сопутствующих) попыток интеллекта является их разрушаемость ложью и соответственно неспособность ко лжи. Для «интеллектов» же более высокого ранга, чем человеческий, характерно неразличение лжи — этим интеллектам невидимы призраки и отсветы (сфера рефлексии), поскольку для них нет ничего непроницаемого. То измерение Вселенной, тот призрачный фантомный мир, куда проецируются отсветы, мир удвоений (как ясных, так и искаженных), освоен и населен только обитателями, имеющими Л-сознание, «это сознание», — только людьми. Способность ко лжи и неразрушаемость ложью — вот пропуск в мир сей.
Глава 4
ОПЫТ РАСПОЗНАВАНИЯ ОБМАНА
1
Прибор, именуемый детектором лжи, известен всем хотя бы понаслышке, например по детективной литературе. Когда нашего знаменитого шпиона по кличке «Надежда» готовили к забросу во вражеский центр, инструкторы больше всего беспокоились, как он справится с коварным распознавателем обманов — с грозным детектором лжи. «Надежда» оправдал свою кличку, о чем повествуется в романе О. Шмелева и В. Востокова «Ошибка резидента». Детектор, наоборот, ожиданий не оправдал. Он был обманут человеком или, если посмотреть с другой стороны, механизированный, «воплощенный в металле» обман детектора был дезавуирован.
Для немногих специалистов, знающих, как в действительности обстоит дело с детектором лжи,[48] в этом нет ничего удивительного. Данный прибор, изобретенный в начале XX столетия и называемый тогда полиграф (polygraph), по первоначальному замыслу не столько изобретателей, сколько пользователей, должен был уметь отличать правдивые ответы от ложных. И долгое время считалось, что полиграф справляется с этой задачей, тем паче что сама задача понималась как некое частное техническое приложение то ли к логике, то ли к нейрофизиологии.
Устройство современного детектора лжи не слишком отличается от устройства первых его модификаций. В самых общих чертах детектор включает в себя: 1) датчики, 2) собственно «анализатор» и 3) шкалу, или «табло». Если в первых модификациях датчики детектора измеряли КГР (кожно-гальваническую реакцию), то теперь они замеряют целый комплекс показателей, в первую очередь ЭЭГ (электро-энцефалограмму). Но во всех случаях принцип действия детектора лжи основан на противоречащем житейскому опыту и здравому смыслу предположении, будто для человека говорить правду легко и естественно, тогда как лгать, напротив, трудно и неестественно. Для высказывания лжи требуются якобы некоторые усилия на физиологическом уровне. Прилагаемые усилия могут быть, таким образом, описаны как микростресс. Его-то, считается, и фиксирует детектор лжи изменением графика «синусоиды» КГР или ЭЭГ на своем «табло».
Тем не менее, показания детектора лжи еще совсем недавно принимались в официальных инстанциях США как доказательство искренности намерений. Проверка на детекторе требовалась для поступления во многие федеральные учреждения (в частности, в ЦРУ и ФБР), практиковалась (в некоторых штатах практикуется и по сей день) для опроса в судебных инстанциях. Подтверждение со стороны детектора лжи имеет тот же статус, что и слово, которое произносит свидетель, положа руку на Библию. Показательно, что именно Америка испытала максимальное искушение автоматическим распознаванием истины — нам еще предстоит выяснить, в чем заключается действительный смысл этого искушения, Не следует забывать, что в 40-50-х годах XIX в. американские фирмы, помещая в газетах объявления о работе, как правило, требовали от кандидатов представить данные их френологического обследования.[49] В роли экспертов профнепригодности выступали, таким образом, последователи биометриков Ч. Ломброзо и Ф. Гальтона, пристрастные к антропологическим параметрам человека. Однако эта роль вскоре была отвоевапа у них приверженцами более рафинированной психометрики, оснащенными многочисленными тестами, определяющими «коэффициент умственного развития» (IQ), и тем же полиграфом. Общечеловеческая навязчивая идея вечного двигателя отступила в тень (по крайней мере в Америке) перед навязчивой идеей автомата, выдающего «удостоверение честного человека».
2
Известно, что имманентный ряд истины моделируется цепочкой логического вывода, все шаги которого опосредованы правилом сохранения истинности. Данная модель вполне может допустить наивную мысль, что продуцирование истины есть нечто естественное и само собой разумеющееся, встроенное в процесс человеческого понимания — нечто вроде фиксированного не только в software, но и в hardware конструкции принципа ее работы (примерно так же, по Ч. Ломброзо, преступные наклонности человека связаны с соответствующей формой его лба). В такой модели целенаправленное отклонение от истины возможно только как недобросовестность — как энергозатратный обходной путь против течения. Вот краткая экспликация, лежащая в основе детектора лжи.
Понятно, что подобная наивность не могла бы продержаться в сфере практического разума. Ведь все человеческие установления — от юриспруденции до правил коммуникации — основаны как раз на противоположной презумпции — на том, что практика истины трудна и мучительна. Чуть ли не все эпитеты из сферы истинного представляют собой рабочие термины инквизиции. «Подлинное» — это, видимо, то, что добывается «под длинной» (плетью). Ясно также, откуда извлекается «вся подноготная». Практике добывания истины, извлечения ее из «сокровенного» на свет божий посвящены лучшие страницы М. Фуко.
Истина — это вовсе не то, что «само собой говорится», и поэтому может быть автоматизировано как фарватер всякого возможного дискурса. Истина требует всей полноты личностного присутствия, в отличие от деперсонализированного контекста «es gibt — es sagt», субъектом которого является das Man. Истина, таким образом, представляет собой островок или, точнее, небольшой архипелаг в океане стихийной импровизации мысли, того, что Гегель назвал Weltiauf — рутинным течением бытия. В стихии Weltlauf представлены все оттенки сокрытости и несокрытости, поскольку они не требуют от нас полноты присутствия, в том числе и пресловутая aleteia, относящаяся к самым высоким модусам фальсификации. Несокрытость может быть (и, как правило, бывает) точно рассчитанным шагом в рефлексивной игре, что прекрасно понимал Гегель. Так, он писал: «Самый откровенный поступок есть величайшая хитрость, а именно: благодаря своей открытости он заставляет другое обнаружить при свете дня, каково оно в себе и для себя, и именно этим уничтожить себя... Таким образом, хозяин по-настоящему лишь тот, кто достигает того, чтобы другое в своем делании вывернуло наизнанку самого себя».[50]
Несокрытость в той мере, в какой она обладает провоцирующим эффектом, воплощает линию господства в стратегии лжеца — она есть тонкая ложь, заставляющая явную ложь трепетать и сжиматься. Откровенность — это тончайшая имитация правды, если угодно, возбудитель истины, создающий повышенную температуру дискурса, дискомфорт подлинности.
Одно из открытий Юнга — метод словесных имитаций — целиком основано на замешательстве человека, возникающем из принуждения его обладателем Л-сознания к истине: неожиданное затруднение человека в свободном ряду его ассоциаций показывает, что обладатель Л-сознания уперся в подлинность. Таким образом, согласно Юнгу и в полном соответствии с устройством практического разума, с обстоятельствами Л-сознаиия, волнение и тревожность оказываются маркировкой момента истины, а не момента лжи, как в полиграфе.
Именно нарушение легкости и естественности речи можно интерпретировать как воздействие силового поля истины. Степенью сопротивления пациента Фрейд измерял «точность попадания» психоаналитика и был бы прав, если бы только говорил не о «точности», а о «высокой приблизительности» попадания.
Таким образом, отклонение синусоиды на табло детектора, для наивного пользователя означающее «испытуемый лжет», для более искушенного наблюдателя получает другой смысл: испытуемый наконец-то приближается к истине. Именно ложь есть то, что получается «само собой» как чистая манифестация человеческой природы. Это она легка, а трудна истина.
3
Проследим дальнейший ход наивной рефлексии. Из первого тезиса о том, что «ложь есть умышленный поступок», вытекает второй тезис: «человек решается на ложь и потому несет за нее ответственность». Феноменологическое рассмотрение опровергает оба тезиса, ибо оказывается, что производство лжи, предшествуя истине и своим собственным развитым модификациям, является простым «фоном работающего сознания», на котором возможны и более сложные узоры. Возможны — но не обязательны.
Серая суровая нить, из которой соткана канва «общения», не является исключительно нитью истины, но точно так же далека она от осмысленной стратегии обмана. Истина и ложь — все это уже вышивка по канве. Основным же наполнителем каналов общения (потока Weltlauf со всеми его разветвлениями) служит стихийная импровизация мысли, или безудержное производство версий. Продуцирование фоновой, непредумышленной лжи чаще всего неподконтрольно субъекту. Можно сказать, что контроль субъекта неизменно запаздывает — говорящий время от времени «спохватывается»: «Что же это я несу?». Но опять же в большинстве случаев ни собеседник, ни правила игры не призывают говорящего к ответу, дозволяя свободу дискурса, свободу говорить что вздумается. Это действительно стихия, и для ее обозначения можно было бы модифицировать применимый к другим стихиям речевой оборот. Англичане говорят о моросящем дожде: «It is raining» («дождит», «моросит»), аналогично немецкому «es regnet». It is talking («говорится») — следовало бы обозначать стихийную фоновую импровизацию. Пристальная феноменология лжи легко извлекает из фоновой коммуникации разного рода оговорки на уровне целых фраз, даваемые всуе обещания, обрывки автобиографических фантазий и другую подобную продукцию, заполняющую пространство дискурса, при отсутствии специальных ограничений, призванных нормировать разговор в соответствии с требованиями истины. Всякий разговор «о чем-то» окаймляется «разговором ни о чем», стихией it is talking, впадает в случайную импровизацию или осаждается из нее в виде кристалликов.
Одна из миниатюр М. Жванецкого может служить сюжетиком подобного разговора ни о чем, или «вообще разговора». Двое участников беседы (обозначим их Л-1 и Л-2) договариваются, к какому сроку нужно сделать чертежи. Имитируются все признаки предметной беседы: момент несогласия, попытка убедить и даже некоторая горячность.
Л-1: Сделаю к пятому числу.
Л-2: Надо к четвертому.
Л-1: К пятому!
Л-2: К четвертому!
Л-1: Ну ладно, к четвертому.
Л-2: Ну ладно, к пятому.
Л-1 (про себя): Ни черта я ему не сделаю.
Л-2 (про себя): А мне это и не надо.[51]
Иллюстрация хороша тем, что в ней выдержана максимальная общность ситуации — симметричность взаимного невостребования. На тысячу данных всуе обещаний приходится минимум столько же полученных всуе обещаний. При этом обмен обманом не замедляет своего круговорота, поскольку срабатывает правило «А мне это и не надо». Когда же некоторые обещания выборочно востребуются, то давший их «неожиданно», но неизменно (можно сказать, неожиданно-неизменно) оказывается захваченным врасплох. Он захвачен и пойман с помощью загадочного приема, представляющего собой высокоадаптивную стратегию в том мире, где доминирует коммуникация выдумками. Прием называется «ловлю на слове».
4
«Ловлю на слове» — это односторонний, разовый механизм повышения ранга беседы. Во время коммуникации выдумками, т. е. обычной пустой болтовни, когда собеседники мирно потчуют друг друга какими-либо химерами, имеющими форму факта, «вешают лапшу на уши» друг другу, один из собеседников вместо очередного «стряхивания с ушей» того или иного химерического продукта коммуникации, вдруг фиксирует его, произнося нередко и сам пароль: «Ловлю на слове», т.е. «Ловлю на лжи!». Торжествуя, что удалось «схватить за язык» собеседника, он восклицает: «Так Вы творите, у Вас есть знакомые в регистратуре (в институте, в отделе, в казенном доме и т. п.)? Если бы Вы знали, как мне это кстати! Я давно ищу человека, который мог бы мне помочь, так что Вас мне сам Бог послал». Или: «Ты не знаешь, как избавиться от этой тяжелой обязанности? Слушай, уступи ее мне — мне как раз нечем заняться».
Мы видим, как неуютно чувствует себя пойманный на слове собеседник. Но одновременно мы понимаем, что торжество в связи с обманом обманщика, попытка заставить его выполнить сказанное неуместны. Поэтому мы не отдаем своих симпатий ловкому разоблачителю лжи.
Дело в том, что разоблачитель, осуществляя стратегию ловли на слове, нарушает некие неписаные правила игры, провокационно вменяя в вину сознанию основы его собственного устройства. Сознание так устроено, что фоновый уровень его работы представляет собой непрерывное порождение химер и фальсификатов. Манифестацию фонового уровня можно сдерживать, повинуясь репрессивной практике истины. Можно сдерживать ее, прилагая усилия, здесь и сейчас, но невозможно репрессировать естественность стихийной импровизации мысли вообще.[52]
Практика ловли на слове содержит в себе элемент незаконности. Существует ведь и иной, вполне джентльменский, способ повышения ранга беседы, при котором собеседники отказываются от априорного преимущества. Это оповещение: «Мне нужно с Вами серьезно поговорить». Можно и проще: «Давай поговорим!». Такого рода оповещение будет верно воспринято как ограничение, накладываемое на стихийную импровизацию мысли. Забавно, что соответствующее оповещение: «Я давно хотел с тобой поговорить» — вполне может прозвучать и в середине разговора и даже в самом его конце, косвенно указывая тем самым на истинную цену предшествующего общения. Более того, обещание, данное уже после «официального уведомления о прекращении болтовни», имеет ничуть не больше шансов быть исполненным, чем провокационно пойманное обещание, но зато оно соответствует правилам fair play, т. е. высоких модусов фальсификации, и поэтому не идет в ущерб хорошим отношениям собеседников, тогда как ловля на слове есть лучший способ возбудить к себе неприязнь.
Собеседник, абстрагирующий из стихийного потока нужное ему состояние и представляющий его «на выходе», осуществляет, в отличие от полиграфа, действительную детекцию лжи. Это — факт чрезвычайной важности, имеющий далеко идущие последствия. Здесь, по сути дела, совершается первый шаг к истине.
Алгоритм «ловлю на слове», которым производится детектирование, может быть описан как путь воплощения химер, как специфический путь конституирования истины из лжи. Вероятно, немногие отдают себе отчет, сколько воплощений и объективаций родилось на свет благодаря ловцам на слове, благодаря осуществляемой ими фиксации какого-нибудь безответственного заявления, какого-либо фрагмента досужего разговора.
Слова вливаются в речь одно за другим, и поток их разворачивается так же непроизвольно, как сновидение. Но вот кто-то фиксирует отрезок разговора, содержащий, допустим, обещание, и заключенная в рамки определенная химера начинает изворачиваться, пытаясь ускользнуть, исчезнуть. Но исчезнуть, вернуться в чертог теней ей теперь не так-то просто, она уже отделена рамками от своих эфемерных собратьев по миражу, она есть нечто определенное. Если химера поймана надежно дерзким ловцом, ей остается зачастую только один выход — осуществиться, стать истиной.
Мы имеем дело с расплатой за наслаждение стихийной импровизацией мысли, болтовней или, говоря словами Маркса, за «роскошь человеческого общения». При этом принцип встроенного детектора лжи в корне отличается от псевдодетектора, от «воплощенного в металле» полиграфа. Полиграф претендует на пеленгацию очагов лжи в потоке «простой правдивости», настоящий же детектор, предусмотренный в устройстве практического разума, действует иначе — «ложью ложь поправ». Это по-своему высокопроизводительная машина, ибо ее итоговый продукт имеет форму поступка, и даже отходы производства состоят не только из ускользнувших, вырвавшихся из ловушки химер, но и из множества объективаций разной степени воплощенности.
Презумпция ответственности за каждое сказанное слово, если оно будет поймано и предъявлено отправителю, достойна не меньшего удивления, чем звездное небо и моральный закон. Сколько их ходит вокруг, пойманных на слове и вынужденных повиноваться аркану ловца! Кажется, если разом простить всех, невзначай пообещавших что бы то ни было, перерубить натянутые ими путы ответственности, то улицы городов наполовину опустеют, а служащие АТС вздохнут с облегчением и начнут разгадывать кроссворды.[53]
5
Человек по определению призван отвечать за то, что превышает его силы, именно так конституируется бытие — в признанности. Но вариант воплощения сказанного является, как правило, последним — срабатывающим, когда перекрыты все остальные пути и исчерпана хитрость разума. Так же обстоит дело и с приключениями сознания, описанными Гегелем в «Феноменологии духа». Сознание, принуждаемое к истине, упорствует, и в этой борьбе набирает мощь. Осваиваются приемы ускользания, именно их обретение и совершенствование автономизирует дух до состояния субъекта. Колобок может говорить о себе «Я» только потому, что он ушел — от бабушки, от дедушки, ют ловцов и обманщиков — ложь ложью поправ.
Стратегий ускользания множество, среди них есть достаточно простые, доступные детям. Например, стратегия под условным названием «проклятые обстоятельства». Этой стратегией пользуется Карлсон, когда Малыш, оказавшись у него на крыше, спрашивает, где же его обещанные сто паровых машин. «Понимаешь, — хитрит Карлсон, — они вдруг все взорвались, все до единой...». Разумеется, наивная детская ложь совершенствуется по траектории взросления. Появляется, в частности, драматургический навык инсценирования простых обстоятельств. А если еще предлагается какая-нибудь эквивалентная замена (раз уж я обещал), то жертва не только уходит от ответственности, но может даже укрепить репутацию «человека слова».
Поделиться книгой: