Возвращение Эмануэла

Поскольку я считался вспыльчивым, трудным ребенком, то спал один, отдельно от других в небольшой комнате, которая, как теперь думаю, была кельей. Причиной было то, что отец наговорил обо мне много всякого вздора. Он таким образом хотел лишь объяснить, почему отдает меня в семинарию, но, видимо, пересолил, и даже священник возмутился и чуть было не отказал ему. Не понимаю, почему я почувствовал, что этот священник относится ко мне иначе, чем мой родитель. Такой нежности, теплоты и любви, не было в моем отце. Матери я не знал, — она умерла при моем рождении.

В одну из холодных ночей, как эта, Эмануэл, мне приснилось, что свирепый волк или лев, кто его знает, преследует меня в дремучем лесу. Я бежал изо всех сил, стараясь уйти от этого жестокого преследователя, но волк все же меня догонял. Мешали огромные стволы деревьев. Иногда на пути попадались заросли лиан, в которых я запутывался, как в паутине. Наступил момент, когда стало понятно, что спасения нет, волк в последнем прыжке открыл пасть, готовый схватить меня и тут же сожрать. И вдруг, как в житиях святых, появился ангел, вставший между мной и волком, и изготовился к бою. Ангел в руке держал копье с огненным наконечником. Он замахнулся, нацелившись прямо в волчью морду. Раздался страшный вой, и хищник начал понемногу отставать. Я в ужасе продолжал наблюдать, как разворачивается этот грозный сон. Вдруг, как если бы наступило пробуждение, вой прекратился, исчез и раненый волк, а я стал искать моего спасителя, чудесного ангела. Как по волшебству, он превратился в толстого священника, того самого, который рассказывал мне разные истории. И тогда я почувствовал, что засыпаю, что мне тепло и охватила приятная истома. Я ощущал прикосновения к своему лицу, к груди, и этого было достаточно, чтобы вызвать дрожь во всем теле. Моя дубинка пришла в состояние эрекции, потому что я был достаточно зрелым, и ангельское или божественное блаженство полностью овладело мной. И я начал медленно покачиваться на постели — вверх и вниз, не отдавая себе отчета, происходит ли все это во сне или наяву.

Удовольствие стало еще более сильным, и меня бросило в жар. Член, напрягшийся до предела, как будто бы вставили во что-то мягкое, теплое, влажное, гладкое. Я никогда не думал, что такое возможно и был на грани обморока от остроты переживаемых ощущений. Если смерть можно почувствовать, то я думаю, что это будет очень похожее переживание. Размеренное скольжение внутри гладкой поверхности, обхватывающей мою дубинку, вдруг вернуло к реальности, и я проснулся. Открыв глаза, первое, что увидел в темноте, были неясные очертания огромного тела, бившегося в конвульсиях. Прикосновения ко мне были легкими, человек предпринимал все усилия, чтобы не совершить грубого движения.

Испугавшись еще больше, я подумал, что продолжаю спать. Но нет, это не был сон. Я не спал и беспомощно лежа на матрасе, оказался совершенно неспособен дать отпор насилию. Невозможно было сопротивляться тому таинственному нечто, доставлявшему мне наслаждение, ранее не ведомое. И я снова закрыл глаза, испытывая самый настоящий экстаз. Инстинктивно я вытягивал руки вверх, пока не схватился за какой-то круглый притиснувшийся ко мне обрубок, напоминающий шляпного болвана. Для меня он был спасительным обломком доски, последней соломинкой, уцелевшей в океане удовольствия. Только позже, когда пришла усталость, я понял, что это была голова, так как почувствовал колючесть волос и то, как губы жадно целовали мои плечи, а зубы, не смыкаясь до конца, осторожно, но настойчиво покусывали кожу, то ниже, то выше, поднимаясь по шее к лицу. Знакомый запах одеколона не оставлял сомнений, что это был тот самый толстый падре, который столько раз относил меня в постель на своих руках.

Мертвый от стыда, я зажмурился и, обессиленный, упал на кровать. Он отпустил меня, поцеловал на прощанье и неуклюжими шагами вышел из комнаты. Утром я был совершенно разбит и остался лежать в постели, как если бы тяжело заболел. Он сам принес мне в комнату еду и лекарства, заботливый и встревоженный моим состоянием.

На следующую ночь, вспоминая об ангеле, я хотел, чтобы пришел толстый падре. Когда все уже спали, дверь открылась и он осторожно вошел, ступая на цыпочках. Охваченный вожделением, он сел в изголовье кровати и засунул руку под одеяло. И я, делая вид, что сплю, почувствовал прикосновение его теплой, нервной и мягкой руки к моему члену, уже твердому и беспокойному. Потом я отдался наслаждению или, говоря словами святого писания, которыми изъяснялся падре, греху. Попав, в силу обстоятельств, в зависимость от него, я долго не мог освободиться.

Блондин говорил, не отрывая глаз от воды, течение которой было так же неуловимо, как бег секунд, ускользавших в вечность посреди ночи. А мне хотелось, чтобы он поскорее закончил свою грустную исповедь. Какое мне дело до того, как он развлекался в бытность семинаристом? Я раскаивался в том, что вышел на воздух. Спать еще не хотелось, и я боялся, что в любое мгновение Блондин может проявить свою агрессивность. Всякий раз, когда я вспоминал о Жануарии или о старике Кастру, безотчетная дрожь пробегала по моей спине. Идеальным было бы, чтобы он пошел спать, закончив рассказывать о своем прошлом. Если то, что происходило теперь в настоящем, внушало мне страх, что же говорить о будущем, начинавшемся у того моста, затерянного среди безлюдья.

Я не произнес ни слова во время его длинного монолога. Слушая его вполуха, я сосредоточил свое внимание на другом. Мой слух улавливал пение петуха, журчание воды, медленно скользившей по речному дну, гул автомобилей, время от времени проносившихся мимо то в одном, то в другом направлении. Вдруг он повернулся ко мне и, как бы поняв, что его рассказ не интересен, спросил: «Что ты думаешь о толстом священнике, Эмануэл?»

Я вздрогнул. У меня уже вылетели из головы рассказанные им в подробностях перипетии любовных отношений со священником, и в ту минуту я думал лишь о том, как бы, освободившись от всего этого, сбежать и снова шагать навстречу своей судьбе. Но ему такие вещи были недоступны. Что здесь можно было сказать, если он даже не вспомнил о Жануарии, о женщине, которая его так любила. Какой странный тип! Я задумался над тем, что же ответить, но в голове крутились лишь три слова. Я вовсе не собирался его осуждать, но, поколебавшись, все же произнес их, хотя и не считал это разумным. Слова сами сорвались с языка: «Какой странный тип!»

Тут же выяснилось, что как раз осуждения, на его взгляд, в них не хватало. Блондин поднялся и коротко спросил: «Странный? И только?» Несмотря на то, что было довольно темно, и мы находились друг от друга на расстоянии, я заметил досаду, промелькнувшую в его лице, как будто за моим восклицанием он разглядел что-то еще. И он наверняка был прав. Тогда я почти высказал ему, что происходило у меня внутри. Через несколько секунд, сделав шаг в сторону своего укрытия, он обернулся и позвал меня: «Пойдем спать, Эмануэл! Скоро утро».

Начав укладываться первым, он вытянул ноги и уперся спиной в боковые доски. В это время я, стоя в нерешительности, дожидался, когда он окончательно устроится. Найдя удобное положение для своего тела, он картинно сунул под голову револьвер. Однако вовсе не этот маскарад привлекал мое внимание. Пугало больше его хладнокровие, то, что он держит в руках огнестрельное оружие так же ловко и привычно, как карандаш или сигарету. Я соорудил себе подушку из куска ткани и лег.

Через какое-то время, повернувшись на другой бок, он позвал меня:

— Эмануэл, ты еще не спишь? Ну, тогда слушай. Я тебе очень обязан, Эмануэл. В тот день, на фазенде, ты вел себя как настоящий друг.

Его слова, произнесенные срывающимся голосом и прозвучавшие для меня как во сне, одновременно пугали и настораживали. Почему он заводит разговор о том, что случилось на фазенде, лишь на третий день после нашей встречи? Какое такое загадочное обстоятельство заставляет его относиться ко мне как к своему другу? В конце концов, какого черта я там сделал? Честно говоря, почти ничего. Кроме того, все это было после того, как он оттуда сбежал на машине Жануарии, как самый настоящий преступник. Чтобы не разозлить его своим молчанием, я поинтересовался:

— А что ты имеешь в виду, Блондин? Я не помню ничего особенного.

Блондин тотчас же завозился, приподнимаясь, что заставило меня съежиться. Я чувствовал его горячее дыхание сверху. Он был совсем близко. Я тоже решил подняться, но такой возможности не было, так как он шептал мне почти в самое, ухо, как будто кто-нибудь мог подслушать:

— Эмануэл, а ты помнишь, что оставил на сиденье пакет? Тот, что мы дали, когда ты садился в машину на шоссе, помнишь? Это спасло мне жизнь, а кроме того, жизнь еще многих. Это благодаря тебе я жив и сейчас могу спокойно подождать здесь, пока пройдет время и можно будет добраться до Ресифи. Потому что… а ты, Эмануэл, поедешь со мной?

Ведь это сам Господь послал мне тебя! Теперь ты понимаешь, что я имею в виду, а?

Прежде чем открыть рот, чтобы ответить, я отрицательно покачал головой. Однако поскольку в темноте он не мог меня видеть, нужно было произнести вслух, что из всего сказанного я ровным счетом ничего не понял. Но вместо этого, не сумев побороть своей нерешительности, я ответил:

— Разумеется, Блондин, мне понятно, о чем ты говоришь.

Даже сверчки почувствовали, что уже наступило утро, и перестали трещать в пустоту времени, а Блондин спал как убитый, будто принял смертельную дозу яда. Я открыл глаза, но почти ничего не увидел. Зато слух улавливал самые потаенные и далекие звуки. Пел петух. Потом донесся лай собаки. Слышно было, как непрерывно журчала вода ниже по течению, там, где река преодолевала перекаты из остроконечных камней.

Я перевел взгляд на Блондина и почувствовал дурной запах, вырывавшийся вместе с храпом из его открытого рта. Его ноги были вытянуты, занимая всю длину помещения и слегка касались моих. Но это мне не мешало. Должен признаться, — в первую ночь меня пугал жар, исходивший от его волосатых и сильных ног. В голову лезла всякая чушь, я даже подумал о том, что своими ногами он много раз, в отличие от меня, сжимал бедра Жануарии.

Вдали послышался гул машины. Постепенно он нарастал. Чувствовалась мощь мотора. Скорее всего, это был тяжелый грузовик, а значит, через несколько секунд, въехав на мост, он должен был заставить сотрясаться все вокруг. И тут я сообразил, что если Блондин не проснется от его грохота, то можно незаметно встать и убежать. Пока я осознавал это, грузовик подъехал уже совсем близко. Я начал медленно вставать, одновременно поднимая с пола свой пластиковый пакет. Чем громче ревел двигатель, тем внимательней я следил за Блондином, который, на мое счастье, продолжал лежать в той же позе.

Я вышел из фанерно-картонной лачуги как раз в тот момент, когда грузовик проезжал по перекрытиям моста и грохот достиг своего апогея. Все получилось. Блондин так и не шевельнулся. Пока грохотало, удалось отбежать достаточно далеко. Мои шаги казались мне гигантскими, и я даже не считал нужным оглядываться назад. Не знаю точно, сколько километров осталось за спиной, когда появились первые признаки того, что новый день наступил. Количество автомашин на шоссе увеличилось, и уже нельзя было шагать так торопливо, как в рассветные часы. Нужно было соблюдать большую осторожность.

Солнце полностью осветило местность, и оказалось, что растительность вокруг стала другой по сравнению с той, что преобладала в долине. Побег улучшил настроение. О Блондине не хотелось даже вспоминать. Однако невозможно было забыть тембр его сильного голоса, решительного, резкого, придающего словам властность. Тогда он вызывал у меня ужас. И я ни на мгновение не раскаивался в своем поступке. А почему, собственно, нужно было оставаться с этим зверем? Предпочел смалодушничать и тем самым спасти свою шкуру.

Мое дыхание было легким, и по шоссе я шел быстро. Приближался очередной населенный пункт, однако я уже принял решение не задерживаться там даже для того, чтобы напиться. Моя полиэтиленовая бутылка была почти полной. Правда, вода в ней была речная, но тогда не имело значения, чистая она или нет.

Пройдя прямой участок и взглянув, как если бы был за рулем, на табличку под знаком, предупреждавшем об опасном повороте, проверил содержимое своего пакета, пошевелил, не снимая ботинок, начинавшими меня беспокоить пальцами ног, и обнаружил, что носки протерлись. Потом я проследил за движениями рук, и мне захотелось попробовать идти, наклонив корпус, как это бывает при падении вперед. Не знаю, откуда мне пришло в голову, что можно расходовать меньше сил, если идти как бы постоянно падая, успевая при этом переставлять ноги так, чтобы не упасть на самом деле. Попытки найти наклон корпуса, соответствующий скорости движения, были для меня своего рода развлечением.

Машины проезжали мимо, но я и не думал голосовать. Зачем? Чтобы снова увидеть в ответ кукиш или отрицательное покачивание головой, услышать звуки клаксонов, ругань или, в лучшем случае, напороться на безразличие? Нет уж! Мне и так хватает неприятностей. Лучше делать то, что предназначено тебе судьбой, даже если при этом ноги будут в кровь стерты об асфальт. Окрестности меня уже не интересовали. И хотя за обстановкой на шоссе нужно было присматривать, но читать указатели и соблюдать предписания дорожных знаков тоже было необязательно. Все это в прошлом. А будущее будет выстроено шаг за шагом, начиная с этого мгновения.

Но в чем дело? Сзади меня кто-то настойчиво окликал. Кто бы это мог быть? Блондин? Издали он казался меньше ростом. И всё-таки с мешком за плечами ко мне бежал Блондин, не переставая выкрикивать: «Эмануэл! Эмануэл Сантарем!» В отчаянии я снова было подумал убежать, но вспомнив, что у него есть огнестрельное оружие, даже вздрогнул. Потом я представил, как выглядели бы со стороны двое людей, бегущих среди бела дня по шоссе со столь оживленным движением. Другого выхода не было, как остановиться. Опустив голову, не скрывая своего стыда, я не знал, что сказать ему. Как же он отреагирует на мой поступок? Я решил не искать смягчающих обстоятельств, а просто подождать и посмотреть, что произойдет дальше.

Когда он подошел ко мне, то от усталости дышал с трудом, как собака, не закрывая рта. Казалось, что он его никогда не закроет. Опершись о мое плечо, бедняга не мог выговорить ни слова. Через секунду он согнулся и без сил упал у моих ног, обливающийся потом и побежденный. В растерянности я тоже опустился на землю, одновременно подтянув мешок поглубже на обочину, так как, падая, он бросил его на проезжую часть. Вытащив из своего пакета бутылку с водой, я смочил ему губы. Он слизнул воду и стал приходить в себя. Скоро его лицо обрело нормальный цвет, дыхание восстановилось, и он успокоился. Я по-прежнему не знал, что сказать, но думаю, что молчание говорило само за себя. Молча я заранее признавал его правоту. Долгую и неловкую тишину нарушил Блондин, причем так, что это было похоже на жалобу:

— Почему ты бросил меня, Эмануэл? Ты боишься или не хочешь составить мне компанию?

Тщательно взвесив возможные последствия и все же сбитый с толку, в конце концов я сказал то, что, как теперь с изумлением вижу, было правдой:

— Дело не в этом, Блондин, а в том, что мне нужно в Сеара. У тебя цель другая. Ты не торопишься, потому что, по-моему, тебе идти некуда.

Впервые он был похож на человека, потерпевшего поражение. Взглянув на меня, он опустил глаза, подобрал, лежавшую рядом щепку и огромными буквами нацарапал на земле слово: «Ресифи». Потом он спокойным голосом добавил:

— Я уже говорил тебе, моя цель — Ресифи. Да, я не тороплюсь, но мы можем совместить наши интересы и держаться вместе. Только без шуток, Эмануэл!

Поскольку я ничего не ответил, он поднялся с земли, уже начинавшей нагреваться, и мы, молча подобрав все, что несли с собой, тронулись в путь.

Мы оба устали и к тому же испытывали неловкость друг перед другом. Он шагал рядом, но без обычного для себя энтузиазма, глядя вниз, и лишь изредка поднимал взгляд, чтобы посмотреть вперед. Я, со своей стороны, сосредоточился на поддержании взятого темпа. В какой-то момент, не выдерживая тяжести своего мешка, он, кажется, решил поискать место, где бы остановиться, чтобы передохнуть, и в результате отстал. Оказавшись у меня за спиной, он высказал то, что оставалось недосказанным:

— Эмануэл, ты очень рисковал. Я мог выстрелить в тебя на рассвете. В темноте трудно разобрать, кто там маячит. В следующий раз будет лучше, если мы все обсудим в открытую. Ничего подобного не должно повториться, Эмануэл!

Я едва заметно кивнул в знак согласия.

Когда солнце стало припекать, Блондин начал ворчать. Я продолжал идти молча. Но скоро его недовольство переросло в светлую мысль:

— А почему мы не останавливаем попутку, блин?! Полно машин, которые…

Он перебежал на другую сторону шоссе, чтобы реализовать возникший в его голове план. Я обратил внимание на то, что у него была своя собственная манера голосовать, не такая как у меня. Улыбаясь, он немного наклонялся вперед и, оттопырив большой палец, энергично размахивал правой рукой. Первая машина, как и следовало ожидать, промчалась мимо, никак не отреагировав на призывные жесты Блондина. Я, давно потеряв всякую надежду на чудо, попытался его урезонить:

— Мир давно испортился, Блондин. И только мы вдвоем не в курсе. Здесь никто никому не поможет.

И сразу же получилось, что рассуждая так, я совершаю громадную несправедливость, потому что он тут же откликнулся с противоположной обочины:

— В таком случае, Эмануэл, скажи мне, не выкручиваясь, кто предложил подвезти тебя в тот чертов вечер недалеко от Сан-Паулу? Кто?!

Произнося эти слова, он улыбался, веря, что на свете не перевелись еще хорошие люди и другие — тоже, разумеется. И вся моя логика мгновенно рассыпалась. И, несмотря на все старания, я уже не мог разобраться, что он подразумевает под словами «хорошие» и «другие». Например, он сам — хороший человек или плохой?

Ответа на эту загадку не было. Не подлежало сомнению лишь то, что я шагал рядом с ним и видел, как машины проносятся мимо. Однако он не сдавался. Мне даже показалось, что его увлек сам процесс голосования и, как знать, может быть, доставлял ему удовольствие. Он старался так, что еще и слышно не было гула очередного автомобиля, как его рука с оттопыренным большим пальцем сама взлетала вверх, а лицо до ушей растягивала загадочная улыбка.

Так прошел весь остаток утра. Когда солнце стало еще более жарким, мы решили остановиться, поскольку по-настоящему устали. Перекусив и напившись воды в тени дерева, стоявшего у края шоссе, мы собрались немного поспать. Пока он клевал носом, я время от времени открывал глаза, чтобы проследить за его действиями. Вдруг он повел себя странно, начав привязывать к своей правой ноге длинный кусок толстой веревки. Потом, о, ужас, он нагнулся надо мной и провел несколько раз рукой у меня перед глазами, едва не касаясь лица. Убедившись таким образом в том, что я сплю, другой конец веревки он привязал к моей ноге. Я уже разгадал его замысел, но сделал вид, что во сне ничего не почувствовал. Его лицо одновременно выражало хитрость, удовлетворение и ребячью веселость. Так мы оказались связанными не только договором и судьбой, но и в буквальном смысле. Ни один из нас не мог убежать, не потревожив другого.

Вечером он толкнул меня в плечо и разбудил. Пора было вставать, и он был уже одет, хотя и продолжал лежать на спине, заложив обе руки за голову. Я вскочил и, намереваясь показать ему, что не попался на придуманный им трюк с веревкой, резко шагнул вперед, споткнувшись при этом о его ноги. Согнувшись на земле от хохота, он выкрикивал, довольный, как ребенок:

— Что происходит, Эмануэл? Какая муха тебя укусила? Куда это ты так торопишься?

Такого приступа хохота я еще не видел. И только тогда до меня дошло, что снова оказался обманутым. Он сначала развязал веревку и только потом толкнул меня в плечо, чтобы разбудить. Понятно, что все было именно так. Промолчав, я позволил ему думать, что не догадываюсь о его проделках.

Когда мы снова оказались на шоссе, заходившее солнце кое-где окрашивало закат в огненно-зеленоватые тона. На первый взгляд это было красиво, но вызывало чувство какой-то неясной тревоги. По правде говоря, я всегда боялся наступления ночи. Неуверенность, связанная с самой дорогой, усиливалась тем, что я шел в компании человека, не внушавшего мне ни малейшего доверия. Но я твердо знал: жара скоро сменится прохладой. И это было единственной поддержкой.

Вдруг, не проронив ни слова, Блондин снова начал голосовать. По одной и той же схеме он повторял и повторял свои попытки остановить машину. После очередного провала я сказал ему, что не стоит упрямиться, так как никто никого не любит, и что вообще я не верю в сказку о любви к ближнему своему как к самому себе. Блондин рассмеялся, но, тем не менее, не перестал, размахивая рукой, наклоняться и заглядывать в лицо каждому шоферу, проезжавшему мимо. Вдали появился белый автомобиль, мчавшийся на высокой скорости. Он был еще довольно далеко, когда Блондин, приблизившись к краю полосы, сделал знак водителю. Сначала показалось, что машина проедет мимо, но, подъезжая, она заметно снизила скорость и, остановившись чуть впереди нас на обочине, засигналила. Блондин, издав победный вопль и несколько раз подпрыгнув, бросился к машине.

Мне сначала даже и в голову не пришло сделать то же самое. Скорее испугавшись и растерявшись, чем обрадовавшись, я тупо стоял с открытым ртом, не в состоянии поверить в то, что все это происходит на самом деле. И только когда увидел, как Блондин, придерживая свои пожитки, быстро нырнул внутрь, я заторопился, но водитель уже на ходу ловко захлопнул дверцу. Я запомнил, как его пышные волосы упали ему на лицо, когда он кивнул мне, как бы говоря, что берет только одного. В мгновение ока машина исчезла. Однако Блондин все же успел высунуть свою голову и крикнуть: «Эмануэл, встретимся дальше!»

От автомобиля, только что находившегося в пределах видимости, но уже скрывшегося за поворотом, остался лишь стихающий рокот двигателя и тошнотворный запах жженой резины.

Быстро сгущались сумерки. В горле пересохло. Застрявший там комок обиды не давал проглотить слюну. В висках не переставая стучали молоточки. Не в состоянии примириться с реальностью, я слышал, как внутренний голос говорил мне: открой глаза, Блондин уехал, потому что он — человек достойный, хорошо приспособленный к жизни, симпатичный, он заслужил то, что его согласились подвезти. А вот ты, Эмануэл Сантарем, внук своей бабки Кабинды, старой негритянки из Анголы, заслуживаешь лишь того, чтобы тащиться пешком.

Рядом шагала пустота. Это невозможно выразить словами. Рука об руку со мной шла не просто его тень, а нечто большее. В Блондине воплощалось зло как таковое, разросшееся из детской травмы и не укладывающееся в представления о значимости отдельно взятой человеческой жизни. Он был идеей греха и, не зная угрызений совести, руководствовался лишь своими инстинктами и преступными намерениями. Для него имели значение только его собственный успех, поражение или победа.

Это была тень человека, абсолютно не похожего на толпы людей, ежедневно появляющихся на городских улицах или на шоссейных дорогах и не задумывающихся, откуда и куда они идут. Тень, рано или поздно, должна была превратиться в фантом, в ангела или злого духа.

Со мной рядом шло загадочное существо, потерявшее в детстве невинность под напором пышно обставленной похоти и ставшее игрушкой, предназначенной для удовлетворения изощренных капризов своих покровителей, не заслуживающих доверия.

Храмы и дворцы! Они хранят невероятные таинственные истории, подобные тем, что можно увидеть запечатленными в барочной резьбе по дереву, в изумительных фресках или в стеклянной хрупкости витражей, непрерывно вибрирующих от срывающихся воплей и благочестивого шепота экстаза. Даже сквозняки, гуляющие над их пыльными каменными плитами, имеют особый смысл. Их дыхание, касаясь наших лиц, не проходит бесследно. Они будят в памяти звуки шагов и голоса людей, давно исчезнувших в толще времени.

Так или иначе, оставшись на обочине, я лил слезы сожаления, возможно не потому, что кто-то уехал без меня, а из-за того, что не родилось дерево или камень. То же самое произошло со мной в Доме Семи Мертвецов в Салвадоре. Там невольно начинаешь думать о вечном безмолвии, о том, что живые существа способны рождать одно лишь забвение… Стоит ли над этим задумываться? Как знать? Может быть, в этом и состоит завершение изначального порыва жизни, оборотная сторона дерзости появиться на свет из живота матери.

Не знаю, почему многие рассчитывают на спасение, причиняя зло другим и даже убивая. А в конце, если остается время, вынуждены признать, что страдают в одиночку и это чувство сугубо индивидуальное. Оно-то и не отставало от меня ни на шаг. Судьба. Я иду один, но рядом вижу не то свою, не то чужую тень. Как будто какой-то безумец меня преследует. Зачем? Не хочу, чтобы кто-то шел рядом. Я хочу идти один, ничего не чувствуя и ни о чем не думая. Я стал странником, которому нужна только дорога и которому на роду написано в одиночку нести на своих плечах все земные грехи.

Однако на самом деле всё, кажется, выглядело по-другому. Вроде бы получалось, что я родился, чтобы спасти Блондина, этого сумасшедшего, до сих пор, кроме всего прочего, ни о чем подобном меня не просившего. И, тем не менее, он мог располагать моей жизнью. Случай, еще раз показывающий, что бытие иррационально и его нельзя понять с помощью логики.

Рассуждая обо всей этой ерунде, что, видимо, мне помогало, так как идти становилось все легче, я начал вспоминать о Лауру, о верном друге из Писи. И тут же решил, что мое рождение, по крайней мере для него, все же кое-что значило. Ведь он мог бы уже умереть. Я пришел в этот мир, чтобы спасти ему жизнь, совершив достойный поступок. Один единственный поступок. Хотя, что в нем особенного? Кто угодно сделал бы то же самое…

Это случилось, когда солнце стояло в зените и тени исчезли. В доме Лауру несколько человек копали колодец. С водой в Сеара всегда было плохо. Поэтому обычно для такой работы в одну из суббот сходились соседи. Они приносили мотыги, кирки, веревку, блок, совковую лопату и лом. Выставлялась бутылка кашасы, наполнялись рюмки, и начинался праздник.

В детстве все это казалось мне интересным с того момента, когда колодец становился глубоким. Они вгрызались во внутренности земли. А я смотрел, как на оси крутится колесико блока и как несколько человек, слаженно работающих вверху и внизу, вытаскивают красную землю на поверхность.

Лом из темного железа, с одного конца заточенный как лезвие, а с другого — в форме треугольника, был инструментом, который, после колесика, больше всего притягивал мое внимание. Он запомнился мне всегда воткнутым в землю и выглядел во всех смыслах вызывающе. Не знаю, что заставляло меня так высоко ценить колесико, возможно то, как аккуратно в его ложбинку попадает веревка, натянутая за счет веса закрепленного на ней черного ведра, или то, как сочится смазка по оси, обеспечивая равномерное и беззвучное кручение. Мне хотелось дотронуться до него, прикоснуться к нему рукой.

Время было обеденным, и все находились в доме. Оказавшись один, без присмотра, я стал играть с блоком, поднимая и опуская пустое ведро, представляя себя рулевым экспедиции, отправившейся в неизведанные глубины. Рядом были горы красной глины, еще сохранявшей влагу и запах мокрой земли. Запах был похожим на тот, что идет от нее, когда начинают падать первые капли дождя.

Играя, я наступал на эту рыхлую теплую землю и кожей чувствовал ее податливость. Опустив ведро в очередной раз и заглянув в колодец, я увидел, что оно довольно сильно ударяется о верхний треугольный конец лома, воткнутого в дно. Это меня испугало. Лом торчал точно по центру, прочно вогнанный в землю. В конце концов, он предназначался для того, чтобы пробивать, раскалывать, сдавливать, насильно раздвигать пласты грунта, спрессованного тысячелетиями.

Лом, черный как уголь, был почти незаметен на дне колодца. Нужно было смотреть очень внимательно, чтобы его обнаружить. Иначе могло показаться — это всего лишь тень от какого-то другого предмета.

Поставив ведро на край выкопанной ямы и крепко сжимая веревку в руках, я убедился, что ее излишек, как змея, свернулся в аккуратные кольца. Потом я перевел взгляд повыше, на колесико блока, и был поражен увиденным: жерло колодца проглатывало веревку метр за метром, с огромной скоростью разматывая бухту. Казалось, что земля, проголодавшись, утоляла так свой голод. Меня настолько поразило это зрелище, что я не заметил ничего из того, что происходило вокруг.

Вдруг мне на руки, как с неба, свалилось что-то огромное. Веревка, продолжавшая проскальзывать в моих ладонях, мгновенно стала нестерпимо горячей, обдирая кожу почти до крови. Меня потащило к колодцу, но вокруг него было невысокое ограждение, в которое я с ходу уткнулся локтями. То, что тогда я сделал инстинктивно и в силу странного стечения обстоятельств кажется теперь невероятно осмысленным, оставило саднящий след, трансформировавшись в страшный образ: веревка, на огромной скорости срывающаяся по ложбинке крутящегося колесика блока.

Аккуратно свернутая бухта мгновенно превратилась в огромную змею, в молниеносном броске устремившуюся к намеченной цели. С испугу я заглянул в колодец и одновременно с силой потянул на себя, хотя и без того чувствовал боль в ободранных до крови локтях, упиравшихся в низенькую стенку ограждения. И только тогда мне стало понятно, что дело обстоит еще хуже: на ведре, опущенном примерно на половину глубины колодца, сидел Лауру и невинно улыбался, ухватившись обеими руками за веревку.

Именно так. Он всего лишь улыбался, как бы спрашивая: «А что, собственно, произошло, Эмануэл?» Хрупкое и худое тело весило немного. Чувствуя привкус смерти во рту, если смерть можно чувствовать на вкус, я стал медленно и очень осторожно вытаскивать Лауру наверх, не спуская глаз с заостренного конца лома, оставленного воткнутым в мокрую землю и торчавшего там, на дне колодца.

Если бы я с самого начала не вцепился в веревку так, что она сорвала мне кожу с ладоней, его тело, вне всякого сомнения, оказалось бы нанизанным на лом, как на вертел, и напоминало бы кусок мяса, готовый к жарке на углях. Вытащив его, я дрожал от ужаса, а он всего лишь спрашивал, что произошло. Я был не в состоянии вымолвить ни слова и, почувствовав под ногами теплую землю, разрыдался, в то время как Лауру, успокаивая меня, приговаривал:

— Ну, что ты, Эмануэл? Не плачь! Ведь ничего страшного не случилось. Я здесь, живой и невредимый, ты тоже цел… Если хочешь знать, послушай, ты как с неба свалился, ты спас мою жизнь!

Между тем, пока я так шел по шоссе, реальная действительность готовила мне новые испытания. Солнце палило неимоверно. Нужно было правильно распределить силы с учетом жары. Оторвав глаза от асфальта, я поднял голову и увидел впереди голубые горы. Голубыми они были издали, а ближе меняли свой цвет, приобретая зеленоватый оттенок.

Подступавшие к шоссе деревья относились к породам, встречающимся по преимуществу на равнинах. В их густых кронах целыми стаями гнездились птички. И вдруг до меня дошло, что они непрерывно поют. Но если им так весело, почему же я должен идти в таком подавленном состоянии? В конце концов, произошло то, чего я хотел больше всего на свете. Я освободился от раздражавшей меня компании. «Споем, Эмануэл!» — послышался мне голос Кабинды. И древний напев моих предков, радовавший, возможно, не одно поколение, сам собой стал срываться с моих губ. Знакомая мелодия, подхваченная ветром, лилась свободно: «Уходи, Туту, мальчик уже спит».

Однако я не спал. Наклонившись вперед, я шел. Ветер дул попутный, и можно было представить, что я как бы лечу, а не иду. Меня по-прежнему не оставляло ощущение, — рядом со мной шагает кто-то еще. И это была вовсе не тень. Но мне было все равно, кто это был, так как приближалась ночь, означавшая для меня покой. Пусть себе призраки шагают рядом! Я, радуясь тому, что солнце гасло прямо на глазах, бездумно повторял привязавшуюся мелодию, в то время как мои ноги ритмично отбивали такт по хрустящему песку.

Сбоку остановился автомобиль и начал громко сигналить, испугав меня неожиданностью своего появления. Взглянув в его сторону, я увидел за рулем мужчину, лицо которого показалось знакомым. Целая портретная галерея промелькнула в моем мозгу так быстро, что, откровенно говоря, я подумал, что вижу мираж. Это не могло быть реальностью. Я не верил своим глазам.

Я шел, напевая под аккомпанемент песчинок, скрипевших под ногами. Мне и так было хорошо. Поэтому я отказался от мысли поймать попутку. Тем более, мне не хотелось разговаривать с типом, похожим на кого-то, виденного мной раньше. Древние говорят, что лучше идти одному, чем в плохой компании. Мысленно повторив эту фразу, я ускорил шаг. Оказалось бесполезным, так как автомобиль медленно поехал следом. Я пошел еще быстрее, почти побежал, однако затем умерил свою прыть, так как в любом случае не мог бы соперничать с автомобилем. Оглянувшись, я внимательней присмотрелся к шоферу. Вне всяких сомнений, за рулем сидел Блондин. Это было невероятно. Я остановился.

Машина приблизилась вплотную, и я окончательно узнал невинную улыбку, сиявшую на его лице. Но что же он сделал с тем человеком, который согласился его подвезти? Может быть, тот человек подарил ему свою машину? Вряд ли! И тут мне в голову пришла бредовая идея, и я снова побежал. Возможно, это был просто всплеск отчаяния. Блондин ехал за мной, развлекаясь от всей души. Когда на шоссе появлялись другие машины, он притормаживал или, изображая неисправность, съезжал на обочину Тогда я пользовался этим, чтобы отбежать как можно дальше, разумеется, ничуть не улучшая своего положения.

Не знаю, как долго продолжалось бегство, не имевшее шансов на успех. Так получилось, что шоссе на том участке было огорожено и я не решался перепрыгнуть через сетку. В какой-то момент силы мои иссякли, ноги подкосились от усталости и я упал. Блондин, не переставая улыбаться, затормозил рядом, резко открыл дверцу и крикнул:

— Ты поедешь со мной, Эмануэл Сантарем! Разве я не сказал тебе, что вернусь? Скорее, море высохнет или ягуар будет охотиться на москита, чем я нарушу свое обещание!

Как и в тот день, когда я впервые увидел его в компании с Жануарией, он вел машину резко, рывками. Это меня не слишком волновало. Больше беспокоило другое. Каким образом, например, он этой машиной завладел? За счет какой хитрости? Салон автомобиля выглядел новым. Сиденья были из дорогого материала. Никаких следов борьбы я не заметил, все было в целости и сохранности. Тогда что же он сделал с шофером? Не мог же он получить машину в подарок? Не меньшее удивление и интерес у меня вызывали его руки, успевавшие поворачивать руль, переключать скорости, нажимать кнопки, регулирующие свет фар.

Из динамиков включенного радио лилась неторопливая мелодия, создавая иллюзию полного покоя, повисшего над опустевшим вечерним шоссе. Блондин вальяжно вытащил из кармана портсигар и предложил мне сигарету:

— Отличная марка, Эмануэл!

Ему нравилось все, что было хорошего качества. Я отказался и снова умолк.

Он почувствовал мою враждебность и, не обращая на меня внимания, уставился на дорогу, нажав правой рукой кнопку со значком зажженной сигареты. Как только вспыхнул индикатор, Блондин вынул прикуриватель и, повернув к себе раскаленным добела концом, зажег сигарету. Табачный дым заполнил салон, и он ловко и даже элегантно вставил прикуриватель на свое место, беспечно наслаждаясь куревом.

Поворот следовал за поворотом, и при прохождении каждого из них я вынужден был крепко хвататься за сиденье или за переднюю панель. Блондин всякий раз выходил из положения как шофер со стажем.

Мое беспокойство росло, и я уже не мог его скрывать. Даже Блондин это заметил. Переполнявшее меня любопытство угадывалось в выражении моих глаз, в движениях рук и ног, оно чувствовалось во всем поведении. Я хотел знать, по крайней мере, что переживал Блондин в душе. Ведь передо мной был самый настоящий преступник. В конце концов, что же он все-таки сделал с хозяином машины? Сколько пуль он всадил в беднягу? Я попытался представить, как действовал Блондин во время нападения. Эту задачу облегчало то, что я сидел на его месте. Шофер, естественно, не подозревал, что у белокурого человека, сидящего рядом, было оружие, и тем более не мог предположить, что когда он с улыбкой рассказывал ему, возможно, о своей машине или о жизни, тот вытащит револьвер. Как только несчастный выпрыгнул из машины, его настиг точный выстрел, ставший смертельным. Пуля должна была попасть в грудь или в голову.

Сколько же жестокости и холодного расчета было в Блондине! И почему же я, после всего этого, сидел с ним рядом и, более того, до недавнего времени сохранял полное спокойствие. Нужно было что-то предпринять. Просто выяснить, каким образом это чудовище завладело машиной, казалось уже недостаточным. Прежде всего нужно освободиться от него раз и навсегда. Какая дьявольская сила заставляла меня иногда заводить с ним дружбу и искать братского взаимопонимания? Возможно, что та же сила на всю жизнь очаровала Жануарию? Эта, вне всяких сомнений, удивительная женщина все же обманывалась в отношении Блондина, даже убедившись в его низости.

Вскоре после того, как небо покрылось тяжелыми свинцовыми тучами, наступила ночь. Сверкая всеми фарами, машина неслась со скоростью, постоянно превышающей указанную на ограничительных дорожных знаках. Глядя на то, как они то и дело мелькали перед глазами, я нашел повод для разговора о машине. Блондин наверняка не собирался рисковать настолько, чтобы проехать в открытую мимо поста дорожной полиции. Поэтому я спросил его напрямик:

— Блондин, как ты думаешь проехать постового?

Двумя пальцами правой руки аккуратно уменьшив громкость радио, настроенного на частоту музыкальной программы, он не задумываясь ответил, что хорошо знает это шоссе… И, подтверждая свои слова жестом, серьезно добавил:

— Я знаю это шоссе, как свои пять пальцев, Эмануэл.

Опуская руку, он с силой хлопнул меня по левой ноге. Это неожиданное прикосновение повергло меня в шок. Кровь отхлынула от лица. И только через несколько секунд я заметил, что он решительно и демонстративно оставил свою руку на моем колене, продолжая объяснять:

— …Так что, Эмануэл, смотри, это дорожная карта. Все эти линии, которые ты видишь, это шоссейные дороги Бразилии. По этой главной автостраде мы едем сейчас. Она идет по Атлантическому побережью. И я знаю, где на ней расположены полицейские посты. Для того чтобы отделаться от любого из них, мне достаточно свернуть на второстепенную дорогу, а затем вернуться на главную. Есть один пост около Аракажу, который объехать не так просто. Но мы дождемся рассвета и с утра пораньше, когда все спят как убитые, спокойно проскочим мимо.

Моя попытка уточнить ситуацию провалилась. Блондин не сказал мне ни того, что украл машину, ни того, что она «чистая». Однако само наличие у него в голове такого плана, на мой взгляд, ясно свидетельствовало о том, что он хочет избежать встречи с полицией еще и в связи с угоном машины, а не только из-за преступлений, совершенных раньше.

Доехав до реки Ваза-Баррис, мы свернули в сторону. Остановились. Меня заинтриговала эта неожиданная остановка. Скоро стало понятно, что машина останавливалась уже не на обочине. Блондин свернул на узкую грунтовую дорогу, заросшую ползучими растениями, которые с силой цеплялись за днище. Пожалуй, дорога предназначалась даже не для автомобилей, а для гужевого транспорта. Я решил присмотреться, куда же мы едем. Блондин, бросив равнодушный взгляд в боковое окно, продолжал давить на газ. Ночная темнота не позволяла разглядеть выражение его лица. Все труднее было следить за дорогой. Иногда все же удавалось распознавать контуры одиноко стоящих деревьев… Через некоторое время он доверительно сообщил мне: