Возвращение Эмануэла

Не могу припомнить ее первой реакции. Потом она открыла глаза, медленно подняла голову и спросила, что происходит.

— Это я, Жануария, — удалось произнести мне, чтобы как-то ее успокоить, — просыпайся, надо идти.

Она приподнялась и, как будто охваченная желанием физической близости, которое мгновением раньше я в себе задушил, прижалась ко мне. Запечатлев долгий и ласковый поцелуй на моем лице, она тихо прошептала, очень тихо, почти неслышно: «Эмануэл, Эмануэл!» Не в состоянии пошевелиться и чувствуя дрожь собственного тела, я не мог понять, каким образом Жануарии так деликатно удается погасить мою страсть, в то время как мне самому нужно было все это в себе буквально раздавить. Самое странное, что, по мере того как моя симпатия к ней увеличивалась, крепла и некая мистическая сила, заставлявшая видеть в ней неприкосновенное существо, нуждающееся в моей защите. Поэтому рядом с ней я, соблюдая дистанцию, оставался внешне холодным как камень. Наконец она осторожно отстранилась. И как будто бы меня кто-то толкнул. Как бы полностью сдавшись на милость победителя, я уткнулся в ее колени, умиротворенный и тихий, как ребенок, который обрел материнское тепло. Несколько секунд спустя мне показалось, что она плачет. Возможно потому, что у меня не хватило смелости сжать ее в объятьях и взять тут же, на ковре? Я ощущал каждый, даже едва уловимый, трепет наших неподвижно застывших, но горячих тел.

Жануария, не выказав какого-либо испуга или отчужденности, лишь опустила голову на подушку и здоровой рукой гладила меня по волосам, жестким, утонувшим в ложбинке на ее груди. Эта ласка привела меня в состояние, которое когда-то я испытывал на груди у моей бабушки Кабинды и, в меньшей мере, прижимаясь к груди матери. Я закрыл глаза и почти заснул. Прошло довольно много времени, прежде чем я успокоился и инстинкт уступил место рассудку. Мы не могли находиться там всю ночь по той причине, что в ванной лежал труп. Об этом я еще ничего не сказал ей. И теперь обдумывал, как же лучше сказать. Не находя нужных слов, я не знал, с чего начать.

Я поднял голову и встал.

— Прости меня, Жануария!

В ответ она могла бы улыбнуться с иронией или свысока, но ее взгляд излучал подкупающую нежность. Жгучие глаза, встречаясь с моими, говорили так много…

— Не за что прощать, Эмануэл. Для меня ты больше чем друг, ты стал мне как брат.

Услышал, что ее губы произнесли слово «брат», но в моей памяти отчеканилось: «телохранитель». Так или иначе, эти слова придали мне новые силы. Овладев своими чувствами, я сел напротив нее на софу. Она продолжала на меня смотреть. Настал момент сказать о том, что меня так беспокоило.

Я начал говорить, но вскоре умолк, потому что все выходило очень уж запутанно. Затем снова начал объяснять, как бы самому себе, что необходимо что-то предпринять: «.. думаю, в общем, думаю, что потом, когда ночь закончится и нас…» Спазмы перехватывали горло. Никак не получалось сдвинуться с места. Я попробовал по-другому построить фразу. Посмотрел в сторону входной двери и попытался представить плотную темноту, обволакивающую дом. Но мое воображение сдерживали стены и особенно вправленный в продолговатую раму пейзаж, излучавший полнейшую безмятежность. Бескрайнее поле переходило в синеву далеких гор. Краски сливались в слабо освещенной гостиной.

Переведя взгляд на Жануарию, я испугался резкой перемене в ее настроении. Она безутешно плакала. Всхлипывания сотрясали ее тело так сильно, что грозили обернуться еще более горючими слезами. Я взял ее за руку. Глядя на меня и не в состоянии сдержать рыданий, она почти прокричала: «Я несчастная, Эмануэл! Несчастная!» — и снова захлебнулась в рыданиях. Мои попытки успокоить ее не дали результата. Зато мне удалось связно выразить свою мысль:

— Жануария, мы не можем оставаться здесь до утра.

Она перестала плакать и к моему изумлению спросила про Блондина. Вот теперь — да, я был полностью сбит с толку. Как у нее хватает смелости интересоваться этим зверем, типом, который пытался ее убить? Однако я тут же внес поправки в свои умозаключения, сообразив, что на самом деле знал очень мало о том, что здесь произошло в действительности. Возможно, Блондин напал на Жануарию. Но это мог сделать и старик. Поэтому я не стал ее прерывать, когда она снова запричитала срывающимся голосом:

— Я несчастная, Эмануэл!

Только спустя довольно продолжительное время, я решил наконец сказать о том, что увидел в ванной. И я сказал об этом неожиданно, потому что был уже не в состоянии принимать во внимание все те причины, которые заставляли меня сначала осторожничать. Нельзя было больше ждать и я перешел прямо к делу:

— Жануария, он — в ванной, мертвый.

Она театрально подпрыгнула и, поднявшись мне навстречу с распростертыми объятиями, жалобно запричитала о своем дорогом, своем любимом Блондине. Беспокоясь за ее раненую руку, я удержал ее, поторопившись объяснить, что речь не о Блондине, а о старике, который убит в ванной и которого я видел. Он лежит там, на полу, в луже крови.

Жануария опять попробовала подняться (и почти удержалась на ногах), но упала на ковер. Я устроил ее так, чтобы не растревожить рану, подложил подушку под голову. Овладев собой, она взяла меня за руку и расплакалась. Потом, отвернувшись, глядя в пол, произнесла еще не вполне послушным голосом, как бы излив душу:

— Бедный Кастру! Как же ему не повезло!

Я спросил, кто такой Кастру. Ответ испугал меня: Кастру был ее мужем. Потом она замолчала и лишь всхлипывала, лежа с закрытыми глазами. Этот плач приводил меня в замешательство. По правде говоря, в первый момент после признания Жануарии, у меня перехватило дыхание, и я ничего не мог сказать. Это было все равно что потерять дар речи. Она же продолжала держать меня за руку. А когда отпустила, тем самым дала понять, — я должен убрать руку с ее бедер. Но я этого не сделал, продолжая оставаться в том же положении, на корточках, почти на коленях, чутко улавливая накатывавшие одно за другим жалобные и безутешные всхлипывания. В промежутках между рыданиями я все-таки ощущал еще и сладкий аромат, и покой ее тела. Тишина, стоявшая снаружи, подтверждала, что только мы двое были свидетелями этой странной и незабываемой ночи.

Наконец она повернулась ко мне и спросила, что произошло с Блондином. Затем, пристально посмотрев на меня, повторила: «Скажи мне, Эмануэл, что случилось с Блондином?» Мне не оставалось ничего другого, и я рассказал все, что знал о том, как он покинул этот дом. Молча выслушав меня, она встала и, опираясь на мое плечо, снова расплакалась навзрыд. Я дождался, пока кризис пройдет. Нам еще многое предстояло сделать.

С того момента, как мы начали готовиться покинуть фазенду, она внимательно рассматривала каждую вещь в доме. Может быть, некоторые вещи были ей особенно дороги, потому что когда-то она сама выбрала и купила их? Её взгляд задерживался на картинах, мебели, посуде… И это прощание с предметами обихода говорило, что она расстроена и уезжает с грустью. Наверняка по той причине, что оставляет здесь частицу самой себя.

Когда мы вошли в гараж, Жануария, сказав, что забыла что-то взять, вернулась в дом. Я хотел пойти вместе с ней, но уже издали она попросила открыть ворота, на которые я раньше не обратил внимания.

Гараж находился под домом. Ворота были большими и тяжелыми. Одна створка открылась легко, а вторая заупрямилась. Я надавил на нее руками и она, заскрежетав, сдвинулась с места. Этот звук поверг меня в ужас, так как, оглянувшись, я увидел расплывчатые очертания чьей-то фигуры возле другого угла здания. Через несколько секунд до меня дошло, что это Жануария. Какого черта она могла там делать? Но ни о чем не спросив, я подложил камни под обе створки ворот, а она торопливо села в машину и вывела ее наружу.

Закрыв ворота, я тоже сел в машину и, с силой захлопнув за собой дверцу, посмотрел на Жануарию. Она была готова отпустить сцепление, однако в глазах чувствовалась тоска. Возможно, это был прощальный взгляд. Я тоже посмотрел в сторону дома и увидел, что свет всюду потушен. Только у входа горела лампочка. «Ах, вот оно что, — подумал я про себя, — она возвращалась, чтобы выключить электричество и закрыть двери».

Внутри оставалось брошенное на произвол судьбы тело старого Кастру или, по выражению Жануарии, «бедного Кастру». И я вспомнил, — она отказалась попрощаться с ним. Причины такого ее поведения можно было понять: «Я предпочитаю запомнить его живым, Эмануэл». И все же вместо того, чтобы позаботиться об убитом, она убегала. Этот факт обращал на себя внимание. Я не придал этому значения сразу, но потом, приведя свои мысли в порядок, даже сказал самому себе: «Конечно же, никто не в состоянии помочь тому, кто уже мертв, даже если сделать все, что в таких случаях положено делать; пусть он останется живым хотя бы в ее памяти». А в тот момент, честно говоря, у меня не было другого желания, кроме как убраться оттуда, и чем быстрей, тем лучше. Я облегченно вздохнул, когда она нажала на педаль газа и машина тронулась с места. Утренний, еще прохладный воздух устремился в узкую щель приоткрытого ветрового стекла.

Я никогда не думал, что между нами без единого слова установятся такие доверительные и дружеские отношения. Но в ее лице чувствовалось некоторое напряжение. По-видимому, боль от раны усилилась; Поэтому, пространно рассказывая о несчастьях, выпавших на мою долю в Сан-Паулу, о тяжелой участи безработного, о том, как трудно приходится, когда не знаешь, что происходит с твоей семьей, о своих мытарствах в пансионе и о других мелочах, показывающих, как нелегка жизнь мигранта, я умышленно не касался пережитого совсем недавно, решив, что будет благоразумнее не ворошить неприятных событий, свидетелями которых нам пришлось стать в эту мучительную ночь. «Клин клином вышибают», — говорится в старой пословице. Однако когда речь идет о смерти, уже ничего не поделаешь.

В присутствии Жануарии я не мог смотреть по сторонам. На руках у нее были черные перчатки. Длинная цветная шаль, обмотанная вокруг шеи, доставала до самой талии. Даже когда она бросала короткий взгляд на меня, нервно объясняя, как я должен себя вести, выйдя из машины вблизи Барра-Мансы, ее глаза не переставали щуриться от отблесков светящихся указательных знаков, автомобильных фар и габаритных огней. И вдруг она произнесла:

— Однажды мы еще увидимся, и довольно скоро, так как даже камни встречаются, Эмануэл.

Это было настолько неожиданно, что я не успел прочесть слова на растяжке, висевшей над автострадой. Но помню, что сбоку промелькнул знак со стрелкой, указывающей направление на Рио-де-Жанейро.

Убедившись, что никому не мешает, она прижалась к обочине и, как только остановилась, засунула руку в свою сумку и вытащила достаточно толстую, по ее мнению, пачку банкнот разного достоинства. Не пересчитав, она вложила их в мои руки:

— Держи, Эмануэл, думаю, что тебе понадобятся деньги.

Я попытался возразить, но как раз в тот момент вдалеке показалась машина. Автомобиль стремительно приближался. Все шоссе осветилось, и она поспешно, как будто скрывалась, совершив преступление, отпустила ручной тормоз и воткнула первую передачу, оставив ногу на выжатом сцеплении. Готовность стартовать в любую секунду. Но автомобиль промчался мимо и она успокоилась. Не глядя, я положил деньги в пакет, на ощупь определив, что их было много.

Мне показалось, что неприятности закончились. Теперь даже не придется шагать по шоссе, как будто отбывая наказание, или как скороходу, которого на каждом шагу со всех сторон подстерегает опасность. Я подумал, что мы переосторожничали и что в конце концов это заставило нас нервничать. Вернулось относительное спокойствие. И я вновь погрузился в созерцание красоты Жануарии, тоже овладевшей собой. Жгучие глаза, спадающие на лоб волосы…

Из той же сумки она достала листок бумаги и начала что-то на нем записывать. Получилось нечто похожее на цифры. Они вышли неуклюжими и огромными, но я без труда прочитал номер. Возможно, это был ее телефон и ей просто мешали перчатки? Она быстро пояснила:

— Это номер полицейского участка Барра-Мансы, Эмануэл. Позвонишь, как только найдешь телефон! Лучше телефон-автомат!

Я взял листок и сказал, что уже запомнил номер. Однако она запротестовала:

— Нет, Эмануэл! Когда речь идет о смерти, не должно быть никакой ошибки. Возьми листок с собой, и с этим покончили. Да, чуть не забыла, оставь мне свой телефон в Сеара, потому что когда-нибудь… Кто знает? Мы встретимся там.

Она записала, как меня найти. Что еще? Все указания мне были даны. До сих пор слышу ее сбивчивые и торопливые слова.

Я еще раз мысленно перепроверил: ничего не упустили? По-моему, ничего. Все предусмотрено. Возможно, я слишком много наговорил о себе. В таком случае пора помолчать. У меня есть деньги. У нее — мой адрес. Мы находимся далеко от дома, где было совершено преступление. Наступало утро, и мы не могли стоять на обочине всю оставшуюся жизнь. Уже открыв дверцу, прежде чем выйти из машины, я поцеловал ей руку. Неожиданно она притянула меня к себе и поцеловала. Это был последний, незабываемый момент, венчающий мое приключение. Или злоключение?

Она была горячей и задыхалась от нервного напряжения. От нее исходил все тот же аромат. Но это был запах не ее дорогих духов, а разгоряченного эмоциями тела. Поэтому он пьянил меня. В ее объятьях я мог бы провести там целую вечность. Однако судьба легко и неожиданно распоряжается по-своему. Позади вспыхнули фары, осветив нас полностью. Этого было достаточно, чтобы Жануария отпустила меня и отодвинулась. Ничего другого не оставалось. Я открыл дверцу и нащупал ногами землю, держа в одной руке чемоданчик, а в другой — пластиковый пакет со своими вещами.

Я помахал ей рукой, и она уехала. Автомобиль вписался в плавный поворот развязки и вырулил на полосу встречного движения. Он быстро набрал ход, и через мгновения можно было различить лишь красный огонек, который скоро затерялся среди множества точно таких же. Поскольку мне не хотелось, чтобы другие переживания стерли впечатление от последнего поцелуя Жануарии, я пересек шоссе и, если ничего не путаю, зашагал в сторону Барра-Мансы. Я снова стал скороходом. Цель была прежней: дойти до Сеара.

Утро только начиналось и было холодно. Я застегнул куртку на все пуговицы и ускорил шаг, чтобы согреться. И сразу же стало ясно: три километра до города (расстояние, обозначенное на дорожном указателе) будут пройдены максимум за полчаса. Этого времени для Жануарии хватит, чтобы отъехать достаточно далеко от злосчастной фазенды.

Машины проносились мимо на полной скорости, но я не замечал их, вспоминая ее горячие губы, поцелуй, нежную гладкую кожу. Казалось, время остановилось, а вечность материализовалась в исполнившейся мечте. Оглядывался назад, наивно воображая, что, может быть, она решила вернуться и приласкать меня или, как знать, дать еще одно наставление. Вспоминал габаритные огни автомобиля, рокот его двигателя, цвет и вдруг почувствовал всем телом силу ветра. Я был один на шоссе. Святая простота! Во мне жила надежда однажды снова увидеть эту женщину.

Ведомый такой надеждой, я вовремя обнаружил, что несу сразу и чемоданчик, и пакет. Это противоречило совету Жануарии. Я отчетливо вспомнил, или, лучше сказать, услышал, как она рядом произнесла монотонным голосом:

— Жизнь, Эмануэл, полна неожиданностей, поэтому, когда снова окажешься на шоссе, избавься от пустого чемодана. Это выглядит нехорошо, когда мужчина идет по шоссе с чемоданом. Кажется, что он от чего-то убегает. И наоборот, если у тебя в руке пакет, то люди думают, что ты идешь к соседу или на ближайший рынок. Возьми этот пакет, Эмануэл. И на шоссе не забудь выбросить чемодан, потому что он тебе не нужен.

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что машин вблизи не было, я решительно зашвырнул чемодан подальше в заросли кустарника, где, возможно, он покоится и сейчас.

Через некоторое время с небольшого холма я увидел похожие на светящиеся четки огни Барра-Мансы. За сколько минут можно было дойти до первых домов? Если не сбавлять шаг, то минут за пятнадцать-двадцать. Пока мои ноги быстро вышагивали по земле, не разбирая мелких камней и выбоин, я снова принялся думать о Жануарии. Почему ее образ так настойчиво преследовал меня? Я уговаривал себя выбросить из головы мысли о ней, пытаясь думать о другом — о Сеара, о моих друзьях, о моей черной кошке, которую звали Ночь, о моей улице в Писи, о Лауру, Май-да-Луа, о моих сестрах, отце, бабушке Кабинде, о моей матери, всегда покорной судьбе, но… Странная вещь судьба! Все было бесполезно. Перед глазами мелькали отчетливые картинки пережитого совсем недавно. И даже призрак старого Кастру, мертвого в своем доме на фазенде, являлся мне с неизменным выражением удивления и отчаяния на лице. Нужно было найти другой выход, чтобы вернуться к действительности — поднять повыше взгляд, почувствовать отрезвляющий холодок утра, приспособиться к тишине, не позволявшей как следует всмотреться в раскинувшуюся вокруг местность.

Наконец, за крутым поворотом, появились первые электрические столбы. Это был въезд в город. Служащий бензоколонки спал. К счастью, по шоссе на большой скорости пронесся автомобиль, разбудивший его. Человек встал и направился в мою сторону. Я подождал, пока он подойдет, и спросил, где находится автобусная станция. Он объяснил, и я поблагодарил его.

На станции первым делом предстояло выяснить, есть ли прямой маршрут до Сеара. После того как кассир ответил мне, что такой автобус отходит только на следующий день, настроение снова ухудшилось. Я снова почувствовал себя беспомощным, сел на скамейку и задумался. Но, немного поразмыслив, улыбнулся. Ведь несмотря на неприятности, на самом деле все резко изменилось к лучшему. Еще вчера у меня не было ни гроша, а сегодня с пакетом, набитым деньгами, я прихожу на автобусную станцию и спрашиваю: сеньор, когда отправляется ближайший рейс на Сеара? Не будь неблагодарным. О таком можно было только мечтать.

Ощупывая пачку денег, лежавшую в пакете, я не знал, что же делать. Почти два дня оставаться там, в ожидании автобуса, было рискованно. Должен ли я находиться вблизи от этой несчастной фазенды? Никоим образом. Правильнее было бы уехать куда угодно, лишь бы уменьшилось при этом расстояние до Сеара. И я принял решение.

Поднявшись и опять подойдя к кассе, я спросил: «Сеньор, куда идет автобус, отправляющийся в самое ближайшее время?». Ответ был незамедлительным: через двадцать минут отправлялся рейс на Рио-де-Жанейро. Альтернативы не было:

— Один билет, пожалуйста.

До Рио-де-Жанейро относительно недалеко. Можно провести этот день там, а на следующий — уехать прямиком в Форталезу. Вполне подходящий вариант. Без колебаний я оплатил проезд, не сразу заметив, что, когда вытаскивал деньги, выронил листок бумаги. Подняв его, я испугался, ведь на нем рукой Жануарии был записан телефон. Боже мой! Забыть сделать то, что было для нее жизненно важным! Буквально подбежав к ближайшему телефону-автомату, я набрал номер. На другом конце линии мужчина низким и вялым голосом, возможно, только что разбуженный звонком, спросил, что мне нужно. Дождавшись, пока он повторит свой вопрос, и ощутив дрожь сначала в руках, державших листок бумаги, а затем — в голосе, я на всякий случай попробовал уточнить:

— Это полиция?

— Конечно, полиция, — резко ответил мужчина на другом конце провода, — но чего вы хотите? Может быть, вы не знаете даже, куда позвонили?

Смешавшись, я все же продолжил:

— Сеньор, запишите пожалуйста то, что я вам скажу. На фазенде Сан-Себастьяу, расположенной на шоссе, ведущем в Сан-Жозе-ду-Баррейру, совершено преступление и труп брошен в доме, в ванной комнате. Входная дверь не заперта… Пожалуйста, запишите… Фазенда Сан-Себастьяу…

Так как мой голос стал срываться, мужчина на другом конце линии громко прокричал:

— Уже записал. Теперь мне нужны ваше имя и адрес. С кем я говорю?

Я медленно положил трубку на рычаг, вышел из кабины и поднялся в автобус. Пассажиры уже занимали свои места. Сверившись с номером билета, я сел и тут же уснул. Мне приснилась фигура Христа-Искупителя, с распростертыми объятьями ждущего меня в Рио-де-Жанейро.

Эйфория от Рио-де-Жанейро хотя и придала мне уверенности, однако никак не повлияла на решение вернуться в Сеара. С того времени, как я в последний раз видел здание, в котором находился пансион доны Женовевы, до момента прощания с Жануарией, когда она поцеловала меня, честно говоря, не случилось ничего, что могло бы заставить меня изменить свои планы. Тяжелые воспоминания все еще были со мной. И даже радость от того, что я здоровым и невредимым добрался до Рио, не могла остановить меня на полпути.

Но мне хотелось осмотреть центр, пройтись по главным улицам — Синеландиа, Фламенгу, Ботафогу, подняться к Христу-Искупителю, на «Сахарную голову», и оттуда взглянуть на город. Если бы было достаточно времени, я пошел бы на Копакабану, Ипанему и Леблон, чтобы потом в Сеара можно было бы рассказывать об этих местах. Иначе ты как бы нигде и не был. Однако одного дня недостаточно, чтобы увидеть все это. Как поступить? Может быть, сесть на первый попавшийся городской автобус и проехать весь маршрут до конечной остановки?

Я пешком добрался до Центрального вокзала, и оказался посреди многотысячной толпы. Люди беспорядочно сновали во все стороны. Регулярные отправления и прибытия автобусов и поездов делали эту суету постоянной. В результате земля дрожала, как будто под ногами происходило самое настоящее землетрясение, разве что не разламывающее поверхность. Никто не останавливался, чтобы, например, заглянуть в глаза другому человеку. На это не было времени, все опаздывали. Между тем, увидев свое отражение в одной из зеркальных витрин, кое-кто мог бы и задержаться и рассмотреть его получше. Скорее всего, оно существенно отличалось бы от устоявшегося представления о самом себе. Многие увидели бы лицо человека, потерявшегося в огромном городе, в толпе людей, тоже потерявшихся, бегущих вслепую и второпях по улицам, ведущим неизвестно куда.

Единственная возможность придать смысл жизни — прожить свою судьбу. Поэтому, остановившись, я вдруг почувствовал себя далеко от Рио-де-Жанейро. Я был там, куда стремился, где находились мой дом, моя семья, мои корни. Но надо было отогнать тяжелые мысли, и я уступил зову желудка, разглядев среди всякой всячины, выставленной за стеклом, аппетитные кругленькие пирожки. И тут я увидел свое лицо. На нем читались испуг и растерянность. Глаза ненормально моргали. Так бывает, когда ты давно не спал и нуждаешься в отдыхе.

С большим трудом удалось неподалеку найти свободное место на скамейке. Я сел и сразу же понял, что оно оказалось не занятым по той причине, что сбоку стояла урна, переполненная слизким и мокрым мусором. Через какое-то время этой гадости предстояло обратиться в пыль и снова вместе с ветром попасть в чьи-то легкие. Рядом, безразличный ко всему, дремал старик, дальше — еще два пожилых человека с интересом разговаривали между собой. Скамейка не располагала к тому, чтобы на ней остаться.

Между тем деньги Жануарии почти не тронутые лежали у меня в пакете. Это все же несколько грело душу и я, решив перекусить, вошел в бар и заказал двойной кофе. Сколько же дней не удавалось поесть спокойно? Но вспоминать об этом означало снова пережить то, что хотелось забыть. Я медленно разжевал бутерброд, наслаждаясь вкусом хлеба, сыра и кофе с молоком. Опершись о стойку бара и посмотрев в окно, я увидел уже стершееся в моей памяти пустовавшее место на скамейке. Так как картина эта была неприятной, пришлось отвести взгляд в сторону и продолжить свой обед, разглядывая колыхавшееся передо мной море человеческих тел.

Внезапно в голову пришла очень простая мысль: зачем же непонятно для чего торчать здесь, если можно сейчас же уехать на автобусе в Сеара? И я немедленно отправился в кассу и попросил билет по возможности у окна. Пока служащий занимался регистрацией, я попытался приготовить деньги, которые до сих пор не были пересчитаны и рассортированы в соответствии с номиналом. Так как не хотелось на виду у незнакомых людей вытаскивать такое большое количество денег, я попробовал сделать это прямо в пакете и даже не поднимая его к окошечку кассира. В конце концов мне надоело этим заниматься и я положил деньги перед окошечком. Переспросив, сколько стоит билет, пересчитал их и обнаружил, что купюры были мелкими. Много бумаги и мало денег! Я не поверил своим глазам и поэтому пересчитал все снова, разглядывая каждую бумажку в надежде обнаружить ошибку в счете.

Почему Жануария дала мне так много мелких купюр? Намеренно или ошиблась сама? Возможно, причиной этого была спешка или ее испуг? Разумеется, она ни в чем не виновата. Однако денег не хватало даже на половину билета до Сеара. Вдобавок ко всему люди, стоявшие в очереди, начали проявлять нетерпение, так как я задерживал их, пересчитывая свою мелочь. Кассир отложил в сторону мое удостоверение личности вместе с билетом и вежливо попросил подождать и отойти от окошка, пока он не обслужит других пассажиров. Немедленно удовлетворив его просьбу, я вновь пересчитал целую кучу мелочи. Невероятно, но сумма осталась неизменной. Потом мне пришлось подождать, пока не будут обслужены все пассажиры, ранее стоявшие за мной.

Когда я опять подошел к кассе, оказалось, что билеты закончились. Даже если бы у меня были деньги, я не смог бы уехать. Следующий автобус отправлялся завтра. К этой информации кассир, не дожидаясь, что я скажу в ответ, довольно грубо добавил, что моих денег хватит, чтобы доехать до Баии, билеты продаются рядом, рейс скоро отходит. Я молча забрал свое удостоверение личности и обменял ворох мелких бумажек на билет до Салвадора, оставшись при этом почти пустым. Однако родные края приближались.

Автобус тронулся, и в какой-то момент мельком все же удалось увидеть Христа-Искупителя. Он был весь освещен, поэтому здания и холмы за ним различались менее отчетливо, образуя великолепный фон. Несколько быстрых поворотов — и вдали возник ослепительный силуэт «Сахарной головы». Затем, буквально на глазах, стемнело. Ничего больше не оставалось, как уснуть.

Убаюканный монотонным покачиванием автобуса на шоссе, я спал всю ночь. Бог мой, это же совсем другое дело! Не знаю, сколько раз я поблагодарил кресло. Конечно же, теперь мне никогда и в голову не придет пуститься в такой долгий путь пешком, как если бы я был преступник или самый последний неудачник.

Однако, несмотря на комфорт, сон почти не уменьшил усталости. Дело в том, что тело отдыхало, а голова — нет. Чем больше мне хотелось избавиться от воспоминаний, тем реальней были вызванные ими видения, вспыхивающие во сне как языки пламени. Это выматывало, поскольку они касались лишь тяжелых сторон моей жизни. Тем не менее нужно было спать…

В Салвадоре мы прибыли на конечную станцию, когда я менее всего этого ждал. Каждый пошел своей дорогой. Я решил посмотреть город. Все казалось необычным. Вскоре стало ясно, — город выглядит так привлекательно не только за счет архитектурных красот, но и благодаря поразительной веселости жителей. Подумалось, что здесь можно рассчитывать на какую-то помощь или на то, что удастся найти работу.

В таком настроении я прошел спуск и медленно зашагал дальше, внимательно приглядываясь к тому, как встречавшиеся на моем пути люди, безотказно отвечая на вопросы, не стесняясь, советовались при этом друг с другом. Так я легко добрался до исторического центра. Мне удалось увидеть церковь монастыря Святого Бенедикта, Дом Семи Фонарей, Королевский дворец, Дом Салданьи, старую семинарию Святого Дамазиу, церковь Святого Франсиску, здание, в котором находился Орден Терсейра, Террейру-ду-Жезус, роскошные, и даже более чем роскошные, церковь Святого Петра, Кафедральный собор, Дом Феррау и, наконец, площадь Пелуринью. Вид, открывшийся с подъемника Ласерда, заставил почувствовать высоту идей великого поэта, уловить его голос, взмывавший на крыльях славы над континентом и бескрайним морем. Кастру Алвис[3], Байя и Бразилия слились для меня воедино, как три времени, образующие триаду надежды, вечную связь прошлого с настоящим, а настоящего с будущим.

Спустившись от городского рынка к холмам Сеньор Бонфим и полюбовавшись черепичными крышами улицы Байша-ду-Сапатейру, я осмотрел и другие достопримечательности. На камнях Уньяу захотелось остаться навсегда при виде рыбацких лодок и кораблей. Снова и снова попадая на спуски, я радовался тому, что смогу целый день рассматривать эти улочки, запруженные насвистывающим и напевающим народом, чувствующим себя как в раю.

Город очаровывал. И только позже до меня дошло, что я переусердствовал. Нужно было найти ночлег. Усевшись на ступенях у входа в монастырь и церковь Носса-Сеньора-ду-Карму, недалеко от Пелуринью, я понял, как натрудил ноги. Кровообращение вдруг явно дало сбой, а затем навалилась какая-то странная дремота. Я встал, сделал глубокий вдох и посмотрел вверх. Птицы устраивались на ночь на колокольне, неуклюжей в лучах солнца, исчезавшего за тысячами и тысячами черепичных крыш, рассыпанных по холмам, отбрасывавшим затейливые, неправильной формы тени. Повернув голову, я увидел густые кроны деревьев с раскачивающимися на ветру верхушками.

Перспектива наступающего ночного холода не радовала. Так как усталость начала охватывать все тело, я решил лечь спать прямо на каменных плитах, предварительно убедившись, что не занял места на проходе. И именно в тот самый момент зазвонили колокола монастырской церкви.

Я закрыл глаза и почувствовал, что ноги начинают приходить в норму. Спрятав руки, чтобы они не касались холодной поверхности камня, я настроился на то, что какое-то время буду бодрствовать. Нужно было оставаться настороже. Но что делать, если время остановилось? Кто знает? С моря поднимался едва ощутимый бриз. Упершись спиной в стену и погрузившись в дремоту, я всеми силами старался не провалиться в сон.

Несмотря на новые впечатления, исподволь меня начали одолевать воспоминания о случившемся в последние дни. Чтобы не заснуть, я старался не терять ощущений от краев еще не совсем остывших ступеней парадного входа в монастырь Носса-Сеньора-ду-Карму. Правой рукой я подвинул поближе к себе пластиковый пакет. Прикосновения к пакету оказалось достаточным, чтобы вспомнить лицо Жануарии. Где она сейчас? Странное создание! Только теперь меня начала удивлять ее холодность по отношению к своему бывшему мужу, к старому Кастру.

Оживший образ ассоциировался с желанной женщиной и не укладывался в чистый платонизм.

Но было что-то и по ту сторону желания, более высокое, чем сексуальное влечение. Не знаю, можно ли назвать то, что я чувствовал, плотской любовью. Был какой-то высокий эмоциональный порыв, однако не исключавший мыслей о физической близости. Это не было похоже, например, на любовь к сестре. Чувство, с которым я относился к Жануарии, всегда заставляло меня вспоминать о необыкновенном, чудесном телесном наслаждении. Ни одна женщина раньше не приводила меня в такую растерянность. Далекая и вдруг близкая, нежная и готовая одарить самым ценным, что у нее было, в том числе своим великолепным телом. Я начал испытывать настолько сильные эмоции, что нужно было найти способ избавиться от них.

Слегка приподняв голову, я увидел несколько старых и молодых женщин, поднимавшихся по церковной лестнице. Одна внезапно привлекла мое внимание, показавшись похожей на бабушку Кабинду, ту самую, которая часами рассказывала легенды ангольского народа, оставшиеся от того мира, с которым она сама, возможно, познакомилась, учитывая ее возраст, из рассказов своей бабки? Как знать? Скоро должна была начаться месса и женщина вошла в церковь, но в памяти ожил образ из моего детства…

Красивая и веселая, ее глаза то открыты, то закрыты. Она говорит и говорит, рассказывая о хорошем пауке Ананси. Она начинала повествование о приключениях и злоключениях паука, нахмурив брови и гнусавя. Из-за того, что воздух выходил из ноздрей, само имя Ананси как бы приобретало звуки носового тембра. Этот паук совершил много чудес, когда Богородица со Святым Иосифом и младенцем Иисусом отправились в Египет, скрываясь от солдат царя Ирода[4]. Мария, почувствовав по топоту лошадиных копыт, что преследователи недалеко, посмотрела на гору и за деревьями увидела вход в небольшую пещеру. Как только Святое семейство спряталось в ней, появился паук Ананси и начал быстро сплетать паутину. Когда солдаты увидели это убежище, один из них свернул с дороги и подошел совсем близко, но обнаружив паутину, крикнул остальным, что внутри никого нет, пещерой не пользуются настолько давно, что паук уже успел заплести вход своей паутиной. Солдаты пошли дальше. А я, веря в чудеса, совершенные Ананси, спал на груди моей доброй и любимой бабушки.

Я закрыл глаза, но на остывавших каменных плитах никак не удавалось уснуть. Довольно близко послышались позвякивания бубнов, колокольчики и другие местные музыкальные инструменты, сопровождаемые звуками беримбау[5] и воинственными криками. Время от времени ветер доносил голос и можно было различить слова: «моим наставником был Манганга, лучшего не было тогда». Уснуть не получалось. Я встал и решил посмотреть на капоэйру[6]. Когда я подошел к собравшимся зрителям, один из участников заканчивал петь последние строчки:

— Иайо, поворот мира; Иойо, крутится мир.

Я понял, что вступительная часть закончилась, так как знающие люди из местных объясняли туристам, что, после того, как дано наставление, первый негр должен показать свой удар, сделать свой вызов, который называется «бананейра» («банан»); потом они покажут, помимо других приемов, таких как «эскоройс» (блокирующие удары) и «кабесадас» (удары головой), «шапа-де-пе» (удар ногой), «шибату» («розга»), «мейа-луа» («полумесяц»), «рабу-ди-аррайа» («хвост бумажного змея»), «подсечку», «ножницы», «ау» (удар в кувырке с уклонением), «калканейру» (удар пяткой), «томбу-ди-ладейра» (удар с падением в сторону).

Чем меня так притягивал к себе портал монастыря Носса-Сеньора-ду-Карму? Не знаю. Были и другие порталы — дворцовые, церковные, монастырские. Но Пелуринью заставила повернуть назад, как только танцевавшие капоэйру, пропев последние куплеты, приветствуя Манганга, приступили к демонстрации ударов и своеобразных повторяющихся па. Казалось, что исполняющие их люди находятся под влиянием какой-то магической силы. Так как мои глаза буквально закрывались от желания уснуть, мне показалось, что при определенном старании я мог бы попробовать себя в капоэйре. Может быть, тогда жизнь сложилась бы удачнее? Почему бы и нет? Я умел танцевать, был очень прыгучим, а голос мой не настолько плох, чтобы испортить праздник.

Однажды мать Лауру застала нас у себя в доме, в Писи, танцующими под музыку, которую передавали по радио. Мы соревновались, танцуя по очереди. Лауру, не умея импровизировать, все время повторялся, а я, напротив, с помощью танца каждый раз интерпретировал музыку по-новому. Несмотря на дилетантизм, я получал удовольствие от этой забавы. Она начинала мне нравиться. Мать Лауру вошла в самый разгар нашего «поединка» и была настолько очарована моими движениями, что не смогла нас остановить. И только в конце, не выразив никакого недовольства, а наоборот, желая приободрить, сказала: «Если будешь учиться, ты далеко пойдешь, Эмануэл».

Не помню, что ей ответил, подумав, что она надо мной подшучивает. Только позже я понял искренность ее слов. Тогда мы продолжили танцевать. И с тех пор мать Лауру стала меня всем расхваливать, рассказывая, что я танцую, как не умеет больше никто.

Я испытывал огромное наслаждение от танца, отдавая всего себя во власть ритма. По сравнению с теми фигурами, которые я когда-то разучивал, движения и удары капоэйры выглядели не такими уж трудными.

Погруженный в эти досужие рассуждения, я почти дошел до Пелуринью. Улица опустела. Лишь немногочисленные парочки, охваченные любовным энтузиазмом, вдруг откуда-то выныривали и, как будто по мановению волшебной палочки, неожиданно исчезали. Вместо исчезнувших появлялись другие, поднимавшиеся или спускавшиеся по склону и тоже куда-то пропадавшие.

Медленно продвигаясь вдоль домов, занятый своими странными мыслями, возможно, навеянными ярким зрелищем капоэйры, я лишь в последний момент понял, что стою перед входом в монастырь.

Ступеней было немного. Они были очень широкие. По крайней мере, производили такое впечатление с улицы. Так мне показалось в ту ночь. Я решил устроиться в углу, чтобы не оказаться на сквозняке, и, оглядевшись по сторонам, расчистил себе место и сел у самой стены. Так меня труднее было обнаружить. Затянутое облаками небо грозило дождем и, прежде чем раскинуть ноги в стороны и удобней устроить голову и руки, я обратился к Всевышнему с просьбой стать моим заступником и не посылать дождя. Скоро приготовления ко сну были закончены. Позже, когда придет время, из пакета нужно будет вытащить одежду и сделать из нее что-то вроде подушки. Ничего не забыл? — Ничего.

Но запоздалый ответ на этот вопрос последовал через несколько минут. Им стала острая боль в животе, свидетельствовавшая о том, что кишечник несколько дней не опорожнялся. Боже мой! Это был грозный предвестник, требовавший незамедлительных действий. Куда бежать? Поднявшись, я сделал несколько шагов в одну сторону, потом — в другую. Боль не отпускала. Наоборот, колики усиливались, и у меня от них темнело в глазах. Я бегом бросился в том направлении, где свет не горел и не было видно открытых дверей. Впереди, в верхней части подъема — идеальное место для таких дел. Однако, как на зло, появились люди, что-то не спеша обсуждавшие на ходу, возможно — конец праздника. Черт! Выше находилась еще одна церковь. Не знаю, какому святому она посвящена, а вот лестница перед входом в нее была широкой, длинной и просторной. Может там? Колики участились, и все, что во мне накопилось, готово было выскользнуть в любой момент. Но от спасительной темноты, необходимой, чтобы облегчиться, отделяли всего лишь два или четыре коротких квартала.

Я заторопился туда, предпринимая одновременно неимоверные усилия, чтобы ничего не случилось раньше срока. Навстречу прошла группа беззаботных людей, спускавшихся от церкви, которая, если мне не изменяет память, находилась на улице Пассу. Огромное здание постоянно было в центре внимания. Двое из группы, скорее всего, должны были заметить, как я усаживаюсь на корточки и через пару секунд не выдержали бы вони, подхваченной ветром. Прямо перед собой, не очень далеко, я успел разглядеть Лом Семи Мертвецов и как раз тогда почувствовал ужасающую резь, из тех, что можно назвать последним предупреждением. Семь мертвецов? Значит, со мной — восемь. Однако было не до шуток. Еще чуть-чуть — и я справлю нужду там, где стою. Я оглянулся назад. Никого из только что прошедших мимо не было видно. И вдруг свершилось чудо: на глаза попалась вывеска какого-то бара. Он был совсем рядом. Ясное дело, что там был и туалет. Чего же еще желать? Ничего лучшего не придумаешь. Развернувшись, я что есть силы бросился к бару. Вошел и сразу же направился к коридорчику, который, судя по всему, мог вести только на кухню или в туалет. На полпути к цели меня настиг грубый и властный окрик, разнесшийся на все заведение:

— Эй, креол[7], куда это ты направился?

Мало того, что мне и так никто бы не позавидовал, теперь нужно было еще и объясняться по этому поводу. Помню, что обе руки я держал на уровне пояса, как будто хотел выразить таким образам не только то, что чувствовал, но еще и обезопасить живот. Какие же это были муки! Злосчастный груз готов был выпасть без промедления, а этот тупица продолжал ворчать с террасы, вытирая толстые руки полотенцем желтоватого цвета:

— Имей совесть, я только что все вымыл, и тут являешься ты, чтобы снова обделать. О, этот народ с Пелуринью, думают, что здесь общественный сортир или приют Матери Жоаны. Но это бар. И он — мой! И никто здесь не будет гадить, когда ему вздумается. Нет, креол! На выход! Вон!

Не в силах оторвать глаз от этой огромной и злобной скотины, которая к тому же двинулась в мою сторону, я в ужасе и безропотно отступил в направлении, указанном его поднятым пальцем: «О, креол! На выход! На улицу!» Старик, облокотившись на парапет террасы, невозмутимо потягивал свое пиво. Я не разглядел как следует его лица. Но кажется, он улыбался и смотрел на меня с презрением. Такова жизнь: кто-то рождается на свет, а кто-то умирает; кто-то плачет, а кто-то смеется.