Спас Ярое Око

Бегун стоял, глядя под ноги. Поднял голову:

— Слушай, Царевич… дай пятнадцать штук.

— Правда, обнищал, — Дима усмехнулся и вытащил бумажник.

— Пятнадцать тысяч долларов, — сказал Бегун.

Глаза Димы вспыхнули хищным блеском.

— Доски? Сильвер?

— Отдам все сразу. С процентами.

Некоторое время Дима пристально смотрел на Бегуна. Потом открыл вмонтированный в стену сейф и бросил на стол одну за другой три плотные зеленые пачки в банковской обертке.

— Смотри, Бегун… — сказал он. — Это больше, чем ты сам стоишь, вместе с твоей халупой и драндулетом. Пацаном отвечать будешь.

Бегун сунул деньги в карман и молча вышел.

— …Святой Георгий Победоносец со змием. Третья четверть семнадцатого века… Святой Николай Угодник. Первая четверть восемнадцатого века. Школа Оружейной палаты… Богоматерь с младенцем. Конец семнадцатого — начало восемнадцатого. Тоже Москва… — закончил Бегун. — Ну, дай Бог! — он перекрестился вслед исчезнувшим в кейсе иконам. Вопросительно глянул на Мартина.

— Я не верующий, — усмехнулся немец, альбинос с рыжими ресницами и красноватым лицом. — Я был секретарь Союза немецкой молодежи в Берлине. — Он закрыл портфель на цифровой замок. Дело было закончено, он нетерпеливо оглянулся в тесной комнате Бегуна с обшарпанной мебелью, собранной по знакомым.

— Теперь слушай, Мартин, — начал Бегун, — если, не дай Бог, что-то случится…

— Я купил иконы на Арбате. Продавца не знаю. Про тебя не назову, потому что преступный сговор карается больше. Статья семьдесят восемь — до десять лет с конфискация, — закончил Мартин, — Я слышу это каждый раз. Сначала молитва, а потом это… Аукцион двадцать восьмой март, другой день я получил деньги, второй апрель я с деньги в Москве. Все.

«Единичка» Бегуна мчалась по минской бетонке мимо голых весенних полей, черных безлистых лесов и увязших в грязи деревень с обветшалыми церквями. Бегун курил одну сигарету за другой, газовал, стараясь не упускать из виду синий фургон немецкой диппочты.

Фургон поднялся на холм и исчез за гребнем. Перевалив через гребень, Бегун ударил по тормозам: на спуске была авария, тяжелая «вольво» влетела капотом под тележку выворачивающего с проселка трактора, а следующая машина вбила ее еще глубже, так что тележка села верхом на крышу. Все были живы, слава Богу, но машины перегородили трассу. Как ни притормаживал Бегун, он подкатился к самому фургону. Мартин быстро глянул на него в боковое зеркало и отвернулся к напарнику.

Гаишник разбирался с пьяным трактористом — тот едва стоял на ногах и мелко пританцовывал, чтобы не упасть, но упрямо рвался оказать первую помощь пострадавшим. Второй инспектор пропускал встречные машины. Потом махнул жезлом в другую сторону.

Фургон набрал скорость и помчался, обгоняя по нескольку машин сразу. Бегун шел следом, выжимая последние силы из старенького мотора, пытаясь не отставать слишком далеко. Вскоре фургон свернул на заправку. Бегун проехал мимо, за поворотом сбросил скорость, поглядывая назад в зеркало. Курьеров не было. Бегун забеспокоился, поплелся совсем уже шагом и, наконец, встал на окраине Вязьмы у табачного киоска, вышел и принялся деловито изучать небогатый ассортимент. В стекле киоска он увидел синий фургон, тот остановился у него за спиной. Мартин, вытаскивая на ходу деньги, подбежал, купил пачку «Мальборо», тут же прикурил. Склонившись на мгновение над зажигалкой, прикрыв огонь и лицо ладонями, он в бешенстве прошипел:

— Какой черт ты тащишь за мной, как идиот! Иди назад! — и побежал обратно.

Бегун покурил в машине — и двинулся следом. Теперь он отпустил фургон так далеко, что только изредка с верхушки холма видел впереди курьеров. Когда фургон выходил из своего ряда на обгон, Бегун жался вправо, воровато прячась за попутками.

В сумерках они подъехали к таможне на белорусской границе. Фургон подкатил прямо к полосатому шлагбауму, Бегун встал в очередь машин, ожидающих досмотра. Пограничники быстро, вполглаза проверяли документы, таможня шмонала багажники, на крыльце новенького кирпичного КПП курили омоновцы в броне, с автоматами.

Водитель «Волги», выставив из багажника на обочину десяток канистр, покорно сливал бензин в огромную железную бочку, другой, понурившись, пер на КПП охапку колбасных палок, третий собачился с таможней из-за ящика водки, но большинство проезжали без проблем.

К фургону подошел пограничник, взял у Мартина документы, глянул на дипломатические красные номера. Мартин протянул уже было руку за документами, но пограничник отступил на шаг и крикнул что-то в сторону КПП. Омоновцы бросили сигареты и, поправив под мышкой автоматы, быстро двинулись к фургону. Из КПП появились два офицера и штатский.

Бегун наблюдал из машины, вцепившись в руль, не замечая, что ногти впиваются в потные ладони. Он не слышал слов, но по активным жестам понимал, что пограничники требуют открыть фургон для проверки, а Мартин возмущается и грозит международным скандалом.

Пограничники вскрыли опломбированную дверь. Внезапно рядом возникли телевизионщики со светом и камерой. Штатский, стоящий чуть сбоку, чтобы не попасть в объектив, уверенно указал на один из ящиков в кузове, его открыли и начали выставлять перед камерой у колес фургона доски: Победоносца, Богоматерь, Николая Угодника…

Оцепеневший Бегун сидел в машине, все ниже склоняясь вперед, будто прячась за рулем. Сзади раздался резкий сигнал, Бегун дернулся всем телом, как от выстрела над головой, и огляделся — очередь продвинулась далеко вперед, он сдерживал колонну.

Он выкрутил руль, развернулся и медленно поехал обратно, каждую секунду ожидая окрика в спину.

Звонкий голос Павлика заученно рапортовал в коридоре:

— Папы нет дома. Когда вернется — не сказал. Если вы хотите что-нибудь ему передать, я запишу…

Бегун лежал на диване, курил, пусто глядя в потолок с желтыми потеками.

Вернулся Павлик.

— Пап, хватит курить. У меня глаза щиплет.

— Кто звонил? — не двигаясь, спросил Бегун.

— Дядька какой-то. Просил тебя завтра без пяти три приехать в Министерство безопасности. Восьмой подъезд. Встречать будет Пинчук Иван Афанасьевич, — протянул он листок со своими каракулями.

— Пинчер, кто же еще, — усмехнулся Бегун. — С вещами?

— С какими вещами?

Бегун сел, загасил сигарету.

— Могли бы и машину прислать, — сказал он. Притянул к себе сына, уткнулся ему носом в стриженую макушку.

— Ты что, пап? — Павел осторожно освободился.

— Ничего. Все нормально… Ты собирайся, поедем к бабушке. Поживешь у нее несколько дней, хорошо?

Бегун в старом пиджаке, стоптанных ботинках, с обшарпанным портфелем в руке открыл тяжелые двери Лубянки. В холодном мраморном холле стоял рядом со стеклянной будкой дежурного Пинчер — седой, коротко стриженный, с брюзгливым, в глубоких складках лицом. Внешне Пинчер больше походил на бульдога-медалиста.

Бегун остановился на ступеньку ниже.

— Здравствуйте, гражданин следователь.

— А, Беглов? — откликнулся Пинчер. — Явка с повинной?

— Я вообще не понимаю, в чем дело? Опять недоразумение какое-то… — начал было Бегун.

— Да? — равнодушно сказал Пинчер. — А чего пришел?

— Как?.. — растерялся Бегун. — Сами же вызвали…

Пинчер развернул список.

— А, да-да… Это не я, это твой приятель тебя хочет видеть, из Переславского музея, — кивнул он на дверь. В холл вбежал, запыхавшись, старый приятель Бегуна Гриша-Переславский, худой сорокалетний мальчик с неровной разночинской бородкой.

— Здрасьте, Иван Афанасьевич, — подкатился он к Пинчеру с протянутой рукой. — Здорово, Беглов! — он кинулся обнимать, тормошить Бегуна. — Пропал, скотина, без чекистов не найдешь! Переехал, что ли? Слушай, тут такое дело: мы через Министерство культуры у ЧК иконы выпросили, конфискованные, для музея. Надо выбрать, что поинтереснее. Я подумал, может, ты чего присоветуешь. Заодно повидаемся. Сколько — лет восемь не виделись? И тебе интересно: представляешь, в ЧК — туристом! — захохотал он.

Бегун вдруг расслабленно обмяк, не зная — то ли смеяться, то ли материть Гришку. Он обернулся к Пинчеру — тот с усмешкой наблюдал за ним.

— Так вы теперь… — начал Бегун.

— Я теперь начальник хранилища, — ответил Пинчер. — Имею я право на спокойную старость? Не до пенсии же за вами бегать… — он деловито глянул на часы. — Все собрались? Епархия здесь?

— Здесь, — откликнулись трое священников, длинноволосые, в цивильных старомодных костюмах. Бегун их не заметил поначалу.

— Третьяковка?

— Это мы, — подтянулись ближе две тетки в очках на пол — лица, сильно крашенные и чопорные — типичные кандидатки-искусствоведки, музейные злобные крысы.

— Прошу, — Пинчер первым двинулся в глубь здания.

Они спустились в подвал, — Бегун потерял счет подземным этажам, перекрытым стальными дверями, как отсеки подводной лодки, — миновали несколько внутренних постов, и после очередной проверки документов дежурный лейтенант открыл наконец перед ними бронированную дверь в хранилище вещественных доказательств.

В первом зале стояли на стеллажах сотни магнитофонов всех существующих на свете фирм, от карманных плейерков до многоэтажных музыкальных центров, видаки и видеокамеры, фотоаппараты и микроволновые печи — все, что создала цивилизация для облегчения бренного человеческого бытия — с наклеенными вкривь и вкось инвентарными номерами, сотни телевизоров отражали в погасших экранах неяркие лампы и фигуры редких здесь гостей; в другом были собраны достижения человеческого разума в деле уничтожения себе подобных — лежали снопами сабли, шпаги и палаши — грубоватые боевые и затейливые наградные с Георгием на рукояти, с золотой и серебряной насечкой, стояли в козлах инкрустированные перламутром фузеи и новенькие «Калашниковы», мушкеты и гранатометы, булавы и базуки; в третьем сияли золотом на ультрамарине китайские вазы, матово светился кузнецовский фарфор, посверкивал гранями немецкий хрусталь; в следующем громоздились друг на друге сейфы с драгоценностями, а ювелирка попроще внавал лежала в ящиках с номерами дела, как в пиратских сундуках.

Наконец процессия остановилась в зале, где от пола до потолка, как дрова в поленнице, сложены были иконы…

Бегун с горящими глазами, забыв обо всем на свете, копался в залежах досок, рассматривал то в упор, то на вытянутых руках, отставлял лучшие. Рядом толклись святые отцы и третьяковские крысы, молчаливо тесня друг друга плечами, стараясь первыми схватить хорошую икону.

— Ты посмотри, а? — Бегун в восторге показал Грише доску. — «Сошествие в ад»! Палех, Гриша, чистый Палех! Я за двадцать лет такого не видел. Ведь каждый лик прописан…

— А это? — Гриша показал в ответ Вознесение.

— Ординар! — отмахнулся Бегун. — Я десять таких тебе достану… Гриша! Ты глянь! — тут же повернулся он с новой доской. — «Спас Мокрые Власы»! Нет, ты глянь — светится! Ей-богу, светится!

— Да куда еще? Уже пять, — указал Переславский на отставленные иконы.

— А шестая не проскочит?

— По разнарядке пять: три восемнадцатого, две семнашки.

— Эх-х… — Бегун с сожалением оглядел отобранные доски, помедлил, и, как от сердца отрывая, убрал «Мокрые Власы» обратно на стеллаж.

Между тем епархия сцепилась с Третьяковкой. Они одновременно схватили новгородскую Богоматерь и теперь ожесточенно рвали ее друг у друга из рук.

— Я первая увидела!

— Нет, мы первые взяли!

— Я хотела взять, вы меня оттолкнули! Другим проповеди читаете, а тут толкаетесь! Я женщина, в конце концов, могли бы уступить!

— Возьмите другую!

— Сами возьмите!

— Место иконы в храме! Все растащили по запасникам, семьдесят лет таскали, и здесь лучшее хватаете!

— У нас ее люди увидят!

— Это намоленная икона, на ней благодать Божья!

— Вы ее продадите вместе с благодатью, чтоб зарплату себе платить!

— Даже если продадим — это угодней Богу, чем у вас будет висеть!

И те и другие взывали к Пинчеру о справедливости. Тот не вмешивался ни в отбор досок, ни в конфликты, молча стоял в стороне, с иронической усмешкой наблюдая за сварой.

Бегун под шумок повернулся к другому стеллажу, вытащил верхнюю доску — и чуть слышно присвистнул. Даже если ошибиться лет на сто — никак не позже шестнадцатого века подписная Троица, вещь не просто редкая — уникальная. Бегун быстро оглянулся — остальные были заняты скандалом, грозящим перейти в рукопашную. Троица была примерно одного размера с уже отобранным Спасом. Бегун незаметно отодрал от обеих досок клейкие ленты с номерами и поменял местами. И тут же на его пальцы легла жесткая рука. Еще мгновение назад скучавший поодаль Пинчер ласково улыбался ему, глядя в упор ледяными глазами.

— А теперь сделай, как было, — негромко приказал он. — И запомни: коза щиплет травку там, где ее привяжут. Французская пословица…

Когда были заполнены необходимые документы, он проводил нагруженных досками посетителей до дверей хранилища — святые отцы и третьяковки доругивались на ходу — и вызвал сопровождающего.

— А вашего консультанта я задержу на пять минут, — неожиданно сказал он Грише. — Мне тут тоже совет нужен.

Они вернулись с Бегуном под гулкие своды хранилища.

— Извините, Иван Афанасьевич, — виновато развел руками Бегун. — Сам не знаю, как это я… Бес попутал…

— Тут многих бес путает, — отмахнулся Пинчер. — У меня новые поступления — помоги атрибутировать.

— О чем разговор, Иван Афанасьевич! Для вас лично и для родного ЧК — в любое время дня и ночи… — Бегун осекся, потому что Пинчер начал выставлять со стеллажа иконы из дипкурьерского фургона.

— Ну? — Пинчер, улыбаясь, внимательно смотрел ему в глаза.

— Святой Георгий Победоносец со змием… Третья четверть семнадцатого века. Москва… — медленно начал Бегун. — Богоматерь с младенцем. Рубеж восемнадцатого…

— Удивил ты меня, Беглов, — со вздохом перебил его Пинчер. — Я ведь тебя уважал… По долгу службы гонял и посадил бы тогда, если б смог, — но уважал. Ты один с фарцовой шушерой не вязался, доски на китайские презервативы вразвес не менял. Ходил себе по деревням, не украл ни разу, бабок не обманывал. В каждом деле есть художники… И вдруг — контрабанда…

— Я же сказал — тут недоразумение… — промямлил Бегун.

— Да ты не волнуйся. Я ведь уже не следователь… И Шмидт тебя не назвал как соучастника… пока…

— Я не знаю никакого Шмидта…

— Ну разумеется, — понимающе кивнул Пинчер. — Но я не о том. Просто удивил ты меня… — Он отправил доски на место и кивнул — Пойдем.

Бегун поплелся за ним. Он не понимал, к чему Пинчер устроил этот вернисаж и главное — удастся ли выйти на свет Божий или, не поднимая на поверхность, его подземным лабиринтом отправят в камеру.