Дочь Петра Великого

– О! Это больше, чем доброта, – продолжала свое придворная дама. – Вам можно позавидовать, ибо прекрасная цесаревна, дочь Петра Великого, во сне и наяву грезит только вами.

– Вы, надо полагать, шутите...

– Бог с вами, как я посмела бы, – быстро ответила подруга, которую создавшаяся ситуация начинала заметно тяготить, – чувствительность Елизаветы не уступает ее красоте...

– Великая княжна и в самом деле очень красивая женщина, – подтвердил Лёвенвольде.

Придворная дама облегченно вздохнула, а занавес на дверях, резко было зашелестевший, теперь тоже успокоился.

– Она, бесспорно, самая красивая женщина в России, – заявила госпожа Курякова.

Лёвенвольде пожал плечами и улыбнулся.

– Вы не разделяете мое мнение? – почти возмущенно воскликнула подруга. – Может, вы знаете кого-то еще красивее?

– Конечно, знаю.

Елизавета была готова выскочить из укрытия, но сдержала себя и ограничилась тем, что изорвала в клочья свой носовой платок.

– Вот как! Мне было бы крайне любопытно узнать, кто же она, – пробормотала придворная дама.

– Это госпожа Лапухина, – в ответ пояснил граф.

– А-а, припоминаю, припоминаю, – молвила придворная дама. – Жена камергера Лапухина. Она живет очень уединенно. Мне доводилось слышать похвалы в адрес ее исключительной красоты, но собственными глазами видеть мне ее не случалось. И вы любите эту женщину?

Лёвенвольде снова улыбнулся, и на этой улыбке встреча с глазу на глаз закончилась. Когда он покинул будуар, туда ворвалась пылающая гневом Елизавета и принялась мерить комнату большими шагами. Она долго не могла найти слов, совершенно потеряв самообладание из-за того, что ее унизил мужчина, к которому она намеревалась приблизиться подобно олимпийской богине, из рога изобилия щедро изливающей на него счастье. Злополучный Лёвенвольде без всякой задней мысли, даже не подозревая этого, глубоко ранил душу этой доброй по природе, но сладострастной и деспотичной женщины, нанес рану именно туда, где она была наиболее уязвима, где о прощении и забвении уже не могло быть и речи, – он уязвил ее безграничное тщеславие и ее женское самомнение.

Стало быть, в России есть женщина, которая могла оспорить у нее мужчину, любимого ею, и, что в ее глазах выглядело еще кощунственнее, которая могла оспаривать у нее звание первой красавицы.

Она обязана была познакомиться с этой женщиной. Такой была ее первая мысль, а вторая была – месть. Вечером того же дня она отправилась к императрице и пустила в ход все свои чары, чтобы пленить слабовольную женщину: она пела для нее самые лучшие свои арии и развлекала ее всяческими дурачествами; напоследок она как обычно уселась у ног царицы и принялась рассказывать ей разные пикантные истории из придворной жизни.

Вдруг она схватила обе руки монархини, осыпала их поцелуями и воскликнула:

– Когда-нибудь ты должна исполнить и мою просьбу. Ты всех осыпаешь своими милостями, и только я всегда остаюсь ни с чем.

– Ну и чего же тебе хочется? – спросила Анна, поглаживая ее.

– Только пообещай сначала, – засмеялась принцесса, – тогда я тебе скажу.

– Ага! Ты хочешь получить обратно своего гренадера!

– Нет, нет!

– Ну, так и быть, я обещаю тебе исполнить твое желание, каким бы сумасбродным и несправедливым оно ни оказалось, – согласилась царица.

– Бирон собирается устроить для нас в ледяном дворце грандиозное празднество, – начала Елизавета.

– Да, действительно собирается.

– Так вот, я хочу, чтобы на этом празднестве непременно появилась госпожа Лапухина, которая, точно римская весталка, сторонится двора и вообще всех увеселений.

– Такое едва ли выполнимо, – сказала в ответ Анна. – Эта Лапухина живет только для Лёвенвольде, который, говорят, молится на нее как на святыню, а для всего остального мира она, похоже, совсем умерла.

– Я думаю, она сразу оживет, как только ты ей прикажешь.

– Полагаешь?

– Ты мне дала слово.

На грандиозное карнавальное торжество в ледяном дворце действительно собрался весь двор и вся столичная аристократия. Чтобы гости не замерзли, герцог пригласил их явиться туда в старинных московитских нарядах, которые дали теперь мужчинам и женщинам удобный случай блеснуть всем великолепием драгоценностей и роскошной пушнины. Императрица в зеленом бархате с горностаем предстала рядом с Бироном, одетым в те же цвета, великая княжна была в гладком багряном бархате, дополненном мехом голубой лисы. В кавалеры ей герцогом был выбран камергер граф Шувалов[21], самый красивый мужчина при дворе Анны.

Госпожа Лапухина, принадлежавшая к недовольной и всеми кровавыми средствами тирании преследуемой старорусской партии, до сих пор избегала царицы и ее двора. С тем большим удивлением и даже испугом восприняла она повеление императрицы, приглашавшей ее на устраиваемый праздник. Чутье подсказывало ей, что все это неспроста и не сулит ничего хорошего. Она посоветовалась с Лёвенвольде, но этот умный, равно как и верный друг в данном случае не мог сказать ей ничего иного, кроме того, что она и без него прекрасно знала. И она вынуждена была подчиниться.

С тревожно бьющимся сердцем появилась она на балу под руку с обер-гофмаршалом, оба скромно одетые в черный, отороченный темным соболем бархат. Однако этот почти мрачный туалет лишь еще больше подчеркнул ее привлекательность в окружении всеобщего блеска бриллиантов, рубинов и изумрудов, ослепительного горностая и пламенеющего яркими красками бархата, и стоило ей переступить порог, как все взоры тотчас же обратились к ней. Госпожа Лапухина была действительно сказочно красива, гораздо красивее великой княжны Елизаветы. В то время как последняя ослепляла и опьяняла скорее своей свежестью и величественной пышностью, во внешнем облике Лапухиной тонкое грациозное сладострастие сочеталось с самой благородной духовной возвышенностью. Когда ее представляли царевне, та сама почувствовала, в какую глубокую тень отодвигается она своей соперницей, и не смогла выдавить из себя ничего, кроме нескольких чопорных слов, адресованных госпоже Лапухиной, к которой в ее сердце тут же вспыхнула дикая ненависть. Кроме того, заносчивая горделивая женщина вынуждена была наблюдать, как мужчина, которого она по-своему страстно любила, ни на шаг не отходил от ненавистной ей особы, как этот мужчина одной только ей уделял самое нежное внимание, тогда как ее, дочь Петра Великого, он едва удостоил взгляда.

Это переполнило чашу.

Когда Лёвенвольде танцевал с возлюбленной полонез, по залу вдруг пронеслось, что великая княжна почувствовала недомогание и покинула бал.

Только сейчас граф начал смутно догадываться, что он натворил, однако оставаясь слепым к прелестям царевны, он ни на мгновение не раскаивался в том, что не позволил превратить себя в раба ее прихотей.

В то время как дельфины и белый слон перед ледяным дворцом наперегонки извергали пламя, треск фейерверков на гладком зеркале Невы перемешивался с бурными звуками четырех музыкальных хоров, заряженные порохом ледяные пушки ко всеобщему изумлению давали салют, а ледяные мортиры взметали высоко в зимнее небо снаряды из пакли. Елизавета без сна ворочалась на своей по-азиатски пышной постели и вынашивала планы – как извести мужчину, который ее унизил, и как погубить женщину, которая совершила государственное преступление, оказавшись красивее ее.

4

Прирученный медведь

Был уже полдень, когда граф Иван Шувалов постучал в дверь своей жены. Довольно долго усилия его оставались тщетными, хотя в этот час даже самые изнеженные любительницы поспать обычно бывают уже одеты. Однако, когда жена наконец впустила его, он застал ее в совершеннейшем неглиже или, если быть до конца точным, в совершеннейшем полунеглиже.

– Да чем же это ты тут занимаешься? – начал он возмущенно.

– Зеваю и отдыхаю, – ответила его очаровательная супруга, с неописуемой вальяжностью снова удобно вытягиваясь на настоящей турецкой оттоманке с мягкими подушками.

– Отдыхаешь от хлопот, которые, вроде балов, катания на санях и оперы, являются твоей жизненной стихией, – молвил граф, усаживаясь в кресло рядом с молодой супругой, – что же тогда говорить о нас, мужчинах, которые кроме своего туалета и ваших развлечений должны заботиться еще и о государстве.

– Если вы заботитесь о государстве не лучше, чем о наших развлечениях, – возразила графиня, – то мне очень жаль бедное государство.

– Ты, как маленькая обезьяна, никогда не упустишь случая злобно куснуть, – воскликнул Шувалов, – и все-таки ты – моя милая и симпатичная обезьянка, не правда ли?

Он обнял жену за голову и крепко поцеловал в свежие губы, меж тем как ее большие темные глаза смотрели на него с плутоватой улыбкой. Так балагуря друг с другом, они, бесспорно, выглядели самой милой парой, какую только можно себе представить. Граф Иван – высокий, хорошо сложенный мужчина с греческими благородными чертами лица, голубыми глазами и белокурыми волосами; графиня Лидвина – миниатюрная, но, при всем изяществе, обладавшая пышной округлостью форм женщина, лицо которой украшал дерзкий курносый носик над маленьким алым ртом и лучистые косульи глаза с легкой монгольской раскосинкой, что придавало их выражению оттенок своенравной пикантности, и от природы одаренная настоящим водопадом черных как смоль волос, в волны которых она, точно в темный мех, могла кутать члены своего точеного тела.

– Ты по-прежнему остался мне верен?

– Со вчерашнего праздника? Разумеется, – улыбнулся Шувалов, – но, быть может, в мечтах я...

– Не шути, – воскликнула графиня, – я тебя знаю, ты этим убьешь меня; нет, серьезно, я удивляюсь, как не сошла сума, когда увидела тебя вчера беседующим с великой княжной. Спору нет, она очень красива, настоящая Венера, а я всего лишь маленькая безобразная обезьяна.

– Ну, как такое могло прийти тебе в голову, – с шутливой укоризной воскликнул Шувалов, привлекая ее к себе на колени. – Есть обезьянки, которые милее всего, они гораздо привлекательнее мертвых каменных богинь с белыми глазами. Однако позволь сказать тебе несколько слов серьезно. До сих пор я был тебе беспримерно верен...

– Поклянись!

– Ты ведь знаешь, что я никогда не клянусь...

– Потому что твоя клятва всегда была бы лживой.

– Итак, до сего дня я был тебе верен, до смешного верен, – продолжал Шувалов, – но со вчерашнего вечера я испытываю неодолимое стремление...

– Стать мне неверным!? – с возмущением закончила его фразу Лидвина.

– Да.

– Я прикончу тебя.

– Вот как раз этого-то я попросил бы тебя не делать!

– А эта несчастная, можно узнать, кто она? – спросила графиня Лидвина с едва сдерживаемой яростью.

– Разумеется, потому что не любовь толкает меня на то, чтобы упасть к ее ногам, а... политика.

– Итак, кто же это? Императрица?

– Ну как такое могло прийти тебе в голову.

Возникла короткая пауза.

– Со вчерашнего дня я принял решение поухаживать за великой княжной Елизаветой Петровной, – произнес наконец граф.

– И ты, подлый, хочешь уверить меня в том, что в объятия самой красивой женщины России тебя бросает политика? – вскричала миниатюрная женщина и зарылась лицом в подушки, как казалось, чтобы скрыть слезы.

– Но ты только представь себе, Лидвина, какую выгоду мы извлечем, если я стану официальным фаворитом Елизаветы, а она взойдет на престол.

– Ты отлично знаешь, что она никогда на него не взойдет.

– Почему же нет? Если мы ей в этом поможем...

– Ты мог бы пойти на такое? – не веря своим ушам воскликнула ошеломленная графиня.

– Вот видишь, – продолжал Шувалов, – сейчас я у тебя в руках, и если тебе вздумается отомстить мне, ты выдашь меня Бирону.

– С этим я пока торопиться не буду, – быстро ответила графиня Лидвина, – однако я точно так же позволю кому-нибудь ухаживать за собой.

Шувалов остолбенело воззрился на нее.

– Да, да! – воскликнула она. – И, пожалуйста, не смотри на меня такими глазами, ты еще не знаешь, на что в приступе ревности способна женщина.

– Я, однако, тебе запрещаю...

Лидвина начала громко и от всего сердца смеяться и не умолкала до тех пор, пока возмущенный супруг в негодовании не покинул спальню, изо всей силы хлопнув за собой дверью. Продолжая смеяться, она заперла ее за ним на ключ, а затем отворила другую, ведшую в гардероб. Оттуда вышел молодой симпатичный мужчина и порывисто заключил ее в свои объятия. Это был Воронцов, камергер великой княжны Елизаветы.

– Разве я не хорошо сыграла роль ревнивой жены? – весело спросила графиня Лидвина.

– Даже слишком хорошо, – ответил Воронцов, – ты чересчур ласкова со своим мужем.

Графиня снова залилась озорным смехом.

– Похоже, мне удалось заставить и тебя ревновать, а это уже дорогого стоит. Двух таких больших симпатичных мух, как Шувалов и ты, прихлопнуть одним ударом.

– Ну, а теперь поговорим серьезно, – сказал камергер графине, уже кокетливо покачивающейся у него на коленях. – Идея Шувалова приволокнуться за царевной просто великолепна.

– Потому что расчищает тебе дорогу...

– Нет, потому что при том благорасположении, каким он пользуется у русской партии, да при его осторожности и отваге, он оказывается именно тем человеком, который проторит Елизавете путь к трону, отчего мы все только бы выиграли.

– Итак, налицо первые нити заговора, – пошутила графиня. – Замечательно, как только муж и поклонник слишком наскучат мне, достаточно будет шепнуть словечко Бирону, и я одним махом освобожусь от того и другого.

– У тебя поднялась бы рука...

– Разумеется, так что тебе придется приложить много усилий, чтобы быть любезным и, главное, забавным.

Пока графиня Шувалова и ее поклонник перешучивались таким манером, граф Иван Шувалов заехал к великой княжне Елизавете и попросил доложить о себе. Княжне всю ночь напролет на ее пышном ложе снились сны о Лёвенвольде, отвратительные, мучительные сны, и, уже проснувшись, она долго еще продолжала размышлять об этом ненавистном теперь человеке. Но постепенно образ молодого красивого мужчины, который на вчерашнем балу был ее кавалером, победоносно заслонил все остальное, и она начала упрекать себя за то, что так поспешно и пренебрежительно покинула давеча ледяной дворец и Шувалова.

Камеристка как раз закончила искусную прическу Елизавете, когда доложили о графе. Ни о каком продолжении туалета теперь не могло быть и речи, она быстро накинула поверх ночной сорочки, облегавшей ее точно кружевным инеем, богато расшитую золотом и отделанную горностаевым мехом домашнюю шубку из синего бархата и пригласила Шувалова войти.

– Я очень рада видеть вас у себя, граф, – начала она, с небрежной величественностью указывая ему на место рядом с собой. – Я должна искренне извиниться перед вами за то, что так внезапно покинула вчерашний праздник.

– Вы не подозреваете, ваше высочество, – ответил Шувалов, – какой многопудовый груз сняли с моей души ваши благожелательные слова. Я-то вообразил себе, что это мое поведение послужило невольной причиной вашего неожиданного ухода, что я, против собственной воли, чем-то обидел вас. Поэтому и явился, чтобы предстать перед вами как пред судьей, ожидая от вас оправдательного или смертного приговора, ибо во всей России, даже на всем белом свете, нет женщины, которую я бы почитал так как вас.

– Вы мне льстите...

– Я лишь облекаю в слова восторженные ощущения своего сердца, – продолжал граф, – которое со вчерашнего дня целиком лежит у ваших ног, и если не я был тем, кто вас обидел, то заклинаю вас, ваше высочество, назвать мне имя этого человека, чтобы я мог отомстить ему за вас.

– Предоставьте это, пожалуйста, мне, – ответила Елизавета, и ее красивые брови при этом мрачно нахмурились, – истинное наслаждение местью заключается в ее самоличном осуществлении. Да и что иное вы могли бы, в конце концов, в данном случае сделать, кроме как биться за меня с кем-то? Поставить вашу жизнь на карту? Нет, нет и еще раз нет! Прежде всего, я хочу действовать наверняка, хочу быть уверенной в успехе, а потом... – она кокетливо взглянула на Шувалова из-под полуприкрытых век, – а потом вы мне слишком дороги, чтобы я могла столь легкомысленно принести вас в жертву.

– Ваши слова наполняют меня гордостью, – прошептал граф, порывисто хватая ее красивую руку, – участие, которое вы во мне принимаете, является самой сладостной наградой за чувство того безграничного обожания, какое я к вам испытываю.

– Я не из тех лицемерок, граф, – живо откликнулась Елизавета, – которыми кишит так называемый высший двор и которые, публично похваляясь добродетелью, самым пошлым образом ежедневно насмехаются над нею в своих будуарах. Я совершенно не скрываю от вас ни своей симпатии, ни своего нерасположения. И не лгу, говоря, что вы мне приятны, Шувалов, очень приятны...

– Вы слишком милостивы...

– Разумеется, слишком, – ответила Елизавета, – потому что мужчины не заслуживают того, чтобы с ними обходились по-доброму. Эти хозяева жизни похожи на медведей: пока им протягиваешь сладкий мед любви, они лижут тебе пальцы, но потом дикость их проявляется с тем большей свирепостью.

– О! Есть такие медведи, которые позволят себя приручить, – заверил Шувалов, – вам, во всяком случае, позволят с восторгом.

– Ладно, поживем-увидим, – улыбаясь промолвила Елизавета. И на этом завершила аудиенцию, легким взмахом руки отпустив графа.

Вечером того же дня, когда прекрасная великая княжна уже как раз собиралась отойти ко сну, перед окнами ее дворца внезапно раздались громкие звуки музыки.

– Серенада какая-то, – воскликнула госпожа Курякова.