Лев

Жозеф Кессель

Лев

Часть первая

I

Наверное, она тронула мои ресницы, чтобы посмотреть, что там за ними. Не могу сказать точно. Однако я почувствовал, будто легкая и шершавая кисточка скользит по моему лицу. А когда действительно проснулся, увидел ее на уровне подушки: она сидела и очень серьезно и пристально смотрела на меня.

Размером она была не больше кокосового ореха. Короткая шерстка, такого же орехового цвета, покрывала ее от кончиков пальцев до макушки, и вся она казалась плюшевой. Только на мордочке была полумаска из черного атласа, и сквозь разрезы в ней сверкали две капли — глаза.

День едва занимался, но свет походной лампы, которую я от усталости забыл погасить, позволял отчетливо различать на фоне выбеленных известкой стен эту невероятную вестницу зари.

Через несколько часов ее присутствие показалось бы мне вполне естественным. Племя ее обитало на вершинах деревьев вокруг хижин; целые семьи играли на какой-нибудь ветке. Но я прибыл только вчера, уже в сумерках, и был изнурен дорогой. Поэтому сейчас смотрел на крохотную обезьянку, сидевшую рядом с моим лицом, затаив дыхание.

И она не шевелилась. Даже сверкающие капельки в разрезах черной атласной полумаски были неподвижны.

Взгляд ее не выражал ни страха или недоверия, ни любопытства. Я был для нее всего лишь объектом серьезного и бесстрастного изучения.

Затем ее плюшевая головка, величиной с кулачок грудного ребенка, склонилась на левое плечо. В мудрых глазах отразились печаль и жалость. Она пожалела меня!

Казалось, ей хотелось дать мне какой-то совет. Но какой?

Видимо, я бессознательно шевельнулся. Золотистый клубок — весь дым и пламя — сорвался с места, перепрыгивая со стула на стул, долетел до открытого окна и растаял в утреннем тумане.

Моя охотничья одежда валялась в изножье походной койки, как я ее бросил.

Я оделся и вышел на веранду.

Мне почудилось, что накануне, несмотря на сумерки, я разглядел позади хижин массив колючих кустарников, а перед ней — огромную поляну, уходящую в таинственную тьму. Но теперь все было затянуто туманом. Единственным ориентиром прямо передо мной вздымалась до небес вершина мира, циклопический алтарь, покрытый вечными снегами, венчающими Килиманджаро.

Легкий шум, — как будто катились игральные кости, — привлек мое внимание к ступеням из некрашенного дерева, которые вели на веранду. По ним неторопливо и уверенно поднималась газель.

Самая настоящая газель, но такая миниатюрная, что уши ее едва достигали моих колен, рожки были похожи на сосновые иглы, а копытца — на наперстки.

Это чудесное создание, возникшее из тумана, остановилось только возле моих ног и подняло мордочку. Со всевозможными предосторожностями я наклонился и протянул руку к тонко изваянной головке, самой чудесной в мире. Маленькая газель не шелохнулась. Я прикоснулся к ее ноздрям, они вздрогнули.

Она позволяла себя ласкать, не сводя с меня глаз. И в их безмерной нежности я вдруг различил те же чувства, что во взгляде маленькой обезьянки, таком грустном и мудром. И опять я не смог ничего понять.

Словно извиняясь, что не умеет говорить, газель лизнула мне пальцы. Потом тихонько высвободила мордочку. Копытца ее снова застучали по доскам, словно покатились игральные кости. И она исчезла.

Я был снова один.

Но за эти несколько мгновений тропическая заря, которая длится секунды, уже уступила место восходу.

Прорезая тени, отовсюду вдруг брызнул свет — торжествующий, всесильный, неудержимый. Все сверкало, искрилось, сияло.

Розовые стрелы пронзали снега Килиманджаро.

Ложные солнца взрывали, рассеивали, разгоняли, съедали туман, превращая его в обрывки кисеи, завитки, спирали, газовые покрывала с блестками и бесчисленные капельки, подобные алмазной пудре.

Трава, обычно сухая, жесткая и желтая, сейчас была нежна и свежа и купалась в росе.

На деревьях вокруг хижины с колючками, словно отлакированными заново, распевали птицы и болтали обезьяны.

А перед верандой полосы тумана и пара постепенно рассеивались, обнажая — во всем таинственном великолепии — зеленое пространство, в глубине которого, ожидая своей очереди, все еще висели облачные вуали.

Завесы поднимались одна за другой, земля открывала свой театр для спектакля дня со всеми его участниками.

И наконец на дальнем краю поляны, где еще висела почти неощутимая дымка, замерцало водное зеркало.

Что это было? Озеро? Пруд? Болотные окна? Ни то и ни другое, а просто водное пространство, видимо, питаемое слабыми подземными источниками: не в силах разлиться вширь, оно искрилось и трепетало между высоких трав, камышей и взъерошенных кустарников.

А возле воды были звери.

* * *

Я повидал их немало близ дороги и на охотничьих тропах за время своего последнего путешествия по Восточной Африке — возле озера Уиву, в Таганьике, Уганде и Кении. Но то были неясные и, мгновенные видения: стада, удирающие от шума мотора, — испуганные, быстрые, ускользающие тени.

А когда иной раз мне случалось какое-то время незаметно наблюдать за дикими животными, это было всегда издали или из укрытия, тайком, как бы по-воровски.

Свободная и чистая жизнь зверей, которых я видел в засушливой саванне, всегда вызывала у меня удивительное чувство жадности, восторга, зависти и отчаяния. Казалось, я вновь обретал утерянный рай, который знал еще в незапамятные времена. Я стоял у райского порога. И ни разу не мог его переступить.

От встречи к встрече, от одной несбывшейся надежды к другой, во мне крепло желание, — разумеется, детское, но все более непреодолимое, — проникнуть в этот мир. Невинный и свежий, как в первые дни творения.

И вот, прежде чем вернуться в Европу, я решил посетить один из государственных парков Кении, этих заповедников, где строжайшие законы охраняют жизнь диких животных во всех ее проявлениях.

* * *

А сейчас они были передо мной.

И не настороженные или вспугнутые, не скученные страхом в стада, табуны или стаи в зависимости от вида, породы или семейства, а вперемешку, все вместе, уверенные в своей незыблемой безопасности близ водопоя, в мире между собой, с саванной и восходом солнца.

На расстоянии невозможно было оценить фацию их движений или гармонию окраски, но это расстояние не мешало мне видеть, что животные собрались здесь сотнями, что всевозможные породы отдыхали бок о бок и что в это мгновение своей жизни они не ведали страха и никуда не спешили.

Газели, антилопы, жирафы, гну, зебры, носороги, буйволы, слоны — все животные стояли или лениво передвигались, утоляя жажду, либо просто так, по своей прихоти.

Еще не жаркое солнце освещало сбоку снежные поля на вершине Килиманджаро. Утренний ветерок разгонял последние клочья тумана, и эта рассеянная дымка обволакивала водопои и пастбища, — где медленно двигались сотни морд и ноздрей, золотистые, темные или полосатые бока, изогнутые, прямые, заостренные или массивные рога, копыта и бивни, — создавая сказочный живой ковер, расстеленный у подножия великой африканской горы.

Сам не знаю, как и в какой момент я покинул веранду и пошел вперед. Я уже не принадлежал себе. Звери влекли меня в рай, существовавший до появления человека.

Я шел по тропинке по краю поляны вдоль длинной полосы деревьев и кустов. По мере приближения феерическое зрелище не исчезало, а становилось все реальнее и богаче.

Каждый шаг позволял мне лучше различить разнообразие пород, их красоту, изящество и силу. Я видел шкуры антилоп, устрашающие лбы буйволов, гранитные глыбы слонов.

Все продолжали щипать траву, обнюхивать воду или просто блуждали от кочки к кочке, от лужи к луже. А я все приближался. И они по-прежнему были передо мной, в своей безмятежности, в своем царстве, с каждым мгновением все материальнее и доступнее.

Я дошел до границ колючих кустарников. Оставалось только выйти из-под их укрытия, вступить на влажную сверкающую поляну и познать на их священной земле дружбу диких зверей.

Ничто уже не могло меня остановить. Разумная осторожность, инстинкт самосохранения — все отступило перед куда более могучим и темным стремлением, которое влекло меня к иному миру.

Наконец-то я мог в него проникнуть!

И как раз в этот миг какое-то внутреннее чувство остановило меня. Кто-то стоял совсем рядом и противился моему намерению. И это был не зверь. Я уже принадлежал их братству, их миру. Существо, которое я ощутил, — но каким органом чувств? — принадлежало к человеческой породе.

И тогда я услышал тихо произнесенные по-английски слова:

— Дальше вам нельзя.

Всего два-три шага отделяли меня от небольшого силуэта, который я разглядел в тени гигантского колючего кустарника. Человек и не думал прятаться, но поскольку он был в застиранном сером комбинезончике и держался неподвижно, прислонившись к стволу, то сливался с ним совершенно.

Передо мной стоял с непокрытой головой ребенок лет десяти. Черные волосы, подстриженные горшком, закрывали лоб. Лицо было круглым, очень загорелым и удивительно гладким. Большие карие глаза, казалось, меня не замечали: их немигающий пристальный взгляд был устремлен на животных.

Я почувствовал себя весьма неловко: ребенок захватил меня врасплох и уличил в еще большем ребячестве.

Я спросил, понизив голос:

— Туда нельзя? Запрещено?

Круглая головка коротко кивнула, но карие глаза продолжали следить за движением животных. Я снова спросил:

— Это точно?

— Кому же и знать, как не мне! Мой отец — директор заповедника.

— Понятно, — сказал я. — И он поручил своему сыну следить за соблюдением правил?

Наконец-то карие глаза удостоили меня взглядом. И впервые на загорелом лице появилось настоящее детское выражение.

— Вы ошибаетесь, — сказал ребенок в сером комбинезончике. — Я вовсе не мальчик, а девочка. И зовут меня Патриция.

II

Видно, Патриция не в первый раз удивляла так посетителей. Об этом говорила ее торжествующая хитрая улыбка.

В то же время, несомненно для большей убедительности, взгляд, улыбка, грациозный изгиб шеи, оживленные женским инстинктом, одинаково наивным и вечным, вернули ребяческому силуэту его истинную сущность.

Наверное, я нуждался в шоке подобного рода, чтобы обрести чувство реальности: передо мной действительно стояла маленькая девочка, совсем одна в этих зарослях, на восходе дня, и всего в нескольких шагах от диких животных.

Я спросил:

— А тебе разрешают уходить так далеко?

Патриций не ответила. Черты ее вновь стали неподвижными и серьезными, и она опять могла сойти за мальчишку. Она продолжала созерцать дикие стада, словно меня не было.

Теперь свет зари низвергался с высоты все более яркими потоками. Звериное население толпилось среди водных поверхностей, усеянных солнечными пятнами, — такое близкое и доступное!

Прежнее желание, которое привело меня сюда, овладело мной с новой силой. Неужели маленькая девочка в последний миг помешает моему счастью? Я сделал шаг вперед.

— Не ходите туда, — сказала Патриция, не поворачивая головы.

— А что? — спросил я. — Ты доложишь своему отцу, и он выгонит меня из заповедника?

— Я не ябеда! — сказала Патриция.

Взгляд ее выражал презрение. Вся оскорбленная гордость детства отразилась в ее глазах.

— Значит, ты боишься за меня? — снова спросил я.

— Вы уже взрослый и можете сами о себе позаботиться, — ответила Патриция. — И если с вами что случится, мне это безразлично.

Поразительно, как такое гладкое, свежее личико могло вдруг измениться! Оно стало холодным и равнодушным, чуть ли не жестоким. Этой девчурке и впрямь было наплевать, что со мной сделают копыта, бивни и рога животных. Она бы, не дрогнув, смотрела, как меня будут топтать и терзать.

— Но если так, зачем ты меня удержала? — спросил я.

— Разве трудно понять? — возразила Патриция.

Мое тугодумие начинало ее раздражать. В темных глазах сверкнули искры.

— Посмотрите сами, как животные спокойны и как им сейчас хорошо. Для них это самое лучшее время.

Не знаю, что на меня повлияло, — этот ранний час? Этот пейзаж? Удивительная сила внушения исходила от девочки. Временами казалось, что она обладает уверенностью и мудростью, которые не имеют ничего общего с ее возрастом и логикой разума. Она существовала как бы вне и за пределами человеческой повседневности.

— Я не хотел беспокоить животных, — сказал я. — Только мечтал побыть вместе с ними, быть как они.

— Вы их в самом деле любите? — спросила она.

— Да, мне кажется.

Большие темные глаза долгое время смотрели на меня. Затем доверчивая улыбка озарила ее поразительно изменчивое лицо.

— И мне так кажется, — сказала Патриция.

Трудно описать, какую радость доставили мне эта улыбка и эти слова. Я спросил:

— Значит, я могу пойти к ним?

— Нет, — ответила Патриция.

Кругло подстриженная головка на длинной нежной шее склонилась очень мягко, но решительно, подтверждая окончательный отказ.

— Но почему? — спросил я.

Патриция ответила не сразу. Она продолжала задумчиво меня разглядывать. И взгляд ее был очень дружелюбным. Но это было дружелюбие особого рода. Безучастное, строгое, полное грусти и жалости, неспособное мне помочь.

Я уже видел это странное выражение. Но где? И я вспомнил совсем маленькую обезьянку и крохотную газель, которые посетили меня в моей хижине. Ту же таинственную печаль я вновь увидел в темных глазах Патриции. Однако девчушка, по крайней мере, могла объясниться.

— Вы не нужны животным, — сказала наконец Патриция. — При вас они не смогут играть и забавляться. Мирно и свободно, как им хочется, как они привыкли.

— Но я их люблю, — сказал я. — И ты это знаешь.