Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина - Павел Валерьевич Басинский на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Теперь я понял это, — согласился князь.

Читатель! Ведь ты догадался, как было дело? Князь продавал из своего дома последние вещи, но продолжал хранить в кабинете богомерзкие книги, о коих праведный Иоанн Кронштадтский в одной из проповедей сказал, что не токмо читавший, но и прикоснувшийся к ним христианин навеки духовно погиб. Следователь Курослепов знал о тайной страсти своего друга к черной магии и, по мере сил, старался его от этого отвадить. Но увы! Там, где поселился дьявол, добрые слова и мысли бессильны!

Узнав от князя с Ивановым о замысле нового «Вавилона», Федор Терентьевич просил князя оставить безумную затею, а когда понял, что это невозможно, умыл руки, сказавшись больным. Теперь Курослепов казнил себя за трусость и даже написал прокурору письмо с просьбой отстранить от следствия.

Следствие, впрочем, было недолгим. Единственным пробелом в нем оказался Вирский, который, вернувшись в Москву, скрылся затем за границей. Талдыкин был оправдан вчистую, ибо той ночью он как очумелый носился по всему городу, стучался в дома знакомых и незнакомых людей, что и было засвидетельствовано оными. Талдыкин сошел с ума.

Студент Иванов после отъезда Вирского напился вмертвую, напоил и веселых девиц. Но нет худа без добра — все три девушки, потрясенные случившимся, покинули заведение госпожи Метелкиной и встали на путь праведный, открыв на паях в губернском городе белошвейную мастерскую. Студента Иванова вскоре нашли повесившимся. В кармане его лежала записка бессмысленного содержания, где несколько раз повторялось: «Нет больше сил! Нет больше сил!»

Что же касается князя, то совершенное им той ночью было страшно и отвратительно, как все, что идет от нечистого. Одержимый бесом, князь схватил со стола нож и бросился за Вирским, но не сумел догнать коляски. Возвращаясь, он встретил Ольгу Павловну. Девушка блуждала впотьмах. Почувствовав муки совести, князь взялся ее проводить, но Оля решительно отказалась.

Тогда сатанинская гордость овладела Чернолусским.

— Я противен тебе?! — вскричал он.

— Вы оба противны мне, — тихо отвечала девушка.

— Как ты можешь сравнивать меня с Бубенцовым, этим ничтожеством! Сию же минуту ты будешь моей!

Неравная борьба привела к ужасному финалу. Князь забыл, что в его руке находится смертоносное оружие. Когда кровь хлынула из горла его жертвы, он испугался и, убежав в дом, спрятал стилет в груде книг.

Наутро князь отправился в соседний уезд на охоту. Старый дворецкий обнаружил тело девушки возле сарая. Он все понял и принял решение, оправданием коему может служить лишь врожденная натура раба. Он спрятал мертвое тело в сарае, а когда князь привез волчицу, решился на последнюю глупость. Перенеся вместе с кучером зверя в сарай, он через некоторое время тайно вернулся, разрезал веревки на волчьих лапах и выскочил вон. Расчет был, что князь забудет о волчице, как обо всем на свете забывал, а та, оголодав, сожрет труп.

Нанятый дальним родственником князя графом Б. адвокат приложил немало стараний, чтобы Чернолусского признали умалишенным на момент совершения убийства. Курослепов, закрыв глаза на служебный долг, ему в том помогал. Однако на суде Сергей Львович повел себя столь вызывающе, так откровенно дерзил судье и обвинению, что суд и присяжные единогласно вынесли обвинительный вердикт.

В пересыльной тюрьме князь скончался от разрыва аорты. Африкан Егорович ненамного пережил своего хозяина. По крайней мере, он умер не в проклятом княжеском доме, а в имении графа Б., приютившего несчастного старика вместе с безумной матерью.

Курослепов вышел в отставку. Он бросил пить, женился на молодой вдове с ребенком и от скуки пописывает научные статьи в юридические журналы. Впрочем, лишенный литературного таланта, он нанимает для этого бедных писателей, которые на бумаге воплощают его мысли.

Эти статьи касаются вопросов исключительно профессиональных, как, например, «О травлении человека собакою. Из заметок уездного следователя». Но одна его статейка, опубликованная в нижегородском журнале «Криминалист», вызвала споры в столичной прессе. Она называлась «Романический характер преступления и методы его расследования».

Мисс Маргарет Шарп, бригадир образцово-показательной бригады стюардов и стюардесс, без стука вошла в кабину пилотов.

— Что случилось, Марго? — осторожно спросил командир.

— В хвостовой части, сэр, двое русских достали гигантскую бутылку водки и опорожнили ее.

Командир поморщился.

— Что я должен делать?

— Уверена, вы знаете, сэр.

Мисс Шарп сердито вышла из кабины.

— Черт! — взорвался командир. — Теперь эта старая дева не успокоится, пока я не сообщу в Шереметьево о пьяных русских! Над нашим рейсом уже смеется вся шереметьевская милиция! Но русские объявили сухой закон…

— Вы можете не сообщать, — напомнил второй пилот.

— Тогда она сообщит обо мне куда следует. Я не хочу себе лишних неприятностей.

До прилета в Москву оставалось три часа. Джон пребывал в том состоянии опьянения, когда не привычный к алкоголю молодой организм еще не разобрался, как ему отвечать на сильнейшее отравление. Все пассажиры казались невыразимо прекрасными, а тесные стены самолета раздвинулись до размеров вселенной. Барский выглядел трезвым, но на вопросы отвечал медленно, долго думая над их смыслом.

— Солженицын великий человек, — говорил он, — но не слишком умен. Все великие деятели не слишком умны. Им нельзя надолго задумываться. Задумаешься и перестанешь действовать.

— Лев Сергеевич, где мы сейчас находимся?

— Не понял.

— Я хочу сказать: где мы сейчас пролетаем?

Барский посмотрел в иллюминатор. За стеклом стремительно темнело.

— Где-то над Белоруссией…

— А что там сейчас делают?

— Пьют, Джонушка.

Через полчаса Джон снова поинтересовался, где находится самолет.

— Мы пересекли границу с Россией, — важно прокомментировал Барский, сверившись с черным иллюминатором.

— А что там сейчас делают?

— Пьют, — не задумываясь отвечал Барский.

— Все?!

— Все до одного.

— Боже, как грустна наша Россия! — всхлипнул Джон и немедленно заснул, издавая протяжные стоны и пуская пузыри, похожие на «бубль-гум».

Глава шестая

Максим Максимыч

Уронив голову и мрачно глядя на землю, начальник районного отделения уголовного розыска Максим Максимович Соколов сидел на краю громадного пня, оставшегося от спиленной двухсотлетней ветлы. В ее рваное треугольное дупло девятилетний Максимка Соколов забирался еще в первый свой приезд в Малютов с отцом на ярмарку кооператоров. Он смотрел сухими немигающими глазами и курил седьмую папиросу «Прибой» подряд. В мясистых губищах капитана папироса сгорала после трех затяжек.

Над трупом молодой женщины, убитой ранним осенним утром середины октября 1977 года в городском парке культуры и отдыха имени Горького, колдовали эксперт-криминалист Семен Семенович Тупицын, сухопарый мужчина пенсионного возраста, и молодой следователь Илья Феликсович Варганов, присланный в РОВД из Города в целях укрепления кадров и еще не смирившийся с этим несправедливым поворотом судьбы. На лице следователя было скучающее выражение, словно убийство отвлекало его от более важных дел.

— Поразительный случай, — говорил Тупицын, сидя на корточках и изучая труп. — Первый в моей практике…

— Не вижу ничего удивительного, — возражал Варганов. — Обычное убийство с помощью, скорее всего, шнура. Удавление, оно же задушение. Смерть наступила в результате искусственной асфиксии. Одежда жертвы в порядке, следовательно, на изнасилование не похоже. В сумочке деньги, сто пятьдесят три рэ с копейками, на левой руке золотое кольцо, в ушах сережки. Ограбление тоже исключаем. Судя по внешности, дамочка привлекала повышенное мужское внимание. Одежда на ней новая, праздничная. Отсюда можем допустить, что она пришла на свидание. Встретились, повздорили, ну и… Как говорится, ищите мужчину.

— Удавление, говорите? — Тупицын помотал головой. — Нет, голубчик, это не удавление. Странгуляционная борозда идет вверх и не замкнута. А при удавлении она идет горизонтально и бывает замкнутой. Это не удавление, а повешение. К тому же, как медэксперт, я ответственно заявляю, что причиной смерти была не асфиксия. При искусственном нарушении дыхания лицо жертвы приобретает синюшный цвет, вываливается язык, происходит непроизвольное выделение мочи и кала. А эта — взгляните! — точно заснула. Смерть была мгновенной, жертва даже не успела испугаться. Конечно, вскрытие покажет, но вот мое предварительное мнение: смерть наступила в результате разрыва шейных позвонков и продольного мозга.

— Повешение? — удивился Варганов. — Ближайшее дерево отсюда в десяти метрах! Если девушку, как вы говорите, повесили, зачем было тащить тело сюда, на видное место?

— Вот! — торжествующе воскликнул Тупицын. — И это еще не все. В процессе повешения, добровольного или принудительного, мгновенной смерти не бывает. Мучения длятся четыре-пять минут, сердце продолжает биться, мозг работает. Жертва переживает страшные физические страдания. Поэтому лица висельников представляют собой зрелище не для слабонервных. Для того чтобы разорвались шейные позвонки, тело должно не просто повиснуть в петле — оно должно упасть с некоторой высоты. Кстати, именно так и поступали в некоторых странах с девятнадцатого века. Осужденных не просто лишали опоры под ногами, а сбрасывали с высоты в несколько метров через люк. Это делалось из соображений гуманности.

— Хороша гуманность! — проворчал Варганов, ежась от утреннего холода.

Тупицын встал с корточек, протирая чистой тряпочкой запотевшие очки.

— Если предположить, что девушку убили на этом месте, напрашиваются две версии. Либо убийца был настолько силен, что повесил жертву на вытянутой руке. И при этом тряхнул ее так основательно, что разорвал спинной мозг. Либо он свернул жертве шею каким-то другим способом. Например, точным ударом в подбородок. Или обхватив за горло сзади и резко повернув ей голову. А уж потом сымитировал повешение.

— Имитация? Но зачем? — Варганов совершенно растерялся.

Тупицын тяжело вздохнул и развел руками.

— Ну все. Первичный осмотр закончен, фотографии сделаны, тело можно увозить.

Варганов опомнился. Он и не заметил, как уступил свои права эксперту.

— Постойте! — сухо приказал он. — Нужно подождать Дмитрия Леонидовича. Странно, что его до сих пор нет.

— Прокуратура у нас не торопится! — Тупицын неприятно засмеялся.

Он повернулся к Соколову.

— Максимыч! Ты на убийство выехал или на природе покурить? Знаешь, что будет, когда наш шеф из Города вернется? Он сейчас на областном совещании соловьем заливается, какие у нас невозможно хорошие показатели. А почему? Потому что профилактика преступлений — раз, бдительная работа сотрудников РОВД — два. И вдруг звоночек от заместителя. Зверское убийство бабенки. И когда! Накануне великого всенародного праздника! Да нас областная прокуратура на карачки поставит. Во время подготовки шестидесятилетия Октября такое ЧП!

— Отвяжись, — буркнул Соколов.

Тупицын не на шутку обиделся.

— Максимушка, тебе нехорошо стало? — с ехидным участием спросил он. — Может, ты мертвых девушек никогда не видал?

Соколов взглянул на Тупицына так, что у того пропала охота шутить. Тупицын подошел и осторожно положил руку на капитанский погон.

— Ты ее знаешь? Я подумал: новенькая, с фабрики мягкой игрушки. Там недавно новый набор из деревень был.

— Елизавета Половинкина, — сказал Соколов, зло сплюнул и потянулся за восьмой папиросой, но Тупицын перехватил его руку. — Горничная из пансионата «Лесные зори». Односельчанка моя. Я с ее отцом в один день с фронта пришел. Вместе от станции топали. На трех ногах.

— Как это?

— Две мои и одна его.

— Постой! Это тот, который семью бросил, в Город подался? Ты мне о нем рассказывал.

— Василий Васильевич Половинкин. На заработки поехал. И чтобы, значит, Лизу в Городе пристроить. Очень она о Городе мечтала. А какой заработок у инвалида? Помыкался в сторожах. Тосковал сильно. Ночью зимой напился в сторожке и угорел. Я к нему в больницу приехал, когда он еще живой был и глазами хлопал. И знаешь, Сема, такая мука была в этих глазах! И сказал он мне этими глазами, чтобы я Лизе его помог. Мне врач потом говорит: они, которые угорелые, ничего не соображают и никого не узнают. Но я-то видел, что узнал он меня и все соображал.

— Значит, это ты ее сюда?

— Надавил на директора, устроил горничной. Не Город, а все-таки… Чисто, питание привозное, столичное.

— И мужики привозные, — подхватил Тупицын, но осекся.

Но капитан не слышал его. Он говорил для себя.

— Она, конечно, не в Город, а в Москву хотела. Целый чемодан открыток с артистами привезла, как приданое. Я, старый, смеялся. Ты, говорю, Лизок, когда один из артистов этих приедет, в упор его глазищами бей, чтобы наповал. Только спать до загса не ложись, от этого дети бывают. Она губки надула. Вы, говорит, дядя Максим, меня за дуру считаете.

Капитан тяжело поднялся и наклонился над трупом. И вдруг завыл, тонко и страшно, как воют деревенские бабы.

— За дуру… А кто ж ты есть? Дура последняя и есть! Свалилась на мою седую голову! Что я матери твоей скажу? Как я в селе родном появлюсь? Что ж ты, Лизонька, наделала! И где мне теперь «артиста» твоего искать!

Все потрясенно замерли. Конечно, они знали, что Максим Максимыч родился в деревне. Тупицын слышал ее название — Красный Конь. Подчиненные Соколова знали и о некоторых странных привычках своего начальника. Например, капитан любил крепкие словечки, но не терпел откровенного мата. Он объяснял это тем, что за мат в их деревне старики парней палками били. Еще Соколов каждый год с женой Прасковьей отправлялся в родные места, но не в дом свой, давно отписанный колхозу, а в единственный в их районе лес под названием Горячий. Там на высоком жердевом настиле, между четырех деревьев, капитан с женой проводили горячие летние ночки, днем собирая грибы и ягоды и заготавливая их на зиму в несметном количестве. Прасковья на костре варила варенье, а Соколов развешивал для сушки грибы и травы.

Но даже Тупицын никогда не думал, что его приятель, самый опытный в области начальник угро, так и остался деревенским человеком. И вот треснула внешняя оболочка, и вырвалось стихийное, дикое для городского взгляда, но естественное для капитана. Перед Тупицыным стоял не капитан Соколов, а разъяренный деревенский мужик, которого обидели до последней глубины души. И он этого не простит!

Между тем вывести Соколова из себя было почти невозможно. Это не удавалось даже супруге его, Прасковье, от одного вида которой трепетало все отделение милиции. Та имела привычку внезапно появляться в ментовке во время служебных пьянок, не исключая и ночные дежурства, когда от безделья выпивалось особенно сладко. Свалившись как снег на голову, Прасковья закатывала благоверному такие истерики, что не выдерживали даже видавшие виды старые менты, и только один Соколов продолжал сидеть за столом как ни в чем не бывало и смотрел на голосившую на весь город жену с некоторым даже психологическим любопытством. «Да уйми ты свою бабу!» — умоляли капитана. «А?» — спрашивал он, продолжая разглядывать Прасковью. Потом брал за руку и отводил домой, причем жена, продолжая неистово браниться, шла за ним покорно. Вернувшись на службу, капитан продолжал выпивать, как всегда не пьянея, а только тяжелея своим и без того тучным телом.

Толстеть он начал после контузии, в сорок пятом, в госпитале под Варшавой, где молодая некрасивая медсестра Прасковья приняла его в виде худенького, востроносенького лейтенанта гвардии, командира самоходной установки, с пухлыми губами и озорными глазами. Деревенский парень вполне знал о впечатлении, какое производят эти глаза на девок, и не только сельских, но и городских. Он и в госпитале продолжал форсить, устраивая коллективные набеги в соседний хутор, и перепуганные польки принимали русских гостей, стараясь не обращать внимания на некоторые физические изъяны своих кавалеров.

Но однажды лейтенант притих, замкнулся и позволил некрасивой Прасковье себя окрутить, а выписавшись из госпиталя, стал стремительно и неотвратимо толстеть. Соколов объяснял это внезапным смертным ужасом, что посетил его ночью, когда он подбивал соседей по палате на очередную гвардейскую вылазку. Тогда вдруг он зримо вспомнил, как взорвалась от прямого попадания его СУ с полным боекомплектом и экипажем. Было это перед началом наступления, Соколов как раз возвращался в лесок после инструктажа у комполка. Когда самоходка взорвалась, Соколова отбросило так удачно, что он не почувствовал тяжелой контузии, даже вскочил на ноги, побежал к пылавшей развороченной машине и стал звать свой экипаж.

— Только тогда я смерти испугался, — рассказывал Соколов, — когда вспомнил ребят и ясно их увидел. Стоят они грустные, вокруг огонь, а они этого не замечают. «Что же ты, говорят, Максимушка, нам табачку своего, легкого, офицерского, пожалел! Теперь нам с тобой вместе не покурить». С этого дня я толстеть начал.

Тупицын отвел Соколова в сторону.

— Ступай домой. Без тебя управимся. Приедет прокуратура…

— Эх ты, — сказал Соколов. — Куда ж я теперь от этого денусь?

Он вернулся к пню и снова уселся на краешек, словно в этом пне и заключалась разгадка страшного преступления, которую капитан не собирался уступать никому. Уронив голову, он вновь тяжело задумался. Со стороны казалось, что Соколов спит.

Глава седьмая

Хмурое утро

— Wake up, sir![2]

Схватив ничего не соображавшего Половинкина за руку, Лев Сергеевич поспешил к выходу. На трапе их обдало холодным липким дождем.

— Обратите внимание, Джон! Сколько бы я ни возвращался в Москву, здесь всегда плохая погода!

Половинкин обалдело озирался, стараясь понять, где он находится и зачем из уютного кресла его выдернули во тьму и холод.

— Вам не по нутру климат нашей столицы, мой друг? — балагурил его спутник. — Поверьте, это не худшая погода для Москвы! Через месяц-другой пойдут мокрые снегопады, гололедица и грязь. Москвичи станут злые-презлые… Эге! Кажется, нас встречают, Джон!

Возле трапа припарковался желтый милицейский «газик». Из него вышел кругленький, коротконогий, улыбающийся капитан. Шутливо-гостеприимным жестом он пригласил веселую парочку спуститься с небес на землю.

— Вы везунчик, Джон! — Барский захохотал. — Вам исключительно везет на первых встречных соотечественников. Сначала я, старый пьяница, язык без костей, а теперь этот глубоко национальный тип. В народе его называют мент. Но я не советую к нему так обращаться. Чрезвычайно обидчивая и мстительная особь. Сейчас он любезно попросит предъявить документы. Вас отпустит по своей врожденной любви к иностранным подданным. А меня вежливо пригласит в свое заведение с клеткой.



Поделиться книгой:

На главную
Назад