Цезарь

Сам Катон, возвращаясь к слову «пьяница», говорит: «Цезарь единственный, кто, будоража Республику, берется за государственный переворот трезвым».

До свадьбы Катон был девственником. Сначала он хотел жениться на Лепиде, которая была обручена со Сципионом Метеллом. Казалось, молодые уже разорвали помолвку, но появление Катона возродило любовь. Метелл удержал Лепиду именно в тот момент, когда Катон протянул ей свою руку.

На сей раз стоик потерял самообладание. Он хотел отдать Сципиона Метелла под суд. Его друзья объяснили, что тогда все будут над ним смеяться и ничего хорошего из этого не получится. Он забрал назад свое заявление, говоря сегодняшним языком, но зато взял в руки перо и написал целую серию ямбов, высмеивающих Сципиона. К сожалению, стихи эти утеряны.

Он женился на Атиллии, которую вскоре прогнал из-за недостойного поведения, женился второй раз — на Марции, дочери Филиппа.

Покажем, как понимал ревность наш стоик, который, будучи влюбленным в Лепиду, писал ямбы, высмеивающие Сципиона.

Вторая жена Катона, Марция, была не только очень красива, но и умна, что не мешало ей иметь обожателей. К их числу принадлежал Квинт Гортензий, один из самых почитаемых в Риме людей. Но у Квинта Гортензия была странная мания: он ценил женщин, которыми еще не овладел. Поскольку развод в Риме был разрешен, он после развода захотел жениться или на дочери Катона, бывшей замужем за Бибулом, или прямо на жене Катона.

Гортензий признался в любви сначала жене Бибула, которая любила мужа и имела от него двоих детей. Она поблагодарила за оказанную ей честь, однако заметила, что предложение это несколько странное. Еще больше осложнило дело то, что Гортензий получил отказ и от самого Бибула.

Но Гортензий так легко не отступал и начал настаивать. Бибул обратился к своему тестю. Катон вмешался.

Тогда Гортензий объяснился с Катоном, с которым они были добрыми друзьями вот уже много лет, причем объяснился в более категоричной форме, чем с Бибулом.

Гортензий конечно же не хотел скандала, не нужно было ему и чужое богатство, он просто желал заполучить в жены порядочную женщину. К несчастью, после долгих поисков выяснилось, что в Риме существуют только две дамы, наделенные этим качеством, да и те замужем.

Одной из них, как мы уже говорили, была Порция, жена Бибула, другой Марция, жена Катона. Поэтому он начал упрашивать обоих мужей — ему было все равно, кто из них согласится подтолкнуть свою порядочную жену к разводу, чтобы отдать ему. По его мнению, в подобной ситуации Пифия[239] и Дамон[240] никогда не отказали бы друг другу, а он уверял, что любит Катона не меньше, чем Пифия любила Дамона.

И вообще Гортензий делал предложение, которое доказывало искренность его намерений: он обязывался вернуть Порцию Бибулу или Марцию Катону немедленно, как только у них родится двое детей.

Он руководствовался одним законом Нумы, давно забытым, но никем еще не упраздненным. Закон этот читатель может найти в труде Плутарха «Сопоставление Ликурга с Нумой»: он позволял мужу, решившему, что у него уже достаточно детей, отдавать свою жену другому на время или навсегда.

Катон обратил внимание Гортензия на то, что для него это невозможно, поскольку Марция беременна. Гортензий ответил, что намерения у него самые серьезные и он может подождать, пока Марция родит.

Эта настойчивость так подействовала на Катона, что он попросил у Гортензия разрешения посоветоваться с отцом Марции, Филиппом.

Филипп был порядочным человеком.

— Если ты не усматриваешь в этом законе никакого отступления от морали, — сказал он, — то я не против, однако будет лучше, если ты поставишь свою подпись на брачном контракте между Гортензием и Марцией.

Катон согласился. Подождали, пока Марция родит, и ударили по рукам; затем в присутствии отца и мужа своего, который расписался и поставил печать на брачном контракте, она вышла замуж за Гортензия.

Теперь попытаемся объяснить, что такое соглашение не было ничем из ряда вон выходящим в те времена, в 695 году от основания Рима, в отличие от нынешних времен — 1850 года нашей эры.

Однако сначала расскажем, чем закончилась эта история между Марцией и Гортензием.

Они жили дружно и счастливо, Марция полностью удовлетворяла всем запросам Гортензия и родила ему двоих детей, а поскольку Катон не потребовал ее обратно, Гортензий жил с ней до самой своей смерти, после которой завещал ей все свое состояние: около двадцати или двадцати пяти миллионов.

После смерти Гортензия Катон снова женился на Марции, об этом можно прочитать в труде Аппия «Гражданская война» и у Лукана[241] в «Фарсалии»[242]. Естественно, что Катон брал уже не жену себе, но мать своим подросшим дочерям.

Этот случай, конечно, наделал много шума в Риме. Разговоров было много, но удивлен никто не был. Таковы уж правила развода.

Еще несколько слов об этих законах, чтобы читатель подивился пассивности Марции, с какой она переходит от одного мужчины к другому, впрочем, можно объяснить и эту пассивность, поскольку, как вы уже убедились, наше намерение — объяснить читателю все.

XVIII

Сначала расскажем, как вступали в брак, а затем об условиях развода.

В Риме существовали две разновидности бракосочетания: патрицианское и плебейское, бракосочетание путем конфарреации и путем коэмпции.

Будь спокоен, дорогой читатель, очень скоро тебе все станет ясно.

Сначала, как и у нас, подписывался брачный контракт. Человек, исполнявший обязанности нынешнего нотариуса, зачитывал документ и, прежде чем отдать его на подпись владельцу, произносил следующие слова:

«Помолвка, так же, как и бракосочетание, заключается только с согласия родителей, девушка может воспротивиться воле родителей в том случае, если гражданин, представленный ей в качестве жениха, калека или же имеет дурную репутацию».

Если ни того, ни другого не наблюдалось и обе стороны были согласны, жених дарил своей невесте простое кольцо из железа без каких-либо драгоценных камней, служившее как бы гарантией принятых на себя обязательств. Девушка надевала его на безымянный палец левой руки, так как римское поверье гласило, что у этого пальца имеется нерв, ведущий прямо к сердцу. Разве ты не согласен, уважаемый читатель, что и сегодня женатые люди носят кольцо на том же пальце, даже не подозревая об этой связи?

Затем назначался день свадьбы. Как правило, девушки обручались в тринадцать-четырнадцать, иногда даже в двенадцать лет, а свадьба назначалась примерно через год.

Выбор дня был сложной проблемой. Нельзя было устраивать свадьбу в мае, этот месяц считался роковым из-за лемуриев, так, во всяком случае, писал Овидий. Нельзя было устраивать свадьбу и накануне июньских ид[243], а точнее — с 1 по 16 июня, так как это были дни усопших духов и тоже считались роковыми для семьи.

Не устраивались свадьбы и на календах[244] квинтилиса, то есть 1 июля, так как этот день являлся праздничным и никто не должен был прибегать к насилию, а как-никак предполагалось, что в первую брачную ночь муж свершает некое насилие над своей женой, в том случае, конечно, если она девственница.

Не назначались свадьбы и на второй день календ, ид или нон, который тоже считался роковым и в который полагалось делать лишь самые необходимые дела.

Следует учитывать, что в Риме свадьбы никогда не были чем-то строго необходимым.

В первые годы существования Республики молодая девушка в сопровождении матери и одной близкой родственницы проводила ночь в храме, чтобы узнать, нет ли каких-либо прорицаний, исходящих от богов, на этот счет. Позже ограничивались приходом одного жреца, сообщавшего, что нет неблагоприятных знамений, препятствующих данному браку, и далее все шло как по маслу.

Религиозный брак совершался дома, в помещении для хранения священной утвари. Невеста ждала, одетая в белую тунику, перехваченную у талии ремешком из овечьей шерсти, волосы должны были быть заплетены в косы, собранные на голове в виде башенки, поверх которой укреплялся венок из цветов майорана. К венку прикреплялась прозрачная вуаль — красная как пламя. Эта вуаль называлась nubere — в переводе «укутывать», отсюда и произошло слово nuptiae — бракосочетание. Обувь тоже была красной. Огненно-красный цвет носили и жрецы Юпитера, которым запрещалось разводиться.

Прическа невесты повторяла прически весталок. Она была символом чистоты молодой жены. В наше время цветок майорана заменила мелисса, что тоже восходит к древней традиции, как и кольцо на «сердечном» пальце. Вуаль присутствовала только на свадьбах патрициев.

Для признания свадьбы действительной необходимо было десять свидетелей. Каждый из молодоженов усаживался на свой стул, одинаковой формы и покрытый шкурой овцы, принесенной в жертву. Жрец вкладывал правую руку невесты в правую руку жениха, произносил несколько сакраментальных фраз, не забыв упомянуть, что жена должна всячески способствовать приумножению богатства мужа и участвовать во всех священных обрядах, затем совершал в честь Юноны, покровительницы семейного очага, жертвенное возлияние из подслащенного вина с медом и молоком. Фигурировала в этом обряде и пшеничная лепешка — «фар», которую приносили и показывали невесте; от этого слова и произошло название обряда «конфарреация».

Во время свадебной церемонии желчный пузырь принесенного в жертву животного выбрасывали под алтарь как символ того, что любая горечь должна быть изгнана из семейного дома.

Второй вид бракосочетания существовал у плебеев и назывался коэмпцией, от глагола emere — «покупать». В этом случае муж как бы покупал себе жену, а жена становилась его рабыней. Она продавалась ему отцом или опекунами в присутствии магистрата и пяти римских граждан, достигших половой зрелости. Желательно было также, чтобы на свадьбе присутствовал человек, взвешивавший монеты на аукционах.

Вообще-то, продажа была, разумеется, чисто символической, цена назначалась также символическая — один медный ас, то есть самая тяжелая, но и самая дешевая римская монета. Один ас равнялся примерно семи сантимам. Он делился на семис, то есть половину аса, затем на триенс — треть аса, на квадранс — четверть аса, на секстане — его шестую часть и, наконец, на стипс — двенадцатую часть аса.

Характерно, что при таком бракосочетании именно женщина приносила ас, посредством которого ее покупали, так что в реальности выходило, что вовсе не муж покупал жену, а наоборот.

В ходе церемонии молодожены задавали друг другу вопросы в присутствии претора.

— Женщина, — спрашивал муж, — хочешь ли ты быть матерью семьи моей?

— Хочу, — отвечала женщина.

— Мужчина, — спрашивала она, — хочешь ли ты быть отцом семьи моей?

Подобные вопросы никогда не задавались знатной девушке. Знатная дочь была матроной, девушка из народа — матерью семьи. Слово семья (по-латыни фамилия») напоминало о рабстве — ведь и раб тоже был членом семьи.

В знак подчинения, на которое соглашалась девушка, один из свидетелей разделял ее волосы наконечником пики, шесть раз проводя острием по голове. Затем юноши поднимали невесту на руки и несли ее от трибунала претора до семейного дома с криками:

— К Таласию! К Таласию!

Мы уже объясняли значение этих выкриков. Но прежде чем они добирались до дома, невеста останавливалась перед одним из алтарей ларов[245], которые встречались на каждом перекрестке. Молодая жена доставала второй ас и жертвовала богам. Едва войдя в дом, она тут же направлялась к пенатам, домашним богам, доставала третий ас и жертвовала им.

Таким образом, бракосочетание у римлян было двух видов, и все обряды строго соблюдались, хотя в целом бракосочетание считалось лишь одной из форм простого объединения и было действенно ровно столько, сколько устраивало объединившихся. Если союз давал трещину, можно было развестись.

Ромул издал закон, позволявший прогнать свою жену, если та отравила своих детей, сделала копию с ключей мужа, изменила мужу или пила еще бродившее вино.

Отсюда и появился в Риме обычай — целовать женщин в губы, чтобы убедиться, что жена не пила вина. Этим правом — ибо это стало уже больше чем просто привычкой — пользовались все мужчины в доме, от мужа до двоюродных братьев.

В году 520 от основания Рима некто Спурий Карвилий Руга, воспользовавшись правом, предоставленным законами Ромула и Нумы, прогнал свою жену только за то, что она была бесплодна. Единственный пример, подобного рода на протяжении пяти веков.

Однако верно и то, что если муж прогонял жену без веских на то оснований, половина его состояния переходила ей, вторую половину жертвовали храму Цереры, а мужа приносили в жертву духам тьмы. Жестоко, но почитайте «Жизнеописание Ромула» Плутарха.

Спурий Карвилий Руга прогнал свою жену, Катон развелся со своей.

Развод назывался «диффарреацио» — то есть действие, противоположное конфарреации.

Существовало не только два вида бракосочетания, но и две формы расторжения брака. Первая происходила на глазах у жреца и семи римских граждан, достигших половой зрелости. Один из вольноотпущенников приносил таблицы с текстом брачного контракта и разбивал их перед присутствующими. Затем, возвратившись в дом, муж отбирал у жены все ключи и говорил:

— Женщина, забери свои вещи и прощай! Ступай отсюда!

При браке путем конфарреации женщина брала свою долю и уходила, если поводом к разводу служили недостатки мужа; если же развод случался по ее вине, муж имел право удержать часть ее доли: например, одну шестую за каждого ребенка и так до половины ее доли; дети же оставались у мужа.

Существовала статья закона, согласно которой жена теряла всю долю — в том случае, если она изменила мужу. Тогда, перед тем как прогнать ее, муж снимал с нее столу и накидывал ей на плечи столу куртизанки.

При бракосочетании путем коэмпции союз скрепляла купля-продажа; продажа же и расторгала его, но все это опять чисто условно.

Итак, в Риме существовало три формы расторжения брака: изгнание, что было для женщины страшным бесчестьем; развод по обоюдному согласию, имевший место в любом случае, за исключением убийства, совершенного одним из супругов; и наконец, возвращение женщины ее родителям, как знак возвращения ее прежним хозяевам. Так возвращали прежним хозяевам раба, если он почему-либо не устраивал нового владельца.

В последние годы Республики изгнание, развод и возвращение стали обычными явлениями. Так, Цезарь прогнал свою жену из одного лишь опасения, что ее могут в чем-то заподозрить.

Чаще всего муж даже не давал никаких объяснений.

— Почему ты прогнал свою жену? — спрашивал римский гражданин одного из своих друзей.

— На то были причины, — отвечал тот.

— Какие же причины? Разве она не была скромной и честной? Разве не была молодой и красивой, разве не родила тебе здоровых детей?

Вместо ответа разводившийся вытягивал ногу и показывал сандалию тому, кто задавал вопрос.

— Разве эта сандалия не красивая? Не новая? — отвечал он вопросом на вопрос.

— Конечно, — соглашался друг.

— Так вот, — продолжал разводившийся, снимая обувь, — пусть ее отнесут к сапожнику, она сильно трет ногу, и только я знаю где.

История умалчивает о том, подходила ли сандалия, принесенная затем от сапожника, этому привереде.

Но вернемся к Катону, о котором мы немного забыли, увлекшись всеми этими матримониальными тонкостями. К моменту, когда мы с ним расстались, ему исполнилось двадцать лет.

XIX

Катон был, как его назвали бы в наши дни, большим оригиналом. В Риме носили сандалии и тунику — он же ходил без сандалий и туники. В моде был пурпурный цвет — самый что ни на есть яркий и праздничный, он же носил темный, унылый его оттенок, отливающий ржавчиной.

Все давали в долг под двенадцать процентов, это считалось законным и нормальным у всех честных людей, правда кое-кто, как и у нас, — под сто и даже двести процентов; Катон же одалживал деньги вообще без процентов, а порой, когда у него не было денег, чтобы помочь другу или просто незнакомому человеку, которого он считал честным и порядочным, мог отдать даже кусок своей земли или дом, чтобы нуждающийся смог получить под залог недвижимости в государственной казне нужную ему сумму.

Началось восстание рабов, брат Катона Цепион командовал подразделением в тысячу человек и подчинялся Гелию — Катон записывается простым солдатом в отряд своего брата.

Гелий наградил его за храбрость и потребовал для него других почестей, но Катон отказался, объясняя, что не совершил ничего из ряда выходящего, чтобы заслужить такую награду.

Появился закон, запрещающий кандидатам пользоваться номенклатурными списками — Катон выставил свою кандидатуру на выборах солдатского трибуна; он подчинился этому закону и, по словам Плутарха, оказался единственным, кто поступил таким образом. Плутарх добавляет далее со всей присущей ему наивностью: «Он выиграл благодаря усилию памяти, называя всех граждан, каждого в отдельности, по имени. И конечно же, многим не понравился этим, так как каждый понимал, что сам на такое не способен».

Мы уже говорили — он всегда ходил пешком. Вот каким образом он путешествовал.

С утра пораньше отправлял своего повара и пекаря в дом, где собирался устроить привал. Если в деревне или городе, где он думал остановиться, у Катона был друг или знакомый, слуги отправлялись к нему; если нет, то на постоялый двор, где и готовили ему еду. А если и постоялого двора не оказывалось, они обращались в магистрат, где их обеспечивали жильем согласно специальному предписанию. Однако чаще всего в магистратах недоверчиво относились к словам посланцев Катона, несмотря на то, что те не требовали, но просили вежливо, без криков и угроз. В таких случаях ко времени появления Катона ничего, разумеется, подготовлено не было. Тогда он садился на свой багаж и говорил:

— Пусть кто-нибудь пойдет и позовет сюда магистратов!

Те являлись.

— Несчастные! Избавьтесь от своей привычки плохо относиться к чужим, прибывшим в ваш край, ведь не всегда встретится такой человек, как я. Не допускайте промашек, ведь большинство только и ждут, чтобы вы оступились. Для того, чтобы затем отнять силой то, что вы не отдали добровольно.

Представьте, что чувствовали в тот момент магистраты, удивлявшиеся, что повар и пекарь не говорили с ними грубо, не кричали и не требовали, а спокойно дожидались господина своего.

И все потому, что эти магистраты были провинциалами, точнее чужаками, а человек, сидящий на багаже, римским гражданином.

Сейчас я расскажу, как встречали в провинции простого вольноотпущенника. Эту анекдотичную историю знают все. Припоминается также случай с Цицероном, когда он, возвращаясь из Сицилии, думал, что в Риме только о том и говорят, что о его приезде.

Так вот, прибыв в Сирию, как обычно, пешком, в кругу своих друзей и даже слуг, которые путешествовали верхом, Катон приближался уже к Антиохии[246], как вдруг увидел множество людей, рассевшихся вдоль дороги: с одной стороны юноши в длинных белых тогах, с другой — мальчики, пышно разодетые. Впереди стояли мужчины во всем белом, на головах красовались венки.

Катон ни на секунду не усомнился, что эта встреча организована в его честь, так как в Антиохии знали о его прибытии заранее. Он остановился, попросил своих друзей и слуг спешиться и укорил повара и пекаря, которые, по его мнению, проболтались о его прибытии. Решив отказаться от почестей, он приготовился произнести перед ними целую речь на тему, что никак не заслужил такого уважения и почестей. Но тут мужчина в венке, державший в руке жезл, отделился от остальных и направился к Катону, словно собирался встретить его торжественной приветственной речью. Однако всего лишь спросил:

— Скажи нам, добрый человек, ты случайно не встретил по дороге самого Деметрия? И если да, не скажешь ли, как далеко он еще от нас?

— А кто такой этот Деметрий? — осведомился немало обескураженный Катон.

— Как?! — воскликнул человек с жезлом. — Ты не знаешь, кто такой Деметрий?

— Нет, клянусь Юпитером! — ответил Катон.

— Так это же вольноотпущенник Помпея Великого!

Катон опустил голову и молча двинулся дальше, депутация Антиохии пренебрегла им. Он, видите ли, не знал Деметрия!

Но его ожидала весть, куда худшая. Катон находился в Тесалониках, когда узнал, что брат его, Цепион, заболел во Фракии, в городе Энос. Катон помчался в порт; напомним, что он больше всех на свете любил своего брата.

Море было бурным, и в порту не нашлось судна, которое бы осмелилось бросить вызов стихии. В сопровождении двух друзей и трех рабов Катон все же нашел какое-то торговое судно, и счастье улыбнулось ему: они едва не утонули, не один, а целых двадцать раз корабль был готов пойти на дно, но все же уцелел и прибыл в порт Энос. Оказалось, что брат уже умер.