Цезарь

Правда и то, что вокруг Рима возник небольшой поясок городов-муниципий, имевших право на голосование.

Эти города, миниатюрные Римы, древние сабинские крепости: Тускул, Лавиний[38], Ариция[39], Пед[40], Номерт[41], Приверн[42], Кумы, Ацер, позднее к ним присоединились Фонди, Формии[43] и Арпин[44].

Далее следовали муниципии без права голоса — сорок семь колоний, образовавшихся в Центральной Италии еще до пунических войн, и двадцать поселений, отдаленных еще больше от Urbs[45] — так многие называют сам Рим. Все эти колонии обладали правами римской общины, но не имели права голоса.

Таким образом, Рим высится на верхушке пирамиды, как статуя на своем пьедестале. После Рима следуют муниципии, а точнее — города-общины, имеющие право голоса; за ними — колонии, не имеющие статуса городов-общин; наконец, за колониями жили латины и италики, у которых властители отобрали лучшие земельные наделы.

Эти последние были избавлены от денежных налогов, но не от подати в людях — из них формировалась римская армия; к ним относились, почти как к военнопленным, их использовали для покорения других народов.

В 172 году, году поражения персов, один из консулов приказал жителям Пренеста[46] выйти ему навстречу, а также подготовить жилье и лошадей. Другой велел наказать розгами магистров одного города, который не поставил продуктов. Некий цензор заставил снять купол храма Юноны Лунины, самого священного храма Италии, чтобы завершить строительство своего храма. В Ферентине[47] претор возжелал пойти в публичную баню и заставил выгнать всех, кто там находился. Он также приказал побить розгами одного из городских квесторов, который воспротивился этой дерзости.

Один пастух из Венузии[48], встретив римского гражданина, которого несли в лектике — заметьте, простого гражданина! — спросил, адресуясь к рабам:

— Эй! Вы что, несете мертвеца?

Эти слова не понравились путешественнику, и пастуха били розгами до тех пор, пока он не умер.

Наконец, в Теане[49] один из преторов приказал высечь розгами магистратов за то, что его жена, которая захотела пойти в баню в неурочное время, обнаружила баню занятой, хотя и сообщила о своем намерении за час.

Ничего подобного, конечно же, никогда не могло произойти в Риме.

Все это результат того, что Рим был представлен в провинциях через своих проконсулов.

Как же проконсулы относились к провинциям?

Несколько примеров мы уже привели. Однако все, что говорилось до сих пор, пустяки. Видели бы вы Верреса[50] в Сицилии, Пизона[51] в Македонии, Габиния[52] в Сирии!

Почитайте Цицерона. Весь мир знает, какие обвинения были выдвинуты Верресу.

Пизон, находясь в Ахайе[53], брал налоги по собственному усмотрению и заставлял самых красивых девушек отдаваться ему; чтобы не оказаться в проконсульской постели, двадцать девственниц предпочли утопиться.

Габиния больше привлекали деньги, чем женщины. Он кричал на весь мир, что все, что существует в Сирии, принадлежит; ему, что он слишком дорого заплатил за свое проконсульство, а потому имеет право продать что угодно.

И наконец, откройте еще раз Цицерона, найдите его письма к Аттику, и вы узнаете, какой хаос царил в Вифинии, когда Цицерон был назначен туда проконсулом. Жители были немало удивлены, когда он сообщил, что довольствуется теми двумя миллионами двумястами тысячами сестерций, а это — четыреста сорок тысяч франков, выплаченными ему Сенатом, и что, имея эту сумму, он не нуждается ни в дереве для строительства, ни в пшенице для свиты, ни в сене для лошадей.

В античном обществе провинция ничего не значила, столица же была всем.

После завоевания Нуманции[54] Испания также переходит в руки римлян. То же самое произошло и с Карфагеном, открывшим путь в Африку; с Сиракузами, после захвата которых были завоеваны Сицилия и Коринф. Затем Рим завладел и Грецией.

Представьте, что являл тогда собой Рим, которому прорицатели прочили стать властелином мира, когда другие столицы пришли в полный упадок.

Все дороги вели в Рим.

Богатые отправлялись туда вкусить прелестей жизни, бедняки — насытиться, новоиспеченный гражданин — продать свой голос, ритор — открыть свою школу, провидцы — угадывать будущее.

Рим являлся источником всего: хлеба, чести, богатства, приятных ощущений — все это можно было найти в Риме.

Зря в 565 году изгнал Сенат из Рима двенадцать тысяч семей или шестнадцать тысяч жителей в 581 году, или всех чужаков в 626 году, или… ах! да мало ли что еще было?! Забудем о законе Фанния[55] и других законах, перечислявших многочисленные пожертвования, которые должны были приносить римские граждане. Все это не могло препятствовать Риму развиваться даже несмотря на то, что существовали законы, запрещавшие ему расти вширь и ввысь. И это заставило Августа, как вы узнаете из Витрувия[56], издать еще один специальный закон, запрещавший строительство зданий выше шести этажей.

Поэтому заметим, что незадолго до эпохи, которая нас так интересует, Сулла несколько ослабил римский «поясок», который уже начал трещать. Дерзкий поступок.

А если исследовать эти явления по хронологическому принципу?

После первого консулата Брута и Коллотиния Рим занимается прежде всего изгнанием со своих границ этрусков, как это сделала Франция во времена правления Гуго Капета[57] с каролинскими племенами. Затем он приступает к захвату соседних территорий.

Присоединив к себе латинов[58], подчинив вольсков[59] и герников[60], завоевав Вейи[61], прогнав галлов[62] с Капитолия, доверив Папирию Курсору[63] командовать сражением с самнитами[64], Рим ввергнет Италию в огонь войны от Этрурии до вершин Regium, то есть царской власти.

Затем, осмотревшись и увидев всю Италию покоренной, Рим перейдет к завоеванию пограничных с ним территорий. Дуилий подчинит Риму Сардинию, Корсику и Сицилию, Сципион — Африку, Эмилий Павл — Македонию, Секстиний — Заальпийскую Галлию.

Здесь Рим остановился.

Однако с заснеженных альпийских высот, которые обозревал он, спустился Ганнибал и нанес три удара подряд, каждый — почти смертельная рана для Рима.

Имена этим ранам: Требия[65], Тразимения[66] и Канны.

К счастью для Рима, Ганнибал был покинут торговцами и оставлен в Италии без денег, без людей, без поддержки.

С другой стороны, Сципион переправляется в Африку. Ганнибал теряет возможность завоевать Рим, зато Сципион захватывает Карфаген. Ганнибал проигрывает сражение у Замы[67], бежит в Прусу[68], где, и кончает с собой, отравившись, чтобы не попасть в руки римлян.

После поражения этого великого полководца и врага Рима завоевания продолжаются. Антиох[69] покидает Сирию, Филипп V[70] — Грецию, Югурта[71] — Нумидию.

Теперь Риму ничего не остается, как завоевать Египет, чтобы стать полным властелином Средиземноморья, этого гигантского озера, великолепного бассейна, воды которого бороздило столько цивилизаций всех времен. Египтяне пересекают его, чтобы поселиться в Греции, финикийцы — чтобы основать Карфаген, фокеянцы[72] — Марсель. Гигантское зеркало — в нем поочередно отражались лики Трои, Канопа[73], Тира[74], Карфагена, Александрии, Афин, Тарента[75], Сибариса[76], Регия[77], Сиракуз[78] и Нуманции; в него всматривается и сам Рим, величественный, сильный, непобедимый.

Разлегшись на северном берегу этого озера, он протянул одну из своих дланей в сторону Остии, другую — в сторону Брундизия[79], имея, таким образом, выход к трем частям света, известным в те времена: Европе, Азии и Африке.

Меньше чем за шестьдесят лет Рим проникает везде и всюду: по Рону[80] — к сердцу Галлии, по Эридану[81] — к сердцу Италии, по Тагу[82] — к сердцу Испании, через пролив Кадикс — к океану и Касситеридским островам[83], а точнее — в Англию, через пролив Сеет[84] — к Понту Эвксинскому[85], а точнее — в Тартарию[86], через Красное море — в Индию, Тибет, к Тихому океану, а точнее — в бесконечность, наконец, по Нилу — к Мемфису[87], Элефантину[88], в Эфиопию, далее — в пустыню, а точнее — в неизвестность.

Таков был Рим, за который сражались Марий и Сулла, за который будут бороться Цезарь и Помпей и который унаследует Август.

III

Кого же представляли эти двое, борясь не на жизнь, а на смерть, Марий и Сулла?

Марий представлял Италию, Сулла — Рим.

Победа Суллы над Марием стала триумфом Рима над Италией, аристократов — над богатыми; людей, носивших копье, — над теми, кто носит кольцо; квиритов — над всадниками.

Тысяча шестьсот всадников и сорок сенаторов, состоявших в одной партии, попали в проскрипции[89]. Стали проскриптами не в смысле того, что просто были объявлены вне закона или депортированы в другие провинции, нет, они были перебиты, вырезаны, истреблены словно дикие звери. Их состояние перешло к солдатам, военачальникам и сенаторам.

Марий убивал безжалостно, как простолюдин из Арпиния.

Сулла убивал, как аристократ, методично, неспешно. Каждое утро отдавал новые списки, вечером же проверял точное количество убитых.

Одни головы оценивались в двести талантов[90], то есть в миллион двести тысяч ливров. Другие же соответственно их весу в серебре. Известен и такой факт: убийца залил в череп жертвы свинец, чтобы тот больше весил.

Если ты богат, этого было вполне достаточно, чтобы попасть в проскрипционные списки: один попал туда за то, что имел виллу, другой — за сад.

Некий гражданин, никогда не причислявший себя ни к сторонникам Мария, ни к сторонникам Суллы, обнаружил свое имя в очередном списке.

— Вот несчастье! — воскликнул он. — Это моя вилла в Альбе[91] уничтожила меня!

Проскрипции составлялись не только в Риме, они распространялись по всей Италии. Не только подозрительные попадали в списки смертников, но и их родственники, друзья и даже те, кто случайно встретил их во время побега, когда они стремились укрыться, и перемолвился с ними всего лишь одним словом.

Крепости подобно людям тоже попадали в проскрипции — их грабили, разрушали, уничтожали. Этрурия была буквально стерта с лица земли, вместо нее в долине реки Арно[92] основали город Флору[93], получивший римское религиозное название.

Рим имел три имени: гражданское — Рим, мистическое — Эрос, или Амор, священное — Флора, или Антуза.

Флора стала сегодняшней Флоренцией — на сей раз этимологию нетрудно проследить.

Под предлогом обеспечения безопасности Рима Сулла истребил древнюю итальянскую расу. По его словам, Риму угрожали его же союзники, готовые призвать варваров. Халдеи же, фригийцы и сирийцы только этого знака и ждали.

К моменту смерти Суллы жители Рима уже не были прежними настоящими римлянами, это был в основном сброд из освобожденных рабов и их детей, чьи предки, родители и даже они сами продавались на площадях. Как мы уже упоминали, один только Сулла освободил десять тысяч рабов.

Еще со времен Гракхов[94], а точнее — за сто тридцать лет до нашей эры и примерно за пятьдесят лет до смерти Суллы, Форум был переполнен этим сбродом.

Однажды, когда они особенно сильно галдели, мешая Сципиону Эмилиану говорить, тот крикнул:

— Замолчите, незаконнорожденные дети Италии!

Тут они стали ему угрожать, тогда он смело направился в сторону тех, кто особенно яростно грозил кулаком, и сказал:

— Можете продолжать, но знайте — те, кого мы привозили в Рим связанными, меня не пугают, пусть даже теперь у них и развязаны руки.

И они притихли.

И вот в этот Рим и к этому народу возвращался после смерти Суллы Цезарь — наследник и племянник Мария.

Возможно, он не верил, что настало его время, возможно, просто не понял, что пробил его час, как и Бонапарт, который после штурма Тулона попросился на службу в Турцию. Не успев появиться в Риме, Цезарь тут же отправился в Азию, где стал учиться военному искусству под началом претора Термин. Возможно, он хотел переждать недовольство народа, вызванное неким Лепидом.

Не следует путать этого Лепида с другим, входившим в триумвират. Первый был авантюристом и, будучи побит Катулом[95], умер от разрыва сердца.

Когда обстановка в Риме немного успокоилась, Цезарь вернулся и обвинил Долабеллу[96] в вымогательстве. Обвинение являлось великолепным средством не только прославиться, но и быстро достичь популярности; впрочем, в случае неудачи грозила отправка в ссылку.

Цезарь проиграл.

Тогда он решил удалиться на Родос[97], чтобы избавиться от новых врагов, которых себе нажил, а заодно изучить ораторское искусство, которое, как ему казалось, он еще недостаточно постиг, раз Долабелла выиграл у него процесс.

Действительно, в Риме в ту пору почти все поголовно были в какой-то степени ораторами; очень редко просто беседовали, постоянно выступали с защитительными или обвинительными речами, сами же выступления являлись настоящими перлами ораторского искусства, выверенными и выстроенными точно оперная партия. Многие ораторы имели за спиной флейтиста, который предварительно настраивал их на ноту «ля» или же возвращал к нормальному тону, когда они фальшивили.

Обвинять имел право каждый. Если обвиняемый являлся римским гражданином, он оставался на свободе — достаточно, чтобы один из друзей поручился за него. Если обвиняемый был всадником, квиритом или патрицием, то обвинение потрясало Рим до основания, становилось сенсацией дня. Сенат решал, чью сторону принять — поддержать обвинение или отвергнуть. В ожидании этого великого дня друзья обвиняемого или обвинителя поднимались на трибуну, возбуждали и настраивали народ — за или против. Каждый искал доказательств, подкупал свидетелей, рыскал по всем углам, чтобы отыскать правду или же, в случае ее отсутствия, ложь. Для этого был установлен срок: тридцать дней.

— Богатый человек не может быть обвинен! — громогласно кричал Цицерон с трибуны.

А Лентул, когда его оправдали с перевесом всего в два голоса, воскликнул:

— Ну вот, выбросил на ветер пятьдесят тысяч сестерциев[98]!

Такова была цена, заплаченная им за один из двух голосов. Затрата оказалась напрасной, так как для оправдания было достаточно перевеса в один голос. Однако иметь перевес в один голос считалось рискованным и ненадежным.

В ожидании суда обвиняемый ходил по улицам Рима, одетый в лохмотья, стучался в каждый дом и просил, чтобы справедливость восторжествовала, чтобы граждане были к нему снисходительны, падал на колени перед судьями и унижался, умоляя их и плача.

Но кто были эти судьи?

Иногда одни, иногда другие. Их все время меняли, считая, что новые неподкупны, не успели еще продаться, в отличие от тех, прежних, но и новые тоже продавались, только еще дороже. В 630 году от основания Рима братья Гракхи отобрали у сенаторов привилегию выступать судьями и отдали ее всадникам, воспользовавшись законом Семпрония[99].

В 671 году, согласно закону Корнелия[100], Сулла разделил эту власть между трибунами, всадниками и представителями казначейства. Именно из-за закона Корнелия у Цезаря возникли проблемы в Сенате.

Прения длились день, два, иногда даже три дня. На Форуме под жарким небом Италии две противоборствующие партии сталкивались, словно огромные волны во время бури, меча громы и молнии и изливая потоки ненависти, слова, точно огненные змеи, летали над головами простых слушателей.

Затем судьи, даже не дававшие себе труда скрывать свои симпатии и антипатии к тем или другим, подходили к урне. Число судей достигало порой восьмидесяти, а то и ста человек, каждый отдавал свой голос, оправдывая или осуждая обвиняемого. Так случилось и в 72 году до нашей эры, когда после обвинения Цицерона был сослан Веррес.

Буква «А», сокращение от absolvo[101], была у большинства, что позволило Долабелле оказаться оправданным.

Итак, как уже говорилось, Цезарь покинул Рим — точнее сказать, его заставили бежать из Рима на Родос. Здесь он надеялся на помощь знаменитого оратора и педагога Молона[102]. Но он забыл о существовании пиратов; правда, в тот период он еще не возил с собой все свое состояние. Итак, он попал к ним, то есть к пиратам, в руки. Это были пираты, игравшие в те времена в морях Сицилии почти ту же роль, какую играли в XVI веке корсары Алжира, Триполи и Туниса.

IV

До недавнего времени эти хозяева морей являлись пособниками Митридата[103], но Сулла, победив его в 94 году, завладев такими его территориями, как Иония[104], Лидия[105] и другие, перебив двести тысяч его солдат и оставив царю лишь те страны, которые достались ему по наследству от отца, лишил работы моряков Понтийского владыки. Моряки не могли уже сражаться за «отца» своего Фарнака[106], а потому им ничего не оставалось, как бороться за собственные интересы.

К ним присоединились все, кого коснулись грабежи римских проконсулов, отправленных на Восток, — киликийцы[107], сирийцы, киприоты, памфилийцы[108].

Занятый воинами между Суллой и Марием Рим оставил море без защиты, и пираты полностью завладели им. Они не довольствовались лишь нападениями на лодки, галеры и большие корабли; по словам Плутарха, они опустошали прибрежные города.

Вскоре к этим авантюристам, к этим людям без рода и племени примкнули и проскрипты Суллы из нобилитета и всадников.

Известно, что французское слово bandit происходит от итальянского bandito, но далеко не все знают, что пиратство стало своеобразной защитой Запада от Востока, пусть не совсем честным, но романтическим и даже поэтическим занятием, которое позволило Байрону, своеобразному Шарлю Нодье[109] своего времени, создать такого героя, как Конрад, подобного французскому Жану Сбогару.

Пираты владели портами, наблюдательными пунктами, хорошо защищенными крепостями и обменивались на больших расстояниях на море и на суше знаками и сигналами, понятными только им.

Их флот был обеспечен первоклассными гребцами, великолепными штурманами, храбрыми моряками. Их корабли были построены под пристальным надзором лучших судостроителей Греции и Сицилии. Некоторые из судов восхищали своей пышной отделкой; так, корма одной галеры, принадлежавшей их главарям, была позолочена, салоны и каюты устланы пурпурными коврами. Волны разбивали посеребренные весла и, наконец, добыча, полученная с помощью грабежа, считалась чуть ли не военным трофеем.

Часто по вечерам до жителей прибрежных городов доносились звуки такой прекрасной музыки, что ее можно было сравнить разве что с пением сирен. И в море можно было видеть, как проносится по волнам плавучая крепость, освещенная словно праздничный город. Это пираты пели и гуляли, празднуя очередную победу.

Но бывало, что на следующий день город отвечал песням, слышанным накануне, отчаянными и безнадежными криками — за веселым праздником следовал кровавый разгул.

Число кораблей, бороздивших воды между Гадесом[110] и Тиром, Александрией и проливом, что у острова Лесбос[111], составляло свыше тысячи. Более четырехсот городов были завоеваны или разграблены пиратами, иногда их заставляли откупаться.

Совершались все новые набеги, разрушались храмы, считавшиеся священными: так случилось с храмами в Кларосе[112], Дидиме[113], на Самофракии[114], с храмом Цереры[115] на Герминии[116], Эскулапа[117] — в Эпидавре, Юноны[118] — на Самосе[119], Аполлона[120] — на мысе Акций[121] и на островах Левкада[122], Нептуна — в Иссе[123], на мысе Тенар[124] и острове Калаврии[125].

Потом злодеи приносили жертвы своим богам, отмечали свои тайные религиозные праздники, в числе которых и праздник Митры[126], с которым они впервые познакомились в Риме. Иногда они сходили на берег и превращались в обычных разбойников, грабителей с большой дороги, нападали на прохожих и путешественников, опустошали и разрушали прибрежные дома просто так, ради удовольствия.

Однажды они выкрали двух жрецов и увели их с собой вместе с ликторами, сопровождавшими служителей культа. В другой раз они похитили дочь Антония, известного магистрата, за возвращение которой отцу пришлось выложить кругленькую сумму.

Иногда кто-нибудь из пленников, забыв, в чьи руки он попал, кричал, требуя к себе уважения:

— Да вы что, не видите?! Я — римский гражданин!

Тогда они насмешливо отвечали: