Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Черный сок - Марго Ланаган на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

— Я бы тоже не подумала.

Мы закончили с цветами. Все легло очень хорошо: сверху венок, по бокам гирлянды, лампы сзади, полукругом, чтобы не слепить Икки глаза, а спереди просвет.

— Теперь мы будем тебя отпевать, — сказала Матушка. — Подходите по очереди, прощайтесь.

Она первая опустилась на колени, прошептала что-то Икки на ухо, поцеловала ее в лоб.

Затем и мы попрощались, один за другим. Маленький Фелли цепко обнял ее, не хотел отпускать; Икки начала плакать. Дэш торопливо нагнулся, чмокнул мокрую от слез щеку и отошел. Матушка подала мне платок, я присел, отер Икки глаза и нос — и растерялся, глядя в ее беззащитное лицо.

— У тебя здорово получается на флейте, — улыбнулась сестренка.

Мне хотелось крикнуть: «При чем здесь я, Икки! При чем здесь я…»

— Ты будешь приходить сюда? — спросила она. — Один, без остальных? Будешь играть мне?

Я кивнул, но этого было мало; я знал, что отмолчаться не получится, надо что-то сказать.

— Да, если хочешь…

— Конечно, хочу! А теперь нагнись, поцелуй меня.

Я поцеловал ее детским поцелуем, прямо в губы. Последний раз я целовал ее перед самой свадьбой: аккуратно, в щечку, и на губах остались блестки.

Поправив ей волосы, я отступил в тень.

— Деточка, куколка моя ясная! Единственная моя… — зарыдала тетушка Май.

— Ничего, тетушка, ничего, — отвечала Икки, — скоро уже закончится. Смотри, чтобы твой голос не дрожал при отпевании! Я хочу тебя слышать.

Мы выстроились в ряд: сперва Матушка с Фелли на руках, потом Дэш, потом я, потом тетушка Май. Я сосредоточился и ждал Матушкиного сигнала, стараясь не слушать причитаний тетушки Май. Все затихло; лишь бормотали огромные костры на берегу.

Мы начали с обычных детских колыбельных, затем перешли на песни-прощания, что поются перед дальней дорогой, затем на старые утешительные, слова к которым давно переиначены на неприличный или насмешливый лад. Матушка запевала, а мы подхватывали — без изысков, в унисон. Мы пели и смотрели в блестящие зрачки Икки. Ее подбородок погрузился в смолу. Ее окруженное гирляндами лицо было центром огромного цветка. Барабаны Дэша вели ритм, держали нас вместе, не давали песне оборваться. Икки закатила глаза и натужно вздохнула, пытаясь преодолеть гнет смолы. Вождь и семья Иккиного мужа приблизились к самому краю, вытянули факелы, чтобы лучше видеть, и переминались с ноги на ногу.

Когда смола стала смыкаться над лицом Икки блестящим овалом, тетушка Май сбилась и умолкла. Я пел во весь голос, чисто и внятно, пытаясь заглушить страшные звуки. Чтобы поддержать тетушку Май, я взял ее за руку, но тетушка лишь разрыдалась громче. Я зажмурился изо всех сил, до звона в ушах — и ухватился за прочную, верную нить Матушкиного голоса, и вторил ему самозабвенно — и все же не смог заглушить, все же услышал, как Икки захрипела, подзывая Матушку. Та опустилась на колени… Поднялся гул, и уже нельзя было разобрать, то ли ропщут костры, то ли зрители одобрительно гудят на берегу, то ли сестра бормочет, прощаясь с нами. Такое случается только раз, а повторить нельзя, сколько ни пытайся, сколько ни напрягай память. Да и зачем?

Я не спускал глаз с Матушки. Она знала что делать: обмакнув платок в талую воду, выжала холодную струйку на живой сморщенный кружок в черном углублении. И раздавшийся в ответ благодарный голос сестры был, наверное, букетом голосов Матушки, зрителей и костров, потому что размер живого кружка уже не превышал бронзовой монеты. Матушкины плечи задрожали. Теперь было можно — теперь, когда от ее дочери остались только перекошенный рот, только нос, сипящий выдавленным из груди последним вздохом, только глаз, не видящий ничего.

Это было слишком. Цветы, понурившие головы в свете факелов, сестра, висящая в смоле над вечностью, тонущая медленно, как повозка Вандерберга, как хижина старого Джеппити с запертым внутри хозяином, как сотни других сказочных злодеев, что однообразно падают в бездну, раскинув руки и разинув рты… У меня хлынули горлом слезы, и мне потом рассказали, что своим криком я испугал всех до единого, даже самого Вождя, и что родители Иккиного мужа были крайне возмущены моей невоспитанностью, потому что я сорвал торжественный финал и не дал им спокойно насладиться свершившимся в отношении их сына правосудием.

Я ничего этого не помню. Осталось только ощущение вялости, когда я шел по смоле к берегу, держа за руки Матушку и тетушку Май, да тупое удивление, что мы возвращаемся налегке. «Неужели всё съели? А как же циновки, жерди и корзины?» А потом я услышал сзади гневный шепот и бряканье: Дэш, чертыхаясь, волочил огромную вязанку нашего барахла.

Матушка болтала не умолкая, ее монотонный голос завораживал, я цеплялся за него, как за путеводную нить, чтобы выбраться из сумерек, в которые погрузился разум. «Вот что они с людьми делают. Раз — и нет человека. А нам остается смотреть. Потому что думать надо, когда выбираешь, кого тебе полюбить. Неровен час, любовь разбудит в тебе зверя. У многих под сердцем дремлет зверь. И у нашей Икки…»

Перед нами вырос берег, и трава на нем была белой в свете Матушкиного факела. А темнота над берегом мерцала глазами — сотнями глаз. И сотни черных тел, казавшихся плоскими на фоне костров и звездного неба, расступались, давая нам дорогу.

Я знал, что Икки не вернешь. Я держался спокойно. Все крики и слезы вылетели из меня разом, разорвав душу в клочья, и жуткие сгустки нового знания, словно зубастые исчадия истины, кувыркались вокруг меня, терзая кровавые ошметки. Я верил, что все обойдется. Только бы тетушка Май не раскрывала рта, только бы не умолкала Матушка, только бы обе они держали меня за руки, когда мы пойдем сквозь лес черных изваяний, исполненный светляками внимательных глаз.

Они втащили меня на берег. Сперва влезли сами, а потом изо всех сил тянули меня за руки, а я шел по отвесной стене под невозможным углом, словно одеревеневший демон, шаг за шагом, и как только перевалил округлый край, Матушка подхватила меня на руки — раньше было нельзя, потому что мы шли по смоле. А я был уже взрослый мальчик. Но сейчас, на твердой земле, она подняла меня, взрослого мальчика, и прижала к себе. И я, взрослый уже мальчик, цепко обхватил ее ногами и руками. И она понесла меня, как жена старого Джеппити носила, бывало, своего дебильного сына, и я чувствовал себя точь-в-точь как этот дебильный сынок: обычные человеческие мысли выветрились и, казалось, уже никогда не вернутся. Единственное, что осталось — это смотреть, не понимая и не оценивая. Я прижался к Матушке, зарылся лицом в теплую шею — и поплыл в темноту, покачиваясь на сильных теплых руках.

Человек Хозяина[2]

Хозяин галопом уносится прочь, к лесу.

— Приведи Серую, — говорю я Банди.

Банди выводит кобылу из стойла. И вот я уже скачу, не успев даже подумать. Хозяин маячит впереди, черным пятном на сером фоне сумерек. Направляется к горной тропе, как я и предполагал.

— У них повозки. Быстро не поедут, — объяснил я Куку и Герди. — Хозяину только через перевал перемахнуть — и сразу догонит. Они станут лагерем у Тэмптона, либо у Гремучего ручья за седловиной.

— Ну, не с такой добычей! — ответил Кук, дрожа от восторженного ужаса. — Небось, тоже не дураки. У них, небось, под лохмотьями тоже мозги имеются. Схоронятся где-нибудь в пещере. А то и по воздуху перенесутся — в Арриби или еще куда. Они такие, они умеют!

Что ж, все может быть. Может, мы с Хозяином скачем впустую. Может, впереди только ночь. Долгая ночь, полная черноты и молчания. За эти два дня столько всего случилось! Я уже ничему не удивляюсь.

Слава богу, Хозяин наконец вернулся! Теперь он все знает, и если можно что исправить — он исправит. Нам, его людям, уже не надо волноваться да ногти кусать.

Мы въезжаем в лес; я пригибаюсь к лошадиной шее. Горная тропа мне знакома, но с Хозяином разве сравнишься! Он здесь каждую веточку знает. Еще, гляди, отстану от него. Опять встретят меня на обратном пути, как уже было один раз, когда Хозяйка после свадьбы сбежала домой к отцу. Тогда они вышли мне навстречу рука об руку, ведя коней в поводу, о чем-то тихо беседуя, и у Хозяина было такое лицо, словно теплая рука сгладила углы и гневные складки.

Правда, тогда был день, а сейчас ночь. Темная, лихая ночь… И складки на лице Хозяина на сей раз глубже, чем от гнева.

Когда он сегодня вечером заехал в ворота, Лирмонт и Джеми, юные болтуны, первыми бросились докладывать.

— Это правда, Берри? — спросил он, как только я подоспел.

— Про Хозяйку? Да, Хозяин. Каждое слово.

Я видел: он поверил лишь тогда, когда услышал это из моих уст. Раньше, по молодости, я бы обрадовался, а теперь… Просто исполнил долг. И когда лицо Хозяина погасло, меня словно молотом в грудь ударили: понял, сколь ужасен ее поступок. Через Хозяина она причинила черное зло его людям, но больше всего — ему, честнейшему из честных. Она поступила как ребенок, капризный и жестокий.

Моя щека прижата к лошадиной шее. Я пытаюсь расслышать Хозяина сквозь топот копыт и хруст ветвей. Он не мог ускакать далеко. Ему надо беречь коня. Оборванцы — те наверняка драпают во весь дух. Представляю, как они перепугались, когда протрезвели и поняли, что с ними супруга благородного лорда!

— Никто из вас не поехал за ней?! — рычал Хозяин, шагая к конюшням.

— Нам Хозяйка запретила, — отвечал я. — Старая Минни увязалась было следом, так Хозяйка ее сковородой угостила! Бедняжка до сих пор лежит без чувств. Знахарь говорит, уже не встанет, можно не надеяться. Еще девчонка-служанка за ними побежала, да к полудню вернулась вся в слезах: Хозяйка ее выбранила и прогнала.

Глаза Хозяина метали молнии, рот кривился. Ничего хорошего это не сулило. Если своим поступком она собиралась его разозлить, то это ей вполне удалось. Смотреть, как гневается и страдает благородная душа, было невыносимо.

А потом явилась Банди с заседланным черным скакуном, Хозяин легко, словно на крыльях, взлетел ему на спину — и умчался прочь.

Я выезжаю на лысую вершину: здесь уже хрустеть нечему, и мне удается наконец расслышать Хозяина — далеко впереди, на пути к вершине следующего холма. В моей помощи он не нуждается. Ярости и силы ему хватит с лихвой, что бы он ни задумал. Но разве могу я повернуть назад? Уж лучше скакать через ночь, пусть и без толку, чем глазеть в окно да слушать болтовню челяди. А за Хозяином я в огонь и в воду… Вот за Хозяйкой — нет, не поехал бы. Я же его человек, а не ее. И своей жене Герди так всегда говорю.

— Ага, поверила! — отвечает она, улыбаясь одними глазами. — А приласкай тебя Хозяйка, и сразу станешь ее человек.

— Что ж, — не спорю я, — может быть. Да только много ли ты видела, чтобы Хозяйка кого-нибудь ласкала?

— Ей все трын-трава, — соглашается Герди. — Что она такое? Язычок пламени, обломок колючей молнии… Она в себе-то не может разобраться. Что уж говорить о Хозяине и его благородстве!

Мы скачем через холмы. Ночь набирает силу — ясная и безлунная. На Сером Гребне я наконец догоняю Хозяина. Он ведет коня под уздцы: черный силуэт на фоне звезд.

— Берри, — говорит он, увидев меня.

— Хозяин, — отвечаю я.

Он не останавливается, даже не замедляет хода. Я тоже спешиваюсь и веду лошадь в поводу, порой срываясь на бег, чтобы не отстать. Хозяин не обращает на меня внимания: смотрит под ноги, целеустремленно шагая, словно она всадила ему в грудь невидимый крюк и тащит, тащит через ночь, а ему только и остается, что идти, иначе боль слишком сильна.

Здешний обрыв — гиблое и лютое место, особенно ночью. Поспешишь — пропадешь. Поэтому цепляешься за камень зубами, ногтями и кончиками конских копыт; клянешься все отдать, если Природа сжалится и отпустит тебя живым; отмеряешь осторожные шаги — и ни о чем не думаешь, даже о благородной даме, по милости которой ты здесь оказался.

А потом все кончается. Выбредаешь на плато, видишь, как серым по черному выбегает навстречу ровная тропа, и понимаешь, что в этот раз обошлось.

Мой двоюродный брат, хозяин постоялого двора, поджидает на крыльце с фонарем и свежими конями.

— Вам повезло, — говорит он. — У них колесо сломалось. Я отправил их через Ярроу к Дипси-колеснику. Не знаю, доедут ли.

— Леди с ними? — прерывает его Хозяин.

Двоюродный брат молча отводит глаза.

— Как она? Говори правду, человек! Держалась с достоинством?

— О да, милорд! И еще… все время пела.

— Ее напоили вином?

— Она… она… выглядела трезвой, милорд. — Брат умолкает и начинает возиться с моей подпругой.

— За мной, Берри! — командует Хозяин и пускает коня в галоп.

Брат отступает и красноречиво смотрит на меня: «Мы с тобой не сомневались, что этим закончится».

И вот мы снова скачем, расплескивая ночь.

Впереди из леса выступают каменные плечи Божьего Трона. Хозяин ныряет под сень деревьев; я вслед за ним. Пригибаю голову — и ничего не вижу вокруг, покуда мы не достигаем места, где верхом не проедешь. Спешиваемся и карабкаемся по склону. Черная фигура Хозяина маячит впереди, на фоне хаоса сплетенных ветвей. Наконец кусты расступаются. Я ежусь от резкого ветра и прищуриваюсь: звездный свет слепит привыкшие к темноте глаза.

Хозяйка всегда умеет выделиться, в любой толпе — такая уж порода. Даже здесь, на границе возделанных земель, в укромной лощине, среди золотого вихря цыганского табора, ее ни с кем не спутаешь. Яростный танец, яркая юбка, вертящаяся юлой… Вокруг множество других женщин, но ни одна не движется столь самозабвенно и легко. До нас долетают слабые возгласы, обрывки музыки, смех — словно хор ночных сверчков.

Хозяин медлит. Я думаю: сейчас окликнет ее по имени, обнажит кинжал и набежит на оборванцев. Вид хозяйки, танцующей среди цыган, разожжет в его груди пожар благородной ярости, особенно после столь долгой и опасной погони. Однако ничего не происходит. Хозяин стоит как слепой, и огни цыганских костров отражаются в неподвижных глазах.

— Спускаемся, Хозяин? — не выдерживаю я.

Проходит время. Умолкают последние аккорды, волна восторга вздымается и опадает, скрипач успевает настроить свою скрипку, и новый, более быстрый танец разгорается в лощине, прежде чем Хозяин отвечает:

— Да, Берри, сейчас мы спустимся. Но только медленно и спокойно.

— Собираетесь застать врасплох?

— Пока не знаю.

Мы ныряем в заросли, пересекаем дорогу у подножия Трона и оказываемся в редком, сквозном лесу. Завывания музыки делаются громче. За деревьями мелькают оранжевые сполохи. Хозяин движется осторожно, будто гигантский кот: ни шороха, ни хруста веточки. Я держусь позади и тоже стараюсь мягко ставить ногу.

Мы подходим к границе лагеря и укрываемся за сломанной кибиткой. Музыка влезает в мозг скрюченными пальцами и крутит его, как волчок. Визгливые, сводящие с ума аккорды памятны мне со вчерашнего вечера: ноги помимо воли пускаются в пляс. Этого у оборванцев не отнять, хотя в остальном они просто никчемный, дурно пахнущий сброд.

Костер у них чудовищный: высокий жаркий конус свивается наверху в сноп искр. Пляшут все до единого — и беззубые старики, и совсем малютки, бестолково путающиеся под ногами. Хозяйку передают по кругу из рук в руки — или она сама переходит, крутясь, как водоворот в водовороте. Благородная кровь дает себя знать, да и неблагородная тоже: осанка королевы уживается с неукротимой цыганской страстью, с нежеланием следовать господскому этикету, всем этим «после вас, нет, только после вас».

Хозяин неподвижен, как изваяние: желваки не играют, кулаки не сжимаются; лишь глаза сверкают. А я — тень изваяния. Из какого металла отлит этот человек? Быть свидетелем такого позора — и оставаться спокойным! Видеть, как твоя супруга, благородная леди, несется козьими прыжками в компании последнего отребья — и не потерять голову от ярости!

Мало того, он еще и улыбается! Я не верю своим глазам. Нет, это не игра теней! Однако что? Радость? Счастье? Я лихорадочно ищу в его лице следы гнева, горечи и печали… Можно подумать, Хозяин следит за играми детей накануне летнего солнцестояния — спокойно, кротко, чуть ли не с восхищением.

Злоба клокочет у меня в горле. Будь это моя жена… Нет. Я женился на доброй, надежной женщине, которая может ободрить в юности и поддержать в старости. А Хозяин — такие, как он, смолоду бодры, да и в старости в поддержке не нуждаются. Что им двигало, когда он выбрал себе в супруги дикую, необузданную девчонку? Да, красива, не отнять. Но есть ли ей дело до его владений, до его могущества и долга? Думает ли она о своих людях, как подобает настоящей Хозяйке? Клянусь, порой мне кажется, будто Хозяин женился только для того, чтобы развалить свою крепость изнутри, пронзить правую руку кинжалом, зажатым в левой руке.

Хозяин вышагивает из тени — спокойно, словно прогуливаясь. Я не решаюсь следовать за ним. Мне страшно. Что подумают бешеные танцоры? Хозяин незамеченным подходит к шумному хороводу, подстраивается к оборванцам — и начинает, подобно им, передавать женщин по кругу!

Я слежу, затаив дыхание. Хозяйка все ближе, ближе… По сбою в кружении хоровода я пытаюсь поймать момент, когда Хозяин потянется к кинжалу. Еще миг — и изменница упадет замертво, и застынет завороженная толпа, и музыка сгоряча пробежит еще несколько тактов, пока скрипка и барабан не сорвут ритм, а потом воцарится кровавый хаос, центром которого будет Хозяин, твердой рукой воздающий наглецам по заслугам.

Вот она приближается, вот поравнялась с ним… Объятия, быстрый поворот… И она — невредимая — несется дальше.

Будто и не узнала.

А он даже глазом не моргнул: знай себе подхватывает следующую оборванку с подведенными в пол-лица глазами, с бронзовыми серьгами, с черной ямой смеющегося рта — и вертит, словно перед ним благородная дама, а не черт знает что.

«Чтоб меня раздробило! — бормочу я. — Чтоб меня насмерть ушибло гусиным пером! Что у этого малого на уме?!»

Может, он ждет третьего круга, чтобы накопить ярость и поразить распутницу в сердце?! Но и к третьему, и к седьмому, и к двенадцатому кругу не происходит ничего. А потом музыка меняет бег, взлетает волна возгласов, и хоровод рассыпается на пары. Каждый бродяга хватает первого, кто подворачивается под руку — мужчину, женщину, всё равно — и начинает кружить. Хозяин, конечно, выделяется из толпы ростом, одеждой, белизной кожи, опрятной прической — и в то же время он один из них, даром что благородный: скачет, сжимая в объятиях косматую колдунью, а его жену сжимает в объятиях вор-лисоед.

Не знаю, в какой момент Хозяйка его замечает. Не вижу, что она делает: пугается, как ей и подобает, или радуется, обнаружив мужа кружащим с ней у костра. Вижу только — они уже вместе: скачут самозабвенно и весело, чисто цыгане, и вида не показывают, что знают друг друга. Движения их легки, и послушны музыке, и созвучны общему тону безумия, царящего на поляне.

Но она ведь разбила Хозяину сердце! Она заслуживает смерти! Самое малое, хорошей плетки — за свою глупость, за то, что осмелилась удрать от благороднейшего и мудрейшего из лордов! А он… полюбуйтесь на него! Скрывает боль и досаду, позволяет ей играть и веселиться. Она пляшет — и он пляшет вместе с ней, как будто и не было дерзкого побега и безобразий в крепости, как будто не упала замертво бедная Минни, как будто не ломились мы всю ночь, рискуя жизнью, через горы и овраги!

Вся горечь достается мне. Приняв за Хозяина боль унижения, я держу обиду на привязи, выгуливаю ее взад-вперед по кустам, как собаку, пока она не затихает в тревожном подобии сна. Остаток ночи я провожу в забытьи, спрятавшись в тени, изредка поднимая голову, чтобы посмотреть на танцующих цыган — не случилось ли чуда, не споткнулась ли музыка, не кричат ли гибнущие бродяги? Напрасный труд. Остается лежать и ждать, когда рассвет положит конец этому безумию.

Занимается серая заря. Я шагаю по тропе, опоясывающей Божий Трон. Хозяин ушел вперед за лошадьми. В поводу я веду черного скакуна, на котором, как ни в чем не бывало, восседает Хозяйка.

Я чувствую себя скверно, будто позавтракал грязью. Будто в глаза мне затерли песку, а в одеждах таскали торф. За ночь мне приснилось слишком много развязок, и невеселая явь кажется продолжением сна.

Хозяйка меня окликает. Я не могу разобрать, слышу я ее голос или выдумываю. За ночь она совсем охрипла от дыма и песен.

— Ты не очень-то меня любишь, а, Берри?

— Не наше это дело, Хозяйка, о таких вещах раздумывать, — бурчу я, не поворачивая головы.

— Я задала тебе вопрос. Будь любезен ответить! — Ее голос одновременно суров и мягок. Она, похоже, знает ответ.

Лес погружен в мертвое молчание. Птицы проснулись, но еще не собрались с силами, чтобы песнями приветствовать рассвет. Тропинка уводит нас в густой сумрак, населенный тенями, которым суждено обрести цвет — зеленый, желтый, коричневый, — как только взойдет солнце. Мое сердце — такая же серая тень. Я тереблю его в поисках истины. Черный конь сочувствует, положив теплую голову мне на плечо.

Хозяйка поднимает руку, чтобы убрать прядь волос со лба. Шорох дорогой ткани раздувает остывшие угли моей ярости. Роскошное платье, расшитое жемчугом и камнями, надеть которое моя Герди не отважилась бы вовек; платье, в котором Хозяйка два дня назад вышла к цыганам, вызвав бурю варварских восторгов, — это платье теперь захватано и облито вином, а кружевные ленты сорваны в подарок какой-нибудь неумытой ведьме! Сколько часов кропотливого труда уйдет, чтобы привести платье в порядок! Сколько честных людей будут работать, не покладая рук! И Хозяин не сомкнет глаз, исполняя свой долг… И только она будет спать на воздушной перине, не заботясь ни о чем, кроме собственного удобства!

Я медлю, прежде чем ответить: дрожащий голос не должен выдать ярости.

— Когда Хозяин на вас смотрит, — говорю я наконец, — он видит больше, чем холодную красоту и презрение ко всему живому. Раз он это видит — значит, оно есть.



Поделиться книгой:

На главную
Назад