Мне на плечо сегодня села стрекоза

Дело в том, что в этом доме отдыха я полюбил одну девочку. Теперь-то, конечно, смешно об этом вспоминать, но тогда все было очень даже серьезно. Звали ее все — Светуля, Света.

Я сначала поглядел — девочка как девочка, ничего себе, но не больше. Но вот когда ребята поставили спектакль «Ну, погоди» и я увидел Светулю в костюме зайца, я потерял голову. Даже потом, когда она ходила уже без ушей и хвоста, она мне очень нравилась, и я совершенно не мог понять, как это я сразу не полюбил ее.

Тайком от всех я подарил ей свой рисунок «Зайчик», с дурацкими какими-то стишками, что-то вроде:

Хорошо на свете жить, Я хочу с тобой дружить.

Я отдал Светуле свое произведение после завтрака, и она сказала, что согласна и будет со мной дружить; весь день она будет занята — будет разучивать новую роль, и дружить мы начнем после ужина.

— А где мы увидимся? — глупо спросил я. Ну, что-то в этом роде.

Она сказала:

— На пруде. В самой середине. Ровно в восемь вечера.

Весь день я ходил сам не свой и очень радовался: валил жуткий снежище и было ясно, что его до вечера не убрать, на катке на пруду никого не будет, и мы будем дружить вдвоем.

Без пяти восемь я был уже на пруду, на самой середине, с биноклем — этот наш домашний театральный бинокль я взял тогда с собой в дом отдыха, потому что играл каждый день в капитана.

Я ждал Светулю эти пять минут, потом еще, и еще, и еще — долго, минут, наверное, пятнадцать… Я глядел в свой бинокль на освещенный дом отдыха и все ждал, а она все не шла. Наконец я ее увидел, появилась шубка черненькая, шапочка ярко-синенькая, но она была не одна, а с Федей-Медведей. Вовсе Светуля не отправилась ко мне, на середину пруда, они стали гулять вдвоем вокруг этого дурацкого пруда, круг за кругом, по дорожке вокруг него, под цветными фонариками, и все время носились, прыгали и хохотали, а я сидел на льду, на самой середине, на деревянном каком-то ящике со своим биноклем, глядя в тоске, как они бегают и веселятся. Я почувствовал тогда на сердце такую беду, такое одиночество — просто не передать.

Не знаю, почему, сидя в этот раз на рыболовном ящике, над лункой во льду, я вспомнил ту историю. Может, из-за льда, из-за ящика, может, из-за того, что бинокль снова был со мной (дед велел взять, если вдруг мы разойдемся и я невооруженным глазом его потеряю). Главное, история-то была старая, смешная, да и тот прудик с большими деревьями по краям и огромное пространство Ладожского озера были вовсе не похожи. И хотя Айседора и дед были совсем недалеко от меня (или я отвлекся — совсем у меня не клевало), все это серое, без конца и края, пространство было таким унылым, что я вдруг почувствовал ужасное одиночество. Вообще. В жизни. Конечно, теперь никакой истории, вроде как тогда со Светулей-зайчиком, у меня не было, но разве я не одинок, если вдуматься?

Ну кто у меня есть? Дед есть, мама Люля, папаня — люди отличные, отличные! Головой-то я понимаю: будь они у меня похуже, жизнь была бы несладкой. Но на самом деле — я к ним привык, есть они у меня и есть, как бы это сказать… Это данность такая, что ли, а в остальном моя жизнь довольно-таки одиноко протекает. Почему?

Конечно, Гошаня «Позвольте пролезть» — человек очень даже неплохой, но все же он мне дружок, не больше, настоящим другом его не назовешь — хорошие приятели и только. Знакомых полно, жизнь вокруг бурлит, а мне, честно говоря, одиноко, душу не с кем отвести.

Ясное дело, когда меня предала на пруду Светуля-зайчик, я чуть не лишился рассудка, — тогда мне было жутко плохо; теперь мне вовсе не так худо, но это только потому, что никто меня сегодня не предал, а одинок я так же, как и тогда, а то и больше. Если ничего плохого не происходит, это одиночество за здорово живешь, просто так не почувствуешь, но стоило мне остаться одному, ну, почти одному посреди холодного, серого какого-то, огромного Ладожского озера, — у меня даже сердце защемило — до чего же я одинокий человек.

Клевал бы окунь — скорее всего я бы этого не почувствовал.

9

— Айседора! — крикнул дед. — Что у тебя?

— Окунь, один! — крикнула Айседора.

— Приличный?! — рявкнул дед.

— Гвоздик! — крикнула Айседора, и я догадался, что «гвоздик» — значит мелочь. — А у тебя, Василий?!

— Две плотвицы и гвоздик! — крикнул дед. — Мелюзга!

— Еще просверлимся или пойдем?!

— Пойдем! — крикнул дед. Потом мне: — Сматывайся, Алексей! — Клюет у меня или нет, он даже и не спросил.

Я маленько замерз, вернее, руки замерзли, и неуклюже намотал на катушку и зацепил за ручку удочки обе мормышки, не снимая мотыля.

Опять мы шли гуськом по тропе, и я согрелся. Мы уходили все дальше и дальше от берега, я обернулся — берег почти не был виден. Скоро стали попадаться знакомые люди из электрички: Ляля с лошадиным лицом, парень из цирка — у них ловилась только плотва, но не очень хорошо.

— Струя-то сильная? — спросила Айседора.

— Средняя, — сказал Ляля, — но на днях ловилось прилично.

— Мы дальше пойдем, — сказала Айседора. — Ребята, если мой птенец появится, пусть идет на глубину, до елки.

«Что за птенец?» — думал я, когда мы двинулись дальше.

Вдруг внезапно как-то посветлело, я поднял голову: мутное небо слегка светилось, сквозь пленку сплошных облаков я увидел пятнышко солнца.

Вскоре Айседора весело крякнула и махнула нам с дедом лапкой, мы поглядели, куда она показывает, — впереди и вправо в сугробе торчала тощая елка. В районе этой елки, опять сев треугольником, мы и просверлили новые лунки.

Я отвинтил, как велел дед, крышку баночки, дед насыпал в нее для веса грузиков-дробинок, напихал густой горохово-рисовой каши, я снова завинтил крышку, а Айседора крикнула, что струя хорошая.

— Насаживай, что нужно, сам, — сказал дед, уходя.

В общем-то я все сделал довольно быстро: на первый крючок — червя, на второй — тесто, на маленькую мормышку — мотыля. Когда я опустил поводок и баночку в воду и снял катушку с тормоза, снасть быстро, ходом пошла вниз, а потом — тюк! — остановилась: наверное, банка легла на дно, жилка от течения натянулась. Я поставил катушку на тормоз, положил удочку, как велел дед, на лед так, чтобы кончик ее был над лункой, и стал ждать.

Вдруг дед что-то крикнул, и я увидел, как он заработал руками, замахал: одной-другой, одной-другой, выбирая жилку на лед.

— Айседора! — закричал он. — На полкило штучка долбанула!

— У меня три помельче! — крикнула Айседора.

«А у меня — ноль», — подумал я и снова поглядел на свою удочку. Она — прыгала! Я вдруг так растерялся, что не стал ее хватать, а замер, и сердце у меня жутко заколотилось. Потом все-таки схватил — на конце, мелко тукая, был вес, тяжесть — рыба! Суетясь, я стал выбирать жилку на лед и наконец плюхнул к ногам, вывернул из воды белую толстую, с черной спиной плотвину. Сердце все еще колотилось, в ногах и руках была слабость и дрожь.

— Деда-а! — завизжал я. — Поймалась. Первая! — И тут же я увидел, что и дед, и Айседора бегут ко мне.

— Поздравляю! — крикнул дед, подбегая. — О, шикарная плотва! Верно, Айседора?!

— Молодчина! — сказала Айседора и почему-то поцеловала меня.

— Поздравляю, — сказал снова дед. — С первой рыбой. Держи. В нашем полку прибыло, Айседора! Держи мой подарок! Вот — набор серебряных мормышек. Держи. Вот — нож перочинный.

Айседора порылась в тулупе и вручила мне поплавок симпатичный и блесенку.

— А вон и мой птенчик летит, — сказала она. Действительно, к нам приближался кто-то небольшой, на лыжах. Из ушанки (когда птенчик подъехал) торчали только нос и голубые глазки.

— Привет, мормышка, — сказал птенчику дед. — Знакомься, это мой Алеша. Только что первую рыбину в жизни поймал. Подледную.

Птенчик сбросил на лед варежки, шапку.

— Не смей, простудишься! — крикнула Айседора.

— Света, — сказал мне птенчик, протягивая руку. — Светлана.

Балдея, я протянул ей свою и спросил:

— Не Светуля, нет?

— Не-а. Ласкательное — Светик.

— Нормально, — сказала Айседора. — Познакомились. Пошли, дед, плотва ждет.

Они ушли. Светик — вместе с ними, без ящика, мою плотву я спрятал в окошечко баяна (зимний ящик так называется), и тут же вернулась Света с бабкиным ледобуром.

— Я тут просверлюсь, можно? — спросила она. — А то скучно одной сидеть.

— Сделайте одолжение, — сказал я. — Чего не совершишь ради дамы!

— Не хамите, — сказала она.

«Хорошо, что не Светуля, — думал я. — Да и не похожа вовсе на ту домотдыховскую морковку-предательницу».

Светик ловко «просверлилась», оттащила обратно бабкин ледобур, вернулась и мигом зарядила удочку.

— Ну-с, поехали, — надменно сказала она.

Мы долго потом молчали. Странное дело — чего-то я волновался, будто никогда в жизни не видел этого счастья — девочек. Она ловила довольно прилично, поймала штук пять плотвы, крупной, я — всего две. После клев кончился, все мы вчетвером пили чай из термосов, лопали бутерброды, после снова ловили. Плотва брала ровненько, так что мы ее не искали и новых дырок не сверлили. К уходу у меня было восемь плотвин, у Светика — семнадцать, у деда — двадцать девять, а у Айседоры — тридцать четыре — всех бабулька обловила.

10

Наконец-то пришло это письмо. Оно лежало передо мной на коленях, и я побаивался. Хотя, конечно, по-настоящему я боялся, что оно вообще не придет. И наверное, неправильно говорить «наконец-то пришло письмо»: получается, будто его долго не было, и вот наконец пришло, должно было прийти, на самом же деле — оно могло не появиться вовсе, это-то меня и пугало.

Я начал регулярно, сам проверять почтовый ящик, еще за неделю до того, как дед объявил, что возьмет меня половить на лед, и я так боялся, что письма не будет и что, думая о нем постоянно, просто сглажу его, что я даже запретил себе думать о нем, и — бывает же такое! — мне это почти удавалось. Наверное, из-за этого удачного запрета (это я теперь так думаю), вернее, чтобы запрет получился, я на все в жизни, кроме этого письма, бросался с удвоенной энергией: думал о предстоящей рыбалке, потом ловил взахлеб…

Волнуясь, я прочел это письмо.

«Здравствуй, Алеша! Ты был прав: через киностудию я получаю довольно много писем от ребят и на все отвечаю, хлопот полон рот. Но ты не думай, я вовсе не сержусь, что ты написал мне. По радио все правильно сказали, я снималась без дублера, сама плавала и в воде, и под водой, ныряла тоже сама. Правда, всему этому научилась я на съемках, но довольно быстро, потому что чуть-чуть умела. Дело в том, что сначала на картине была девочка-дублерша, как и я из пятого класса, но она вдруг заболела, а съемки уже шли, ну, я и попробовала, получилось. Твой рассказ, который ты прислал, мне понравился, хороший, а вот писать тебе дальше другие рассказы или нет, — я не знаю, я ведь не специалист, а просто шестиклассница и все.

Ты спрашиваешь, можешь ли ты со мной познакомиться, увидеться со мной. Честно скажу — даже не знаю. Ты не сердись, ведь меня об этом многие спрашивают, а что я могу ответить, хочу я или нет? Ведь спрашивают-то люди незнакомые. И ты тоже незнакомый. Может быть, я все-таки с тобой лучше знакома, хотя и мало, потому, что прочла твой рассказ.

Давай так договоримся: ты еще раз сам обдумай, стоит ли нам встретиться. Если решишь, что да, кинь мне письмо (адрес на конверте), а в письме напиши, когда и во сколько ты приедешь ко мне в гости (лучше вечером, да, именно вечером), я тогда буду дома. Телефон не даю, потому что по телефону говорить не люблю, не умею.

До свидания. Юля Барашкина».

Юля Барашкина. Смешная какая фамилия, а меня все равно всего трясло. От всего вместе трясло: и от того, что она написала, что мы чужие люди (в общем-то, верно) и нам незачем встречаться, и от того, что встретиться со мной она все-таки согласна. Какая-то мешанина чувств у меня получалась. Вихрь разных волн, горячих и холодных.

Я, честно говоря, толком и объяснить не могу, чем меня так поразила Юля Барашкина, когда я посмотрел эту глупую киноленту. Обычное кино, какой-то пионерский детектив, где все ребята в пионерлагере на Черном море во главе с тихоней-красавицей Юлей (сначала она была очень даже робкой девчушкой) ищут своего завхоза: он, гад, украл какие-то нужные лопаты и редкий кактус из оранжереи. Ну, он там, завхоз этот, пьяница и немного спортсмен-аквалангист, и наша Юля в одних ластах и маске смело бросается за ним в глубокие подводные гроты, чтобы отобрать лопаты и кактус.

У Барашкиной были очень красивые золотистые и очень длинные волосы, и они под современную рок-музыку очень красиво развевались под водой, переплетаясь с водорослями, — ну, полный блеск. И со скал лунной ночью она сигала в море с необыкновенной красотой, паря как альбатрос.

Не знаю, чем именно она меня задела, но как-то я стал жить беспокойно и все думал о ней. Потом послал ей на адрес киностудии письмо и свой рассказ.

Теперь, получив ответ и еще волнуясь, я призадумался. Раз встреча возможна, то что же это получается? Понятия не имею, как это назвать, но, допустим, я эту девочку полюбил, схожу по ней с ума. Но… ведь она не живая, она — на фотографии, именно. Даже если эта фотография и движется… Чушь какая-то! И все-таки, допустим, я ее полюбил, как ни вышло, — а полюбил, люблю. Что же тогда получается? Что будет, если я ее увижу живую и… тоже полюблю? Это будет та же любовь или другая, новая? Как же это может быть новая, если девочка та же? Как можно, любя, полюбить ту же Юлю второй раз? А если вся эта любовь одна, а не две, то, опять-таки, как можно было полюбить человека на фотоснимке? Или вторую, живую, вовсе не обязательно полюбить? Мало ли, может, она в кино — прелесть, а в жизни — ведьма, с плохим характером, злюка и вообще малоинтересный человек.

Я так запутался в этих размышлениях, так разволновался, так к тому же бурлил изнутри от того, что Юля сказала, что мы вовсе не знакомы и видеться нам необязательно (хотя и можно), что решил подольше подождать, а там будет видно, писать ей о своем приезде к ней в гости или не писать.

И конечно, все усложнялось из-за Айседориного Светика, Светланы.

11

То, что я занялся подледным ловом, произвело на мой класс большое впечатление: все-таки, я заметил, мальчишки, тем более девчонки зимой рыбу редко ловят.

Я ездил с дедом не каждое воскресенье, потому что сам он рыбачил и в будние дни, а в выходной иногда оставался дома. С каждым разом я ловил все увереннее, рыба сходила с крюка все реже, жилка не путалась, хотя иногда я ловил меньше рыбы, чем в первый раз, — не было клева. Каждый раз дед созванивался с Айседорой, и мы ехали вместе, и каждый раз с Айседорой была Света.

Айседора, между прочим, курила и, как и дед, курила папиросы «Звездочка», и однажды, когда мы возвращались с рыбалки во второй раз и дед с Айседорой вышли покурить в тамбур, я спросил у Светика:

— А мой дед был у твоей бабушки в гостях или нет? Ну, дома?

— Не был. Ни разу.

— Странно. А мне рыбаки говорили, что они дружат. Уже лет пять дружат. И Айседора у нас ни разу не была.

— Этого я не знаю.

— Это я тебе говорю. А почему бы не заехать, если они дружат? Или они стесняются?

— Понятия не имею.

— Может, дед стесняется ее пригласить к нам из-за моих папы и мамы? Теперь-то уж ясно, что не из-за меня. Ты как думаешь?

— Да никак.

Ну, я и осекся, и мы замолчали. Вообще Светик мало со мной говорила, коротко. Все молчала. А ведь, между прочим, когда мы в первый раз с ней на льду познакомились, она сама попросила разрешения рядом со мной просверлить лунку, дескать, ей одной скучно сидеть. Так и сказала. Но, с другой стороны, она и тогда со мной ни о чем не говорила, хотя и сидела рядом.