— Вот увидишь! Вот увидишь!
— Ладно, — ответил Бок, — увижу так увижу.
Тем временем Жорж добрался до Национальной библиотеки, пересек широкий двор этого хранилища горючих материалов, на пороге которого читатели с ненормально расширенными зрачками за стеклами своих очков лихорадочно смолили сигареты. Далее он получил временный пропуск в застекленной будочке и прошел по огромному залу печатных произведений в зал каталогов, расположенный в подземном этаже, куда вел двойной белый эскалатор, чем-то смутно напоминавший о московском метро. Там он перебрал множество карточек в поисках трудов, описывающих французскую эмиграцию в целом и в частности, нижнешвейцарскую эмиграцию в Мексику, в XX веке, однако все они отсылали его к таким необъятным материалам и при этом так слабо пересекались, что одно только беглое изучение тома № 3 Гражданского кодекса окончательно убедило его в безнадежности поставленной задачи. Он поднялся в читальный зал и нашел себе местечко, предварительно вручив библиотекарю карточку с шифром одного из романов, которые читал или перечитывал у себя дома по вечерам, перед тем как выключить свет, когда Вероника давно уже спала.
Пока Жоржу искали книгу, он оглядывал просторный зал, обнесенный высокими книжными шкафами с бесчисленными in folio, к которым добирались по сложной системе металлических лесенок и галереек, похожих на трапы какой-нибудь старой подлодки. Да и свет, сочившийся сквозь стеклянный купол, также уподоблял это помещение подводному царству; он почти ничего не добавлял к свету настольных ламп, озарявшему ряды склоненных голов, — ни дать ни взять, гребцы на галерах! Наконец Жоржу принесли заказанную книгу. Он открыл ее, хотя желание читать уже пропало, ибо прямо перед ним уселась молодая женщина.
Эта молодая женщина носила черное платье с крошечными серо-голубыми крапинками, и глаза у нее были серо-голубые, а волосы белокурые; прической она напоминала Энджи Дикинсон в фильме «В упор». Дважды или трижды Жоржу казалось, что он привлек ее внимание сдержанными жестами, которые только он один и замечал. Потом он расстался с надеждой заинтересовать ее, полистал роман, не понял ни одного слова из всех тех, что мелькали у него перед глазами, встал и удалился, оглянувшись по пути на молодую женщину; она не пошевелилась.
Пройдя по улице Ришелье к бульварам, Жорж уже собрался было перейти по «зебре» улицу Четвертого сентября, как вдруг услышал за спиной торопливый перестук каблучков и обернулся: молодая женщина, видимо, покинула библиотеку сразу же после него. На светофоре вспыхнул зеленый свет, и в тот миг, когда Жорж решил подойти к ней, его подхватила волна рванувших вперед пешеходов, из которой он смог выбраться только на другом берегу; молодая женщина успела пройти далеко вперед. Но при этом она несколько раз обернулась и даже — возможно ли?! — с улыбкой взглянула на него; значит, следовало во что бы то ни стало догнать ее, однако она шагала слишком быстро, и он потерял ее из виду. Потом он снова заметил ее на улице Панорам, где она вот-вот должна была скрыться в разветвленной сети переходов позади музея Гревен. Он ускорил шаг, она еще раз оглянулась и, чуть помедлив у витрины, зашла в маленький галантерейный магазинчик. Он перешел на бег и распахнул дверь «Галантереи» прямо следом за ней.
Это была убогая лавчонка: полумрак, сплошные углы и пожилая дама в окружении своих залежалых товаров. Молодая женщина разглядывала образцы тесьмы. Запыхавшийся Жорж стоял перед старушкой, которая спрашивала, что ему угодно; перед тем как ответить, он оглядел полки и сказал: ленты… да-да, именно ленты, немножко лент.
— Каких именно?
— Ну ленты, просто ленты, — повторил Жорж. — Скажем, розовые.
— О, если розовые, то у меня есть очень красивые, из гроденапля.
— Прекрасно, — сказал Жорж, — из гроденапля — это то, что нужно.
Он не осмеливался взглянуть ни на молодую женщину, ни на старую хозяйку лавки.
— Сколько же вам отрезать?
— Совсем немного, — всполошился Жорж. — Ну, например… сантиметров десять.
— Ленты продаются только на метры, месье! — объявила дама.
— Ну тогда десять метров, — смущенно пробормотал Жорж.
Он торопливо заплатил, сгреб купленную ленту и выбежал из лавки; после его ухода молодая женщина в черном платье купила голубую «молнию». Когда она в свою очередь вышла на улицу, Жорж ждал у двери. Он протянул ей пригоршню розовых лент.
— Это для вас, — сказал он.
— О нет, что вы!
— Возьмите, — настаивал Жорж, — они вам пригодятся. Такие всегда на что-нибудь да годны. Мне-то с ними делать нечего.
Размотавшаяся от его неловкого жеста гроденаплевая лента розовым водопадом низверглась на тротуар между ними. Женщина рассмеялась. Ее звали Женни Вельтман, она родилась в Остенде, но в данный момент очень спешила. Жорж едва успел сообщить ей свое имя и сказать, что хочет с ней увидеться и что послезавтра будет ждать ее в баре возле станции «Трокадеро». Почему послезавтра? Почему именно «Трокадеро»? Почему не завтра и не рядом с «Мюэтт», или через три дня у «Телеграфа», или сегодня же вечером в сквере Куртелин близ станции «Пикпюс»? Да потому, что Жорж растерялся вконец и произнес первые же слова пространственно-временного порядка, какие пришли ему на ум, после чего молодая женщина сразу удалилась, хотя издали еще раз взглянула на него с улыбкой и — исчезла.
Это произошло в середине дня, и дальше Жоржу совершенно нечем было заняться. Он прошвырнулся по Большим бульварам, заглянул в пару-тройку недавно открытых, но явно недолговечных магазинчиков, торгующих по низким ценам товарами, реквизированными на таможне, столь же безобразными, сколь и бесполезными. Возле «Бон-Нувель» к нему пристал какой-то человек, норовя всучить часы; их короткий диалог окончился с ничейным счетом. На площади Республики он подошел к лотку с новенькими уцененными книгами, где принялся листать научный труд, посвященный экзотическим птицам, и листал до тех пор, пока продавец не спросил, намерен он купить это или нет; тогда он вернулся домой.
Отперев дверь, он прошел по желтому коридору, увешанному фотографиями с кадрами из фильмов, которые до этого, вероятно, украшали вестибюли многих кинотеатров, ибо их углы были сплошь истыканы кнопками, а кое-где и углов-то не осталось. Снимки представляли сцены любви, сцены насилия и сцены неопределенного содержания; на них нетрудно было узнать Кетрин Хепберн и Бетт Дэвис, Джейн Рассел и Майкла Мейна, Стерлинга Хейдена и Бена Газзара, даже Барбару Стил и Фернанделя и, наконец, Энджи Дикинсон в фильме «В упор», в том эпизоде, где к ней возвращается Ли Марвин.
Из отдушины, пробитой под самым потолком в середине коридора, исходил бледный, чахоточный, мало что дававший свет; обе жилые комнаты были обращены окнами на север, да и тот заслоняла угольно-черная стена. Поэтому Жорж проводил большую часть времени в кухне и только к вечеру заходил в эти комнаты, где почти не было мебели: только кровать, стол, стулья да пластинки; на стенах никаких картин, если не считать репродукции в натуральную величину портрета Сары Бернар кисти Жоржа Кларена, — она висела в самой темной комнате. Он расположился на табурете у окна, выходившего во двор, и осеннее солнце обласкало его, словно в знак утешения за что-то упущенное, или освобождения от чего-то другого, или обещания чего-то третьего, правда, лишь ненадолго.
Он выложил на стол, среди крошек и засохших винных кружков, два грузных тома энциклопедии. Солнечное пятно на его лице наливалось теплом, как зреющая слива. Для начала он поискал в книгах фамилию Вельтман, однако никого с таким именем в этом издании не обнаружил, затем принялся изучать статьи по орнитологии, но тут появилась Вероника.
— Ты уже здесь, — сказала она.
— Нет, — ответил Жорж, — я
— О господи, — вздохнула она.
— Да, это разные вещи, — заметил он, — совершенно разные.
Она исчезла, он закурил сигарету, нежась в теплом столбе света, который движение светила преобразило сначала в конус, заполненный голубоватым дымом, потом медленно и осторожно сузило до луча, а там и вовсе низвело до тоненького острия, высветившего перед тем, как погаснуть, неспешную смену цифр на газовом счетчике. С наступлением полумрака Жорж вышел из дома. И опять стал бродить по улицам, грезя о Женни Вельтман. Она уже поселилась в его памяти образом, светлым воспоминанием — серо-голубым и черно-белым. Он зашагал быстрее. Ему оставалось убить еще целых четыре часа перед вечерним собранием в офисе Бенедетти. И он их убьет.
9
— Нашел ее все-таки, эту дамочку, — рассказывал Бок. — Риперт, ясное дело, обозлился. Он даже сказал мне: берегись этого типа. Но я не понимаю, с какой стати я должен его бояться?
Рядом с ним горела лампа — маленькая прикроватная лампочка под красным стеклянным колпаком, водруженная на продолговатую скульптуру из серого мрамора, чьи бесформенные выпуклости весьма неуклюже отображали неясный замысел автора. Другого освещения в комнате не было. Портьеры были задернуты. Силуэт человека, сидевшего позади Бока, угадывался лишь по отблеску галстучной булавки в виде стрелки, которая мерцала в полумраке, точно какое-то золотистое насекомое.
— Мне-то как раз этот тип нравится, — продолжал Бок, — он слегка напоминает моего дядю. Вид у него такой… нерасчетливый. Хотя мой дядя — тот был очень даже расчетлив, в своем роде. А этот — нет. И все же он почему-то напоминает мне дядю. Я понятно выражаюсь?
Человек, сидевший позади Бока, не ответил. Он лишь чуть шевельнулся на своем месте, и его золотая булавка сверкнула, на миг прочертив в темноте минимальную зенонову дистанцию[15].
— Вы не поверите, он мне даже приснился однажды. Я имею в виду, этот тип. Хотя, строго говоря, это был не он, а оловянный солдатик — с его лицом и в человеческий рост. И в драгунском мундире XVIII века, это я хорошо запомнил. Он стоял неподвижно, как и положено оловянному солдатику. И я тоже ничего не делал, только глядел на него. Хотя нет, кажется, я держал собаку на сворке, да-да, именно собаку, и эта собака спала, лежа на земле, с натянутой своркой. А я все искал, куда бы ее прицепить, эту сворку. И все, больше ничего не помню.
Бок изогнулся, чтобы вытащить из кармана маленькую сигару, закурил и придвинул к себе пепельницу на ножке, с толстой кнопкой, обеспечивающей вращение резервуара. Он дважды или трижды нажал на нее, прежде чем снова заговорить:
— В агентстве-то дела не шибко хороши. Есть несколько договоров, но их надолго не хватит. Если так пойдет дальше, то жди сокращения, как два года назад. И этого типа, умника этого, Бенедетти, конечно, захочет оставить. Так что, может, Риперт и прав. Может, лучше было бы отделаться от него… ну не знаю… короче, отбить у него охоту перебегать нам дорожку. Расквасить ему физиономию, что ли…
— Да, — бросил человек, сидевший позади Бока.
— Вот именно что да, — повторил Бок, — взять и расквасить ему физиономию. Почему бы и нет?
— Верно, — одобрил его собеседник.
— А вообще, зря я так распсиховался, — решил Бок. — И мне уже пора.
— Значит, это соперничество… — начал было человек.
— Да бросьте, — отрезал Бок, — ну я пошел.
Встав с дивана, он вынул из-за пазухи пару теплых мятых купюр. Сидевший также, в свой черед, сменил позу на стоячую.
— Возможно, я не смогу прийти во вторник, — объявил Бок. — Боюсь, мне это не удастся.
— Ладно, — ответил человек, — но наш уговор вы знаете.
— Ну, вы крутой, — сказал Бок.
Человек холодно улыбнулся, идя впереди Бока к двери, затем протянул ему руку, до этого свисавшую вниз, точно слабый, разболтанный рычаг.
— Да, крутой, и вся жизнь у нас крутая, — повторил Бок, протягивая ему свою, влажную.
— Ничего, все обойдется, — сказал человек. — Одна лишняя таблетка, если прихватит, — лучше поутру, сверх обычной нормы, вот и все дела.
Спустя четыре часа Бенедетти, одетый в темный костюм и туфли в мелкую дырочку, сортировал бумаги, одновременно бросая на своих помощников испытующие взгляды поверх очков с полумесяцами стекол. Все молчали. Зазвонил телефон. «Алло? — сказал Бенедетти. — Это я». Пауза. «Вы уверены?» Пауза. «И давно?» Пауза. «Понятно. Это ужасно. Я постараюсь… спасибо, я зайду вечером». Пауза. «Да, я постараюсь». Он повесил трубку, еще несколько секунд посидел, держа руку на аппарате, затем отодвинул от себя бумаги и углубился в созерцание пустого пространства письменного стола. Пауза. Наконец он поднял глаза, оглядел подчиненных, одного за другим, вдумчиво покачивая головой, снова придвинул к себе документы и спросил: «Так на чем мы остановились?»
Бок поместил свое яйцеообразное тело на стул, сев на него верхом, лицом к спинке, и опершись подбородком на скрещенные руки; Риперт примостился на батарее отопления, свесив длинные ноги и положив длинные пальцы на колени. Жорж, как всегда отиравшийся у книжного шкафа, сознался, что нисколько не преуспел в расследовании дела о завещании Ферро. «Ничего удивительного, — устало отозвался Бенедетти, — но будем продолжать работу». Потом взял слово Риперт: тыча пальцем в коричневую радугу у себя на лбу, он снова поставил вопрос о производственной травме и отгулах; Бенедетти со вздохом нацарапал на бумажке несколько слов и протянул ему. «Спасибо», — сказал Риперт. «Только не злоупотребляйте», — предупредил Бенедетти. Когда настал черед попугая Моргана, Бок объявил, что напал на след в провинции и по этой причине будет во вторник отсутствовать. «Хорошо», — согласился Бенедетти и отрешенно, явно думая о чем-то своем, произнес короткую речь, посвященную налоговым тяготам, трудной доле руководителя и тому, как все это прискорбно; Жорж тем временем перечитывал названия на корешках книг. Все встали, и Бенедетти подошел к нему:
— Еще раз поздравляю с мадам Дега.
— О, мне просто повезло, — сказал Жорж.
— Ну, все так говорят, — ответил Бенедетти. — Послушайте, Бок, вам случайно не требуется подмога в деле с птицей?
— Нет-нет! — в панике воскликнул Бок.
Наконец они расстались. Жорж прошел по Страсбурскому бульвару до первой же телефонной кабины. Это была трехместная кабина, ее дверцы открывались с большим трудом. В первом аппарате с мясом вырвали трубку, второй был вообще расколот надвое — похоже, орудовали топором, а третий монополизировал испуганный молодой человек, разложивший перед собой газетную страницу объявлений. Жорж терпеливо ждал, изучая, пока суд да дело, то, что осталось от телефонных справочников, соседствовавших с разоренными аппаратами: фамилия Вельтман — именно в такой орфографии — фигурировала там дважды.
Молодой человек внезапно повесил трубку и, выскочив из кабины, со всех ног помчался к своему будущему, а Жорж набрал первый из двух номеров. Ответил женский голос, увы, пронзительный и жесткий. Совершенно не похожий.
— Здравствуйте, мадам, — сказал Жорж, — могу я поговорить с Женни?
— Ошиблись номером, — проскрежетал голос.
— Вы уверены?
На том конце провода повесили трубку. Жорж поразмыслил с минутку, затем набрал другой номер, где ему ответил, в порядке компенсации, мужской голос среднего возраста — сочный, мягкий баритон.
— Здравствуйте, месье, — сказал Жорж, — вы находитесь на прямой связи с нашим каналом, в игре «Вам не повезло». Кажется, у вас там транзистор, выключите его, пожалуйста, — он создает неприятные помехи для наших слушателей. Благодарю вас. И позовите к телефону Женни.
— Но здесь нет никакой Женни, — ответил мужчина.
— Вам не повезло! — объявил Жорж. — Предоставляем вам второй шанс, месье. Знаете ли вы особу по имени Женни?
— Нет, не думаю, — ответил мужчина, — а в чем дело?
— Вам не повезло! — снова прокричал Жорж. — Вы в этом уверены? Неужели это имя вам ничего не говорит? Вы отдаете себе отчет, что рискуете потерять миллион франков?
— Новых?[16] — спросил мужчина. — Ну не знаю, не знаю. А Женевьева вам не сгодится?
— Как сказать, — ответил Жорж. — Есть ли у нее черное платье? С такими маленькими серо-голубыми крапинками? Это ваш третий и последний шанс.
— А бог ее знает, — испуганно пропыхтел голос, — это была моя тетка с отцовской стороны. У меня остались ее фотографии, я могу посмотреть, если вы подождете минутку.
— Вам не повезло! — проорал Жорж в трубку. — Вы проиграли, месье, вы потеряли кучу денег, вы жуткий недотепа. Тем хуже для вас, и мне вас ничуточки не жаль. Вам не повезло! Никогда еще наша игра не была так достойна своего названия!
И он бросил трубку. Значит, ее в справочнике нет. Когда он вернулся домой, зазвонил его собственный телефон.
— Шав, — отрывисто сказал Бенедетти, — хорошо бы вам заняться этой историей с попугаем. У меня дела стоят, и с этим следует покончить как можно скорее.
— Ну я попробую, посмотрю, — сказал Жорж.
— Да-да, попробуйте, посмотрите. Я сегодня узнал скверные новости о своей жене, — продолжал он, внезапно сменив тон. — Она, знаете ли, больна, и они сказали, что ей недолго осталось жить. Сам не знаю, зачем я вам это говорю.
— Я понимаю, — сказал Жорж. — Это ужасно.
— Это ужасно, — повторил Бенедетти. — Да, это ужасно. А откуда у вас такая фамилия — Шав? — помолчав с минуту, вдруг спросил он. — Из какого она региона?
— Точно не знаю, — сказал Жорж, — в Марселе, например, есть бульвар Шав. Там в старину рубили головы людям.
— А, да-да, — равнодушно отозвался Бенедетти. — Ну хорошо. Значит, вы попробуйте заняться розысками этой птицы и держите меня в курсе. А с делом Ферро пока можете повременить, это терпит.
— Боюсь только, это не понравится Боку, — заметил Жорж. — В принципе, дело о попугае поручено ему.
— Я знаю, — ответил Бенедетти, — я знаю и именно поэтому звоню вам домой. Мне не хотелось обсуждать это с вами в его присутствии. До чего же они неприятны, Шав, все эти кадровые проблемы! Неужели их нельзя избежать? Разве не лучше было бы нам всем стать простыми и искренними, жить во всеобщей душевной гармонии… ну, не знаю, не знаю, возможно ли это. А вы что думаете, Шав? Шав, куда вы пропали?
— Да я слушаю, — сказал Жорж.
— Ладно, — резко заключил Бенедетти, — значит, постарайтесь отыскать эту птицу, договорились? Живую или мертвую, и, если возможно, не позже понедельника. Доброй ночи.
— Доброй ночи, шеф, — ответил Жорж.
10
В субботу, во второй половине дня, Фред ехал по убогим улочкам Монружа в желтой, взятой напрокат «Мазде». Было прохладно, все заливал какой-то белесый свет, в тяжелом воздухе царило безмолвие. Фред включил было радио, но там какие-то люди с пресыщенными голосами занудно препирались насчет Брамса, и он решил обойтись без Брамса.
В конце одного переулочка по правую сторону виднелись ворота с распахнутыми решетчатыми створками. Фред проехал в ворота и остановил машину перед длинным грязно-белым зданием, окруженным небольшим парком, по аллейкам которого медленно передвигались представители третьего возраста, кто в одиночку, кто парами, где один иногда тащил за собой другого. Кое-где были расставлены скамьи, на них тесными рядками, как птицы на ветках, также сидели глубокие старики. У входа в здание медсестра-стажерка везла в кресле на колесиках молодого дебила, закутанного в клетчатое сиренево-зеленое одеяло, откуда торчали только его бесформенная голова да ноги в свисающих синих тапочках. Одна из тапочек, регулярно спадая с ноги, волочилась по земле, и молодой человек прямо-таки трепетал от счастья всякий раз, как стажерка нагибалась, чтобы поднять ее перед тем, как покатить кресло дальше, ласково обращая внимание больного на чахлые кустики среди косматой серой травы, где шныряли запаршивевшие кошки. Фред поднялся по трем ступенькам крыльца и пересек нечто вроде холла, где старичок с зубами, торчащими как у кролика, попросил у него сигаретку, только одну сигаретку, на что Фред любезно посоветовал ему сдохнуть поскорей.
За стеклянной перегородкой сидела грузная, коренастая, медлительная женщина простоватого вида, в одежде санитарки. Фред подошел к ней и сказал, что хочет навестить господина Леона Ришо. Женщина провела пальцем по смятому списку пациентов.
— Он в тяжелом состоянии, — сказала она.
— И что это меняет? — спросил Фред.
Женщина бросила на него угрюмый, тупой взгляд.
— Поймите, — внушительно заявил Фред, — у него из близких один только я и есть. Пускай он увидит меня перед тем, как… ну, в общем, последний раз.
— Номер 3, — сказала санитарка, ткнув пальцем в сторону коридора.
Фред вошел в коридор. Там царила удушливая смесь запахов скисшего супа, моющих средств и испражнений, главным образом испражнений; к тому же и стены были выкрашены в желтовато-коричневый цвет — все это, по мнению Фреда, выглядело и чудовищно, и смешно. Двери палат были снабжены зарешеченными окошками; первую забаррикадировали стулом, а в самой комнате стояли шесть кроватей с больными, из них три — с металлическими поручнями, не дававшими лежачим свалиться на пол; оттуда не доносилось ни звука. Дверь второй была заперта, и за ней тоже стояла тишина. Дверь третьей опять-таки была закрыта, но внутри слышались голоса — два мужских голоса, один молодой, терпеливый, второй старческий, капризный.
— Мне уже вставили трубку для еды, — скрипел старческий голос. — А теперь, значит, вторую, с другого конца. Это еще для какой надобности?
— Она облегчит вам жизнь, — храбро врал молодой терпеливый голос. — С ней вашему организму будет легче функционировать. Разве вы не хотите, чтобы ваш организм функционировал лучше?
Старческий голос разразился циничным смехом.
Поделиться книгой: