Острова на горизонте

— Эй, в рубке! — орет Михалыч. — Убавьте ход!

— Нормально идем, — возражает вахтенный штурман, — три узла. Дам меньше — до ночи ярус не поставите.

— Три! А не все ли пять? — И, повернувшись, мне: — Осторожнее, Коля, осторожнее… Внимательнее работайте, ребятушки… Да не держи ты крючок! Отпускай пустым!

И все же скорость слишком велика. Мы уже несколько раз делали короткие тренировочные заметы, и там я успевал оснастить все крючки. Поводец натягивается, левой рукой я удерживаю его, зажав основание крючка в ладони, правой насаживаю рыбину. Промороженная, она не поддается жалу крючка.

— Боцман! Рыбу оттаять не могли? «Ребятушки»!

Рывок. Не успеваю отпустить крючок, и он вонзается в ладонь. Поводец тянет за борт, чувствую, как с сухим треском крючок распарывает кожу и рвет мякоть руки. Боцман перехватывает поводец, тянет на себя, взмахивает ножом…

Через полчаса, с забинтованной рукой, я становлюсь на свое место. Дергающая боль в ладони, но что поделаешь, поставить вместо себя некого — в палубной команде, особенно на работе с ярусом, каждый выполняет свое.

Всходит солнце. Носятся над палубой чайки, пытаются схватить наживку, падающую в воду. Несколько дельфинов приплывают и кружат возле яруса, изучают, что это за штуковина, и я боюсь — не схватил бы какой из них рыбину. Но дельфины умные. Обнаружив, что сардинки насажены на крючки, они разворачиваются и уплывают.

Становится тепло. Боль в руке немного утихает. А вернее, просто притерпелся. Работаю внимательно, вновь допустить оплошность нельзя.

Полдень. Жара! Пот льется по лицу, щиплет уголки глаз. Рот высох, губы шершавые. Но некогда вытереть лицо, глотнуть воды: выметка яруса идет безостановочно. Падают в воду вешки, шлепаются поплавки, уходят поводец за поводцом.

Болит спина, ломит шею, кровь тяжко колотится в висках. Слезятся глаза, кажется, что под веки песок насыпан. Невозможно как сияет в воде солнце, пляшет в мелких волнах, рассыпается на остро сверкающие осколочки.

— Коля, долго еще? — слышу я страдающий голос Вовки Нагаева. — Сил нет.

— Терпи, Вовка. Совсем пустяк осталось.

Какая жара! Африка! Неужели утром было прохладно?.. Ну и солнце. Мне кажется, что лучи стальными штырями пробивают мою легкую кепчонку и впиваются в череп, мозг. Сейчас он расплавится, разжижится и потечет из ушей, рта. Гонят они траулер, гонят!.. Ага, остался последний ящик. Значит, двадцать миль яруса выметано, осталось еще пять. К обеду окончим. Вот только бы выдержать до обеда, выстоять! У других-то работа попроще: поплавок крепят к хребтине через двадцать поводцов, вешку — еще реже, а поводцы к хребтине крепят четверо. Вот что: и на крючки надо ставить не одного, а двоих. Надежнее и быстрее будет. И вообще, всех матросов обучить всем специальностям для работы на ярусе.

За борт летит концевая вешка. Все?

На палубе, возле полубака, хлещет тугая струя душа. Мы топчемся под ним, толкаемся, хохочем. Кок тащит громадный чайник, полный прохладного изюмного кваса. Ах, какое это удовольствие — кружка кваса после такой работы! Сидим на палубе под тентом. Отдыхаем, глядим в океан. Спина и шея уже не болят, а лишь слегка ноют. Ничего, пять-шесть ярусов поставим — пообвыкнем и не будем замечать этих нагрузок. Лишь бы рука не разболелась.

Зыбь раскачивает траулер. Ровной чередой уходят за горизонт вешки яруса. Мучительно клонит в сон. Я уже забронировал себе местечко в тени под спасательной шлюпкой. Сейчас мы пообедаем и действительно часа два поспим.

— Отгоняй акулу, отгоняй! Куда ты! Кыш!

— Вот еще одна! Глядите, глядите! Тунца харчит.

— Спина трещит. Коля, не удержу.

Бросаюсь к портлазу (отверстию в фальшборте) и хватаюсь за скользкое древко багра. Рядом пыхтит, тянет тунца из воды мой сонливый приятель Вовка Нагаев. А внизу, в полутора метрах от наших ног, кипит вода и на багре бьется сине-серебристая рыбина весом килограммов на сорок. И акулы! Серые, стремительные тела мелькают в воде. Вот одна из акул бросается к тунцу, рывок и… тащить становится легче.

Выдергиваем тунца из воды, и он тяжко падает на палубу. Скользя по ней раскисшими от воды сандалетами, мы отступаем, смотрим: это уже не рыбина! Половина! Мощные челюсти превратили тунца в кровавый обрубок.

Гудит машина ярусоподъемника. Возле борта судна пляшут вешки и поплавки. Все идет в обратном порядке: судно медленно движется вдоль яруса, машина выволакивает хребтину, а с ней и всю оснастку. Отсоединяем вешки, поплавки, складываем их в сторонке, отцепляем поводцы и, скрутив их, укладываем в ящики, а если попалась рыба — спешим к борту судна с баграми.

Акулы. Сколько же тут их? Учуяли поживу, сплылись отовсюду. Вначале их было три, потом стало с десяток, а теперь возле борта траулера кружат, снуют, то уходят в глубину, то всплывают к самой поверхности десятки огромных рыбин. Тут и похожие на короткие, толстые бревна акулы-быки; острорылые акулы мако, подвижные, стремительные черноперые акулы. У них светлая окраска и черные кончики брюшных плавников. Чуть в отдалении кружат длинные, веретенообразные голубые акулы и группками, по три-четыре, носятся верткие, кровожадные акулы-собаки.

Пир горой! Акулы пожирают наш улов. То и дело мы выдергиваем из воды лишь одну — еще живую тунцовую голову или обглоданный рыбий скелет. Акулы разрывают рыб на наших глазах. И сами попадаются на крючки. Обрезали один поводец, другой: акулу из воды выволочь на палубу трудно. Обрезали третий поводец, и боцман разорался: мол так мы вообще без яруса останемся. Впереди пять месяцев работы, и если на каждом ярусе терять по пять-шесть поводцов…

— Выволакивай акул на палубу!

До чего же они живучи! Володя Нагаев топчется возле одной из акул, взмахивает тяжеленной кувалдой. Удар! Как по резиновой подушке. Акула взвивается свечой, лупит шершавым, как терка, хвостом по ящикам, фальшборту.

— Тунец! — хрипит багровый от духоты боцман. — Колька, банан зеленый… Подхватывай багром, подхватывай… Не зевай, ребятушки!

Подхватишь тут! Прыгаю через акулу. Кося безумным кошачьим глазом, акула извивается, резко и гибко взмахивает хвостом. Ух! Жахнула бы по ногам — считай, что всю оставшуюся жизнь на костылях скакать будешь.

— Тащите ее к полубаку, — командует Михалыч и, выхватив у Вовки поводец, толкает его: — Иди помоги взять тунца!

Сам тащит акулу и крепит поводец к железной скобе. Акула изгибается, грызет стальную проволоку, а боцман, утирая на ходу лицо ладонями, спешит помочь нам.

Тяжелый день. Когда же он пойдет на убыль? Работаем молча, уже нет сил на выкрики, разговоры. Лишь плеск воды, суматошные вопли чаек, шлепанье сандалий, тяжкие удары падающих на палубу рыбьих тел. И бешеные всплески попавшихся на крючки акул да тихие, яростные охи и ахи матросов.

Но вот и конец ярусу. Вместе с Володей мы поднимаем из воды концевую вешку на палубу, укладываем ее вдоль фальшборта. Володька, усмехаясь — ничего работка, а? — смотрит на меня, стягивает с рук липкие перчатки, бросает их на палубу и сам опускается в розовую лужицу. Кок спешит с изюмным квасом, сует нам кружки. Кто-то из штурманов раскуривает сигарету и пускает ее по кругу. Капитан с деловым видом пинает ногой тунцовые туши, хмурится, улыбается, хлопает нас рукой по мокрым спинам: молодцы!

— Вовка, а ты что?…

Сидя на палубе, Нагаев разглядывает левую ногу. Когда волокли акулу, та лишь слегка задела его хвостом. И кожу от коленки до щиколотки будто рашпилем содрали. Старпом идет с флаконом зеленки, присев, льет на ногу Володи, тот кривится. Один из парней ладони сжег поводцом, другой поскользнулся и упал, ударился об острый угол лючины, у третьего еще что-то. Тихие вздохи. Усталые смешки. Мы будто из боя, из схватки. Да ведь так оно и есть: океан ничего не отдает даром.

— Мужики! Первый раунд за нами, — говорит боцман. — А ну, ребятушки, быстренько тунчиков в трюм. Колька, Вовка, вздымайте лючины.

Первый раунд за нами. А сколько еще впереди? Почти полтораста. Полтораста промысловых дней, полтораста схваток с океаном. К концу рейса кожа наша, прожаренная солнцем и просоленная водой, задубеет, а на руках и ногах появятся шрамы, которыми мы потом будем гордиться, как гордится шрамами солдат, участник многих отчаянных схваток.

С длинным острым ножом я направляюсь к полубаку, где лежат акулы. Да вот и боцман идет помогать. Распялив вместительную, с тремя сотнями острейших зубов пасть, мы вырезаем глубоко увязший в гортани рыбины крючок. У одной акулы, второй, третьей… До чего же мерзкие рыбины — рыбы моей детской мечты акулы! «Как? — воскликнул Гленарван. — У акулы в желудке оказалась бутылка?..» — «Самая настоящая, сэр. Только можно сказать, что она попала в брюхо акулы не прямо из винного погреба…» — «Том, достаньте-ка эту бутылку… Найденные в море бутылки часто содержат важные документы». Так. А не найдем ли и мы что-нибудь?

— Михалыч, вспори-ка акуле брюхо, слышишь? Иногда в желудке хищниц попадают разные предметы, — говорю я. — Бутылки, к примеру, с записками. Морские бинокли, болты, консервные банки, часы. В Англии, в Музее естественной истории, собрана целая коллекция предметов, извлеченных из акульих брюх. Все понял?

— Часы, говоришь? Это дело. Найти бы хорошие карманные! — смеется боцман. — Ну и кожища! Нож не берет.

— Вот ту не трогай. Я с нее шкуру снимать буду.

Палуба пустеет. Она тщательно вымыта. На золотистых досках розово сияют маленькие теплые лужицы, и от них поднимается парок. Грузно опускается к горизонту солнце. Нижний его край садится на пылающую кромку, и оно слегка сплющивается, похожее сейчас на красную дыню. А Володя налаживает кинопроектор: фильм показывать будет. Здесь же, на палубе. В салоне душно.

«Пес Барбос и необыкновенный кросс» — называется кинофильм. По белому скату ходовой рубки несутся незадачливые браконьеры. Хохот на весь океан. Будто и не было утомительнейшего дня. Время от времени из океана вылетают летучие рыбы и врезаются в рубку. Падают на головы матросов и парней из машинной команды.

А я пластаю акулу. Пообещал привезти в краеведческий музей пяток шкур акул разных видов. Потом, во время отпуска, чучела набью.

Боцман рядом сопит, помогает мне стягивать с акулы шкуру, аккуратно подрезает, отслаивает ее от плотных, беловатых мышц. Попыхивает трубкой и зло ворчит:

— Видел я многих людей, но таких, как ты… Кто тебе скажет спасибо? Ну, банан…

— Кто-нибудь и спасибо скажет, а у кого-нибудь при виде акулы шевельнется что-то в душе, в океан потянет, — устало возражаю я. — Работай, работай.

Катятся день за днем. Рука зажила, только шрам через всю ладонь остался.

Лов тунцов шел хорошо, но акулы досаждали по-прежнему.

Увы! Не обнаружили мы с боцманом Михалычем ни морского бинокля, ни карманных часов…

Нашли, правда, авторучку, заправленную чернилами, я ею месяц писал. Какой-то растяпа, вероятно, уронил с судна, акула и подхватила; да газету на немецком языке. Края были оторваны, но середина уцелела, и я прочитал и перевел на русский, что некая фрау Мюллер (Гамбург, Адальбертштрассе № 97) потеряла свою любимую собачку, порода черный пудель, по кличке Жужу, и обещает тому, кто найдет собачку, вознаграждение в сумме ста сорока марок. А в желудке голубой акулы мы обнаружили маленькую женскую туфельку тридцать шестого размера. Видно, шел по водам Атлантики пассажирский лайнер, молодая женщина стояла у его борта, качала ножкой над водой, а туфелька и соскочила.

Вот, пожалуй, и все. А жаль. Так хотелось привезти на берег и подарить музею бутылку с запиской, извлеченную из брюха акулы. Но вот однажды…

Рейс подходил к концу. Выбирали последний ярус. Тунцы, акулы… Незадачливый марлин попался — рыбина весом центнера в три, с толстым и коротким бивнем, в который превратилась верхняя челюсть. Шкура одного из марлинов уже хранилась в трюме, и я с сожалением подумал, что тот был помельче. Корифена клюнула, а потом луну-рыбу поймали. Была она такой огромной — ну точно диван-кровать, — что вряд ли бы мы вытащили ее на палубу, да и к чему? Мясо у луны-рыбы несъедобное, а для музея мы заморозили рыбу-луну помельче. Пока решалась ее судьба, рыба-луна спокойно кружила на поводце возле борта траулера, поглядывала на нас добрыми круглыми глазами, а вокруг нее шныряли акулы и даже тыкались рылами в упругие золотистые бока, но не трогали. Акулы как будто знали, что мясо рыбы-луны ядовито, вот и опасались: куснешь эту толстуху — и перевернешься вверх брюхом!

— Иди гуляй, — сказал боцман. Перегнувшись через фальшборт, он кусачками перехватил стальной поводец, и рыбина медленно погрузилась в фиолетовую глубину.

Вновь заурчал двигатель машины, поползла из воды хребтина. Концевая вешка показалась.

— Все-о! — возвестил боцман. — Конец работам! На океан, на память.

Он стянул с ладоней дырявые, много раз чиненные перчатки и кинул их в воду. Тотчас акула-собака метнулась и проглотила одну из перчаток, а в другую вцепились две акулы. Они дергали ткань, заглатывали, а мы, свесившись над фальшбортом, хохотали.

— Поздр-равляю всех с окончанием яр-русных р-ра-бот! — пророкотало судовое радио голосом капитана. — После уборки палубы пр-риглашаю всех в салон, на пр-раздничный ужин!

— Ур-ра! Да здравствует наш капитан! — заорали мы.

— Ребятушки, быстренько-быстренько, — засуетился боцман. — Все убрать, поводцы скойлать, «хребтинку» на сушку, палубку прополоскать. Коля, банан… быстренько своих акулок потроши!

— Надоело, — сказал я. — Эй, Вовка, помоги акуленций в трюм смайнать.

— Э-э, а как же «найденные в море бутылки содержат важные документы»? — обеспокоился Михалыч. — Нет уж, надо до конца.

— Давай нож. Вовка, где мой нож?

Увы, пустые хлопоты! Исчезла в трюме одна туша, вторая, третья. Все акулы вскрыты — ничего нет.

— Коля, а эту что же? Последнюю? — спросил боцман.

— Да ну ее! Потащили в трюм.

На палубе уже все было прибрано. Вовка Нагаев стоял с брандспойтом в руках, ждал, когда я расправлюсь с акулой, чтобы скатить палубу водой.

— Подожди, Коля. Ей-богу, у этой последней в брюхе что-то лежит, — заволновался боцман и потискал акулу. Вот, пощупай.

— Ладно. Держи тут.

Лезвие вдруг уперлось во что-то твердое. Я нажал сильнее, и на палубу вывалилась… бутылка! Обросшая ракушками морских рачков-балянусов, она своим видом сразу наводила на мысль, что проплавала многие месяцы в океане, прежде чем оказалась в брюхе акулы. Я взял ее в руки, матросы окружили меня, заглядывают через плечи. Э, да в ней что-то есть! Записка?! Какая удача, вот ведь повезло, а я чуть не выбросил эту акулу за борт!

— Ребята, я ведь говорил… Такая находка! Такая удача, ребята!

— Говорил, говорил! — засмеялся боцман. — Но и я говорил, что ты упрямый… Да вытаскивай побыстрее записку.

В мгновение на палубе собралась вся команда. Нетерпеливо отрываю красный сургуч, выбиваю пробку, и в ладонь мне вываливается свернутая бумажка. Осторожно разворачиваю ее. Текст написан по-английски. Чернила от воды растеклись. Однако о чем же сообщается в записке? Читаю, перевожу:

— Так… гм… «никогда не надо терять надежд»… Они не теряют надежды! — говорю я громко. — Так… Тут ничего не понять. Гм, вот здесь кусочек фразы: «…и тогда будешь вознагражден…» Гм… «ба…» Что? «Банан ты зеленый». Что? Какой банан?

— Зеленый! — выкрикивает боцман.

— Мужики, я не пойму. Что это вы хохочете?

— Это мы… — давится от смеха Володя. Слезы катятся по его лицу. — Помнишь, в Гвинее ездили на остров Касса купаться? Вот там мы и нашли эту бутылку! На берегу! А боцман и говорит: «Помочь надо человеку…»

— А писал текст я, — признается капитан. — Еле-еле отыскал в словаре «банан зеленый».

— Она мне… руку чуть не оттяпала, — стонет боцман. — Отослали мы тебя с палубы, помнишь?.. А тут и акулу выволокли! Я ей в глотку бутылку толкаю, а она выплевывает. Я ей толкаю, а она… О-ох, ребятушки, не могу больше.

Хохочу вместе со всеми. Что за чудо эта остроумная морская шутка! Ну, боцман, спасибо тебе за все. И за твою рыбацкую науку, и за эту записку из брюха акулы…

Матросы расходятся. Моем с Володей палубу. Теплый парок поднимается от нее, так приятно шлепать по лужам голыми ступнями. Капитан, включив судовую трансляцию, поздравляет нас с окончанием научно-поискового режима, с тем, что мы освоили ярусный лов тунцов в этих океанских широтах, и с тем, что уже целый час траулер идет курсом на север, домой.

Солнце садится. Громадный, какой увидишь лишь в тропиках, ярко-красный, распухающий на глазах шар. Чайки, лениво взмахивая крыльями, летят за кормой, переговариваются озабоченными голосами: отчего траулер не ложится на ночь в дрейф? Куда это он?

Боцман ходит по сырой палубе, смотрит, хорошо ли мы ее помыли.

— Дай-ка руку, — говорит он мне. — Испробую силенку твою, дружок.

Я протягиваю ему руку. Он стискивает мне ладонь, но я не охаю, сам сжимаю что есть силы грубую лапищу боцмана.

— Ах ты, гм… А ведь созрел! — весело ворчит Михалыч. — Неплохого матроса я из тебя сделал.

То были самые лучшие слова, какие я услышал от него в этом долгом, таком нелегком для меня рейсе.

ПЕСНИ МОРСКИХ СКИТАНИЙ

Утро было солнечным и теплым. Вкусно пахло лопнувшими почками на тополях и первыми, клейкими еще листьями, будто зеленым туманом окутавшими кроны деревьев. Ярко-синее, без единой тучки небо радовало взгляд.

Невдалеке послышался густой, низкий гудок, а спустя минуту ему ответил другой, более высокий и звонкий. Это перекликались в морском порту теплоходы. Прислушавшись к их голосам, я ускорил шаги.

Итак, новый рейс. Ухожу в море ранней весной, а вернусь поздней осенью, когда созреют плоды, а листья пожелтеют и посыплются на асфальт, покрывая его рыжим ковром. И птицы уже откочуют на юг. С криками летают они сейчас над деревьями, устраивая свои гнезда, а потом рождаются птенцы. Вырастут, научатся летать и помчатся в далекие теплые страны…

Так размышляя, шел я по совершенно пустынной еще из-за утренней рани улице и вдруг увидел человека, стоящего на мостике и глядящего в черную быструю воду. Заслышав мои шаги, человек встрепенулся и, вынув платок, трубно сморкнулся. Он будто поджидал меня: еще издали улыбнулся, как знакомому, и помахал возле уха рукой, словно отгоняя назойливую осу. Лицо у человека было серым и помятым и чем-то напоминало ком исписанной неразборчивым почерком бумаги. На этом лице очень удобно разместился большой и слегка сизый, похожий на картофелину раннего сорта нос и тускло светились голубые, увязшие в набрякших веках глаза.

— Вы-то мне и нужны! — воскликнул сизоносый мужчина, когда я подошел ближе. — Гром меня разрази, если это не так!

— В чем дело? — спросил я, опуская на каменные плиты моста чемодан.

— Ведь вы моряк, не так ли? — проникновенно произнес сизоносый, положив мне тяжелую ладонь на плечо. — И вы спешите на свой прекрасный корабль. Ну же, подтвердите, что так оно и есть.

— Ближе к делу, отец.

— Вот именно: ближе к делу!.. — сказал мужчина и встряхнул меня за плечо. — Так вот, приятель: тут находится то… — Сизоносый толкнул ногой небольшую корзинку, покрытую цветастым платком, и непринужденно перешел на «ты». — Находится то, что скрасит твои суровые морские будни, что будет тебе каждый день напоминать о любимой суше.

— Очень тороплюсь, — сказал я, тем не менее заинтересованный словами сизоносого. — Что в вашей корзине?