Всяко третье размышленье

Джинни Гиман — полагал он, и мы с ним согласимся — славная девка и в постели ей резвости не занимать, однако в жены она годится не больше, чем он в мужья. (Он надеется, кстати сказать, что маленький палаточный эксперимент по обмену партнерами не создал в отношениях Ньюитт/Грин сколько-нибудь продолжительной напряженности: «Марша, знаешь ли, проделала этот фокус для твоего блага, надеясь, что он навсегда избавит тебя от известного зуда».) Что касается магистратуры, так это они уже обсудили: если Дж. полагает ее лучшим из того, что он может дать своей музе, так и флаг ему в руки, — как и самой музе, которую Нед представлял себе домовитой, наподобие Марши, девицей. Его же была непостоянной кокеткой — «поймай-меня-если-можешь», такой что ни дай, ей все сойдет, — переменчивой, как ветер, погода и Джинни Гиман. Если ему суждено закончить в кои-то веки роман, над которым он ныне корпит (и о котором, в отличие от всего написанного им прежде, напрочь отказывался разговаривать, да и вообще как-то обсуждать его со своим давним бриджтаунским другом), он и Она проделают это à deux[63]. Он рассчитывает посвятить роману столько времени, сколько удастся выкроить из последнего для него университетского семестра; затем, поскольку дипломов у него будет два — бакалавра и СтратКолловского Учебного корпуса офицеров запаса (куда он перешел из Национальной гвардии еще в начале третьего курса), — поступить в калифорнийский, принадлежащий Министерству обороны Институт иностранных языков, освоить там парочку оных, азиатских, а оттуда — в Корею, или где там мы будем воевать, но не на передовую, подальше от адских окопов на Высоте Номер Такой-то.

Дж., более или менее понимавший, что к этому все и идет, покачивает головой:

— Желаю удачи, друг. — И тебе тоже — с твоей ёбаной музой и со всем остальным.

Тот вечер — последний, какой Джорджу Ирвингу Ньюитту удается воссоздать в воображении из проведенных с давним другом, — закончился тем, что они стали вместе припоминать незначащий, но еще остававшийся в памяти ярким эпизод из их школьных, выпускных уже дней (несколько погодя эпизод этот всплывет в по большей части не опубликованных сочинениях ДжИНа и, он готов биться об заклад, в утраченной рукописи романа Эдварда «Неда» Проспера «Времена года», или Все что угодно).

Во второй половине жаркого, влажного дня конца июня 1948 года (Нед, на то он и Нед, вспоминал его как Последний День Весны) двое друзей лежали на песчано-глинистом «пляже» близ стратфордского моста через Матаханнок и в который раз просматривали перечни курсов СтратКолла и ТУШа, надеясь отыскать в них специализацию, более отвечающую их вкусу, чем Искусствоведение-и-Естествознание, и между тем лениво наблюдали, как их друзья ныряют в реку с высокой платформы, недавно добавленной городскими властями к (также приукрасившемуся) прибрежному парку в надежде отбить у мальчишек охоту использовать в виде трамплина автомобильный мост. История искусств. Ботаника. Химия. Французский. Геология. Литература. Философия. Физика. Психология. Зоология. Шведский стол, сервированный возможностями проведения трудовой жизни — и прайм-тайма жизни вообще! В сущности, согласились они, затруднение тут только одно: Если бы у человека было пятьдесят жизней или хотя бы скромная кошачья девятка таковых, он мог бы потратить одну на карьеру А, другую на Б, затем на В и Г или Е и Ё, а то и снова на А, пройдя ее заново, но лучше, чем в первый раз. Однако при всего лишь единственной жалкой поездке на карусели, как ему выбрать, на ком лучше совершить слишком стремительный оборот — на Коне или на Льве, на Носороге, на Жирафе?

А тем временем кто-то ныряет с платформы ласточкой, кто-то делает сальто назад, кто-то врезается в воду головой, а кто-то ненамеренно, бесславно и болезненно прикладывается о водную гладь животом. Но в каждом случае присутствуют: Подъем, Прыжок, Все что угодно, Всплеск.

— Вот так и в жизни, — замечает Нед. — С той лишь разницей, что в нее нам позволяют нырнуть всего один раз.

И тогда, и в последующем воспоминании оба приходят к заключению: «Вагон дерьма» (популярная в то время и в тех местах хула): Четыре, это еще если повезет, быстрых десятка лет после университета, и оба обратятся в старперов на пенсии, — а в свои восемнадцать они уже потратили половину этого срока, приготовляясь к готовности! Неужели им предстоит кончить, как тот парень, за которым они теперь наблюдают: когда наступает его черед, он выходит на самый край подкидной доски, пожимает плечами, и просто соступает с нее, и летит вниз ногами вперед, поднимая ладони кверху, и уходит под воду, ничего в полете не предприняв.

— От него хоть брызги остались, — отмечает ДжИН. — Все-таки лучше, чем кануть, подобно большинству, в вечность, не оставив и следа.

— А кроме того, он, отдадим ему должное, почти две секунды служил развлечением для всех нас. Но к черту, дружище: Мы же хотим не просто брызги оставить, ведь так? А что-то стоящее…

Последнее произносится à la его родители, каковые надеются, что сын «найдет свое призвание» в приносящей людям пользу профессии: в медицине, в научных исследованиях, в юриспруденции (в одной из наименее пораженных корыстолюбием ее отраслей) — быть может, даже (подобно им самим) в педагогике?

И снова его друг проникается завистью к Неду, которому так повезло с родителями. Фреду и Лоррейн Ньюитт довольно уже и того, что их сын «поступает в университет» — первым, кто удостоился в его и ее роду сей привилегии. Подсказывать ему, какой предмет выбрать, они не решаются, хоть Папа и бормочет время от времени нечто насчет Делового Администрирования, а Мама соглашается, что звучит это Мило.

— Я, например, — говорит теперь Нед, — хочу получить чертову Нобелевку — и не просто потому, что она меня прославит, а потому, что я прославлюсь, делая то, что стоит делать, понимаешь? Что-то стоящее.

Пораженный, и немало, Дж., который никогда столь высоких амбиций не питал, отвечает:

— Ого! Ладно! А теперь вперед: спорим, я тебя обгоню!

— На дороге к Стокгольму? — притворно удивляется Нед. — По рукам, приятель!

Впрочем, бегут они к реке Матаханнок, в которую море уже наслало жгучих медуз, — бегут, рискуя ожогом-другим, ради удовольствия охладиться в еще по-весеннему холодноватой воде.

— И четыре года спустя, — отметил Нед четыре года спустя, в последнюю ночь весны, при их встрече, во время которой всплыло вышеописанное воспоминание, — мы теми же и остались: парочка уповательных Творческих Писунов, все еще отыскивающих дорогу в Стокгольм.

— Не говори за других, ладно? — рекомендует ему Джордж Ирвинг Ньюитт. — Что до меня, так я все еще прочищаю повествовательное горло, пытаясь отыскать мой ёбаный Голос с прописной «Г».

— Аналогично; подозреваю, впрочем, что я почти нашел его во «Временах года», с которыми нынче вожусь. Как только найду окончательно, дам тебе знать. Ну-с… — Они в последний раз чокаются почти пустыми бутылками. — За то, чтобы у нас отросли наконец яйца, прочистились горла и чтобы лучший из сих Писунов удостоился Премии.

Он, кстати сказать, прибавил он тогда, выработал достойное определение нашего предположительного призвания, обозначавшегося на южный манер джентльменом, который преподавал мне на старшем курсе Тайдуотерского университета писательское мастерство, — определение, которое Нед разрешает сообщить этому типчику при получении мною диплома бакалавра:

— Твооорческое Писанье — это, цитирую, «активная декомпозиция и переваривание жизненного опыта и корпуса литературы с последующей искусной рекомпозицией оных в новой прозе и стихах», конец цитаты. Ну что, годится она для нас, пребывающих в объятиях наших раздельных и разных муз?

— Недурно, — объявляет Аманда Тодд 5,6 десятилетия спустя, когда ее муж наконец завершает — до поры до времени, впрочем, — рассказ о Видении/Чем угодно Сверктраха В Пору Весенних Каникул. — И недурное определение твоего и его, цитирую, «Твооорческого Писанья» — не забывай, однако, что результатом Декомпозиции и Переваривания обычно становится куча дерьма.

— Что и требовалось доказать?

— Нет-нет-нет. На самом деле мне это понравилось: преобразование в компост предваривших Меня лет моего Одного-Единственного. Недурственный у тебя был приятель.

— Именно так, любовь моя. Он научил меня не только дрочить, обжиматься, курить и пьянствовать. Научил плавать, водить машину, учиться в университете. Научил любить искусство, в особенности Литературу с прописной «Л», и даже питать по ее части Амбиции с прописной «А».

— За что я ему и благодарна, Джи. Жаль, что я его не знала.

— И ровно настолько же не жаль, потому как тогда ты, весьма вероятно, спала бы в его палатке, а не в моей.

Разговор происходил вечером, под конец весны 2008 г.н. э.: не последних Весенних Каникул СтратКолла (уже закончившихся, как и учебный год) и не в последний день самого этого времени года, поскольку до солнцеворота, который его завершает, еще остается несколько недель, а просто в вечерние часы одного из первых июньских дней. И кстати сказать, когда муж и жена разошлись по своим местам ради рутинного часового чтения, предваряющего у них время телевизора-и-сна, к нам прикатила с юга — точно призрак, вызванный из небытия припомнившейся ДжИНу картиной, — скоропалительная гроза. Ничего разрушительного в ней не было, она ничем не походила на те, что несколько позже вызвали наводнения в Айове и Индиане и смыли дамбы на Миссисипи, не говоря уж о тайфуне, коему предстояло в следующее равноденствие затопить Филиппины: всего лишь немного ветра и дождя и одно короткое отключение электричества в нашем районе (потребовавшее переустановки всех цифровых часов, но не включения резервных генераторов питания), да импозантные, как и положено, всполохи молний над рекой, значительно ниже Стратфорда/Бриджтауна, коими мы любовались вместе, отложив для такого случая чтение.

— Прощай, весна, и здравствуй, лето, — сказала Манди. — Когда, как уверяет нас Джи Гершвин, «жизнь так легка»[64] даже для нас, не отставных еще профессоров.

И с большей серьезностью:

— Очень похоже на то, что Матушка-Природа как по нотам разыгрывает твою и твоего покойного друга придумку насчет Равноденствий/Солнцеворотов/Времен Года. Не забудь рассказать мне о том, что она подкинет тебе следом, ладно? В кратчайшую ночь года.

На сей раз удивился Рассказчик:

— Мой сон в летнюю ночь? Но в какую именно — в июльскую или августовскую? Как-никак равноденствие, оно ведь, кажется, и есть начало осени. Вечно я в этом путаюсь.

— А ты погугли и потом расскажи мне, что нагуглил, — посоветовала ему жена и вернулась к тому, что читала.

Рассказчик тоже попытался вернуться к своему чтению, но обнаружил, что сплетение ассоциаций — времена года/«Времена года», благовременные бури, перспектива скорого Сна в Летнюю Ночь/Видения/Всего чего угодно № 3 — слишком отвлекает, даже ошеломляет его, чтобы он мог читать или хотя бы перезагрузить выключенный на ночь компьютер. Включив же его на следующее утро, Рассказчик, справившись в «Википедии», узнает, что европейский праздник «летнего солнцестояния», имеющий дохристианское происхождение и помечавший в древности «середину лета», а впоследствии астрономическое начало этого времени года и совпадающий с днем рождения Иоанна Крестителя («День святого Иоанна»), отмечается, особенно в странах Северной Европы, гуляньями, разжиганием костров и — во всяком случае, в Швеции, где теплеет довольно поздно, — танцами вокруг Майского дерева, каковые происходят там не первого мая, а именно в последнюю неделю июня. Однако к тому времени (к последней неделе весны: сенатор Хиллари Клинтон уступила наконец сенатору Бараку Обаме первенство в президентской предвыборной гонке; цена рядового бензина впервые в истории США превысила величину 4 доллара за галлон; головорезы президента Роберта Мугабе едва не сорвали проходившие в Зимбабве выборы, во множестве убивая приверженцев его соперника; в северной Калифорнии бушуют лесные пожары; а на Филиппины обрушился страшный тайфун «Фэншэнь») на компостной куче его воображения подрастал — так ему, во всяком случае, представлялось по Недозрелом Размышлении — совсем другой гриб, Следующий Большой Проект: не очередной роман СПП, но мемориальный мемуар о годах, проведенных им в обществе Неда Проспера, который, останься он в живых, вполне мог стать тем Писателем с прописной «П», каким так и не стал Джордж Ирвинг Ньюитт. «Зима» их бриджтаунского детства и предподростковых лет, отразившаяся в посетившем Рассказчика солнцеворотном видении пожарной вышки; весенняя пора их отрочества и исполненного силы мужания — 1944–1954-й в случае бедного Неда; 1944–1959-й в случае мемуариста, так? От ранней юности к исходу третьего десятка лет — времени, когда его литературные опыты уже привычно кружили по стране в не всегда безуспешных поисках издателя, верно?

Проблема: Вот эта давно уж пустившая первый росток «весенняя» глава чем-оно-там-окажется-пока-непонятно явно подходит к концу, а нашим ребятам только-только стукнуло двадцать. У Дж. еще осталось в запасе семь весенних лет, в ходе которых он получит в ТУШе степень Магистра Искусств, женится на своей Марше Грин, которая присвоит себе титул «Любовь Артиста», начнет читать в Маршихоупском университете штата (на Восточном берегу) вводный курс Литературной Композиции, сумеет в конце концов напечатать несколько рассказов в более или менее неразборчивых литературных журнальчиках, закончит свой первый (и до сей поры остающийся единственным опубликованным) роман, разорвет по взаимному согласию (Непримиримые Противоречия) узы недолгого первого брака. И всего два года остается у так-и-не-успевшего-расцвесть товарища Дж., прежде чем избранный им путь[65] приведет Н. из «объятий жизни» в объятия смерти — явственно бессмысленная, несчастная случайность. Для обоих то были богатые опытом, научившие их уму-разуму годы, более чем достойные запечатления! Но за спиной своей Рассказчик слышит не «Гром крыльев колесницы дней» (как в столь любимой обоими двадцати с чем-то летними друзьями лирической жемчужине XVII столетия — «К стыдливой возлюбленной»[66] Эндрю Марвелла), но скорее… голос какой-то птицы, так?

Голубя? Горлицы? Канадской казарки?

Кукушки?

4

Лето

Sumer is icumin in, Lhude sing cuccu. Groweth sed and bloweth med, And springth the wude nu. Sing cuccu![67] Лето пришло, Пой громче, кукушка, Семена прорастают, зацветают луга, И в лесах распускаются почки, Пой, кукушка.

В середине дня середины мэрилендского июля, то есть через три с чем-то недели после Летнего Солнцеворота, Поэт/Профессор/Спутница Жизни/Критик Аманда Тодд, прочитавшая по просьбе ее супруга предыдущую главу («Весна») его чем-оно-там-окажется-пока-непонятно, заявила или объявила автору оного:

— Два вопроса-дефис-замечания, идет?

— Дефинируй.

К недоуменному разочарованию Джорджа Ирвинга Ньюитта, Видение/Греза/Глюк/Все что угодно № 3 его все еще не посетило. А пока он ожидал посещения, Тропический Смерч «Артур» и Ураган «Берта», словно отвечая на зов его бурного Видения № 2, похоже, открыли в Карибах очередной оживленный сезон атлантических бурь. Промышленный индекс Доу-Джонса, достигший в прошлом октябре рекордно высоких 14 000, съехал в ходе последовавшего за этим мирового экономического спада ниже 11 000 и продолжал пугающе соскальзывать вниз. Китайское правительство арестовывало тибетских демонстрантов en masse[68] (не самая лучшая реклама предстоящей пекинской Олимпиады). Мы же, Ньюитт/Тодды любовались в ночь, предшествовавшую этому полуденному разговору, роскошной, полной Оленьей Луной[69] и блистающим Юпитером, кои взошли над Стратфордом/Бриджтауном. Сейчас, покончив с нашими утренними раздельными служениями музе, мы попиваем фруктовые коктейли и грызем граноловые батончики на кондиционированной кухне снятой нами квартиры — для того, чтобы перекусывать на ее застекленном балкончике, снаружи слишком жарко и влажно.

— Ну-с, для начала? — начинает Манди, не так давно перенявшая эту вопросительную интонацию у своих студентов. — Если я правильно помню — а помню я правильно, потому что проверяла? — прежде, в главе «Зима», когда твой Рассказчик поднимается в день Летнего Солнцеворота по ступеням СтратКолловского «дома Шекспира», чтобы отвести свою миссис на ленч, он вспоминает, как в Сентябрьское Равноденствие споткнулся и упал на крыльце шекспировского дома, так? И это — плюс паренек со «Сторожевой башней» Свидетелей Иеговы на коленях — напоминает ему о совершенном в детстве вместе с родителями Дружка Неда восхождении на пожарную башню, во время которого он впервые узнал о равноденствиях и солнцеворотах, что и привело его к так называемому Солнцеворотному Истолкованию Постравноденственного Видения № 1. Все достаточно разумно. Я тебя еще не запутала?

Муж ее полагает, что нет, не запутала:

— Как-никак всю эту мутотень я и написал…

— В таком случае не объяснишь ли ты мне то, чего Рассказчик не объясняет: почему толчком к Башенному Истолкованию стало также и «эврименовское» издание комедий Уилла? Я помню, ты что-то говорил на сей счет у «Боззелли», но, по-моему, так и не объяснил нигде значения этой книжки, не ограничивающегося простой цепочкой «дом Шекспира» — шекспировский дом — шекспировские пьесы. Мы что же, должны относиться к великому Истолкованию как к привидевшемуся Рассказчику Сну в Зимнюю Ночь — или как?

Ну хорошо, Автор понимает и с готовностью признает, что на самом деле он не знал, почему это стало толчком для него, — знал лишь, что толчок был внезапен и силен. Предположение, высказанное его супругой, показалось ему и правдоподобным, и чересчур умственным; однако теперь, после того как она задала этот вопрос, ответ представляется ему очевидным, особенно в свете штормового Видения № 2: Шекспировскую Привязку образовывал не «Сон в летнюю ночь», но другая «комедия», куда более мрачная, — «Буря». Проспер=Просперо, умеющий заклинать шторма волшебник, протагонист этой пьесы, предрекающий под конец ее[70], что отныне он посвятит «могиле всяко третье размышленье»!

— Лежала на самом виду, потому ты ее и не заметил, — предположила Аманда, которой перекличка эта всегда представлялась настолько самоочевидной, что и упоминания особого не заслуживала.

Нед же, как это ни странно, в те давние дни их сочинительского ученичества ни разу, насколько помнит Дж., не соединял свою фамилию с именем созданного Шекспиром, обосновавшегося на острове герцога Миланского.

— Что я действительно помню, так это давнее его рассуждение о том, что писателю, который присваивает своему в высшей степени преуспевающему протагонисту имя наподобие «мистер Проспер», непременно быть биту, — если, конечно, пишет он не Аллегорию с прописной «А» и не откровенный фарс, второстепенные персонажи коего носят имена вроде Трэнси Транжира и Мэри Мизер.

— Или, — прибавила Манди, — если Протагонист П., несмотря на столь красивое имя, не проваливает в конечном счете любое дело, за какое берется, и ему остается лишь скрежетать зубами по поводу тяжело-весной саркастичности жизни, а не автора. Так? Помнится, ты говорил мне все это лет сорок назад, когда оба мы были еще о-го-го.

Под тогдашнюю песенку Мэри Хопкин:

— «То были дни-и-и, мой друг, — напел Дж. своей все еще возлюбленной. — Без края и конца-а»[71]. Цветущее лето наших жизней.

— Вот и давай подсуетись насчет посвященного ей Видения с прописной «В».

Он постарается, пообещал Рассказчик. Но, помнится, она говорила о двух вопросах-замечаниях, касающихся его пробного пока-что-черновика. Каков второй?

— Ну… — Последний глоток фруктового коктейля. — Это же ты у нас верховный сказитель, а я просто лирический поэт и…

— Просто подлиза, — неодобрительно перебивает ее муж.

— Но мне никак не удается отделаться от мысли, что именно сейчас, в настоящем времени твоего рассказа, должно произойти что-то более любопытное, чем просто вереница видений, подталкивающих Рассказчика к воспоминаниям о его и Неда Проспера ранних годах и к вялым надеждам на то, что из них удастся составить следующую книгу Дж. И. Ньюитта…

— «И что же именно?» — удивляется автор, — удивляется автор.

— Ну, ты сам понимаешь… — какой-нибудь здоровенный ухаб на его долгом счастливом семейном пути, способный оживить рассказ? Допустим, я признаюсь в том, что у меня образовался запоздалый роман с одним из наших коллег по СтратКоллу, или, скажем, обнаруживаю, что у тебя имеется взрослый незаконнорожденный сын или дочь, плод приключения, случившегося в те времена, когда меня ты еще не знал, и о котором мне никогда не говорил. Это сделало бы твой рассказ более живеньким и сочным!

— Пародируя вышепроцитированного Марвелла: «Из помощи такой, дружок, — нараспев продекламировал Рассказчик, — Что извлеку? — Лишь слезный сок!»[72] — да еще придется ждать, пока он перебродит в кошерное черносмородиновое, скажем, вино или что-нибудь даже более нетоксичное. Так кому ты собираешься дать, любовь моя? И когда, и почему?

Она наградила его фирменной улыбкой Манди и приветственно подняла свой бокал:

— Вот видишь? Уже становится живенько — и Читатель у тебя на крючке. Lhude sing cuccu!

— На крючке? — запротестовал будущий Автор. — Благодаря такому вот избитому СВУ[73], позаимствованному из слезливого дамского романа? Впрочем, за попытку спасибо.

— Всегда с удовольствием — коим была и почти безухабистая дорога Нашей жизни. Пусть такой и останется.

— Да, за это: Никаких Усложнений Сюжета или Новых Завязок в нашей истории, s.v.р.

Звон пустых бокалов (символика не подразумевается, поверьте).

— Того же и твоему Лету, — желает следом виртуальная муза Джорджа Ирвинга Ньюитта. — Но если ты собираешься включить этот разговор в главу, над которой сейчас работаешь, подумай о замене избитого, позаимствованного из слезливого дамского романа, на cuckoo[74], позаимствованного и так далее. Подмигни еще раз Дорогому Читателю.

— Усек. Я думаю?

От нагрева тела расширяются, от охлаждения сжимаются. Хотя все календарные времена года имеют одинаковую продолжительность — три месяца, дни их становятся длиннее по мере того, как зима, прогреваясь, преобразуется в весну, а весна в лето, — то же относится в этом повествовании и к временам жизни. «Зима» Неда Проспера и Джорджа Ньюитта, их детство, продолжалась всего лишь дюжину лет (1930–1942); «Весне» их отрочества и молодого мужания полагалось занять шестнадцать (1943–1959) — с отрочества до конца третьего десятка лет, и в случае Дж. она их заняла. Однако «Лето» полной и более или менее здравой зрелости Рассказчика — с начала четвертого и до завершения шестого его десятка, так ему представляется, — скажем, с 1960-го по 1989-й — оказалось почти в два раза длиннее. Как втиснуть его в короткую главу? — осведомляется он у своей норовистой музы. И что при этом делать с так-и-не-успевшим-расцвесть Недом, не дожившим до того, чтобы прожить ее, но при этом составляющим, как нам дали понять, предмет воспоминаний, кои образует это бессвязное повествование?

Дело сводится, похоже, к тому, осознает проходящий по нему обвиняемый, пока год нашей эры 2008-й приближается к буквальному расцвету его собственной летней поры (то есть к 21 августа, стоящему на пути от июньского солнцеворота к сентябрьскому равноденствию), что мемуаризировать о Неде Проспере больше и нечего — кроме его конца, а пересказ этой огорчительно короткой истории много времени не займет.

В субботу середины июня 1954 года (зашедшая в тупик война в Корее завершилась перемирием, которое разделило страну по 38-й параллели на коммунистическую Северную и демократическую Южную, однако Комитет по антиамериканской деятельности, созданный сенатором Маккарти при палате представителей, так и продолжает охоту за красными ведьмами, и таким преподавателям государственных учебных заведений, как Джордж Ирвинг Ньюитт, читавший вводный курс Литературной Композиции в Маршихоупском университете — на нижнем мэрилендском Восточном берегу, — приходится, скрипя зубами, приносить «клятву ве рности», в коей они отрицают свою прошлую либо нынешнюю принадлежность к коммунистической партии) 24-летний второй лейтенант Эдвард «Нед» Проспер, получивший в армейском Институте иностранных языков отпуск на уик-энд, и некая мисс Люсинда Барнс, молодая штатская сотрудница библиотеки иняза и тогдашняя подруга Н., выехали в ее кремово-зеленом седане «бьюик-спешл» из Монтерея в Нижнюю Калифорнию — на поиски более теплых, нежели местные, волн для серфинга: а в идеале (по более позднему сообщению мисс Барнс) местечка достаточно изолированного для того, чтобы они могли кататься au naturel[75], седлая и волны, и друг, дружку. Где-то южнее Тихуаны им удалось обнаружить адекватно уединенный пляж и предаться тому, что выглядит воспроизведением уже описанного выше, состоявшегося в юго-западной Флориде 1952 года Сверктраха на Весенних Каникулах, однако на сей раз в исполнении всего одной парочки и, стало быть, без обмена партнерами. За употреблением огромного количества текилы, а также травки «Акапулько-голд» и пением (с пародийно армейским воодушевлением) латиноамериканской лирической песни «Lа Сuсагасhа»[76] состоялся, как и следовало ожидать, голый, пьяный nepenиx сначала на песочке, а потом в воде — последний включал в себя не весьма успешные по причине опьянения двух родов попытки оседлать волны. От таковых парочка вскоре отказалась («по Зрелом Размышлении» Н., как то представляется Дж.) в пользу простого плескания и кувыркания в волнах, от коих в их черед отказалась мисс Барнс, отдавшая предпочтение отключке на одеяле, между тем как ее бой-френд остался в воде. Впоследствии она вспоминала, что слышала, ковыляя по берегу, как он крикнул ей вслед: «Я поплаваю немного и приду к тебе!»

Однако он не пришел. Проснувшись некое время спустя, обгоревшая и похмельная, она никаких его следов не обнаружила; и потом тоже, несмотря на ее становившиеся все более отчаянными крики и беготню по пляжу и ближним к нему мысам, на пусть и небрежные, но все же поиски, проведенные властями Тихуаны после того, как впавшая в истерику gringuitaсообщила им о случившемся, и на последующие более основательные расследования армии США и пораженных горем родителей пропавшего без вести, которые прилетели вместе с его сестрой Рут из Мэриленда в Мексику, а затем в Монтерей. По общему гадательному согласию, пропавший мог стать жертвой течения, которое отнесло его так далеко, что вернуться обратно он, пребывавший в ослабленном состоянии, не смог, — а то и акул: в тех местах люди время от времени гибли и от того, и от других. Третья возможность, которую недолгое время рассматривали военные, состояла в том, что лейтенант Проспер — с ведома и с помощью мисс Барнс или без оных — спланировал и осуществил это исчезновение, чтобы дезертировать из армии и отдаться в объятия жизни в каком-то другом месте. Однако, несмотря на то что в последних его письмах к родным и к Дж., равно как и в разговорах с товарищами по Институту, он говорил о том, что армейская жизнь кажется ему все более скучной, и о своей надежде найти в скором будущем занятие поинтересней, способное дать ему больше времени для сочинительства, и преступное дезертирство, и необходимые для совершения оного сложные приготовления были совершенно не в характере Неда. Более того, на пляже и в «бьюике» обнаружились оставленная им одежда, рюкзак, паспорт и бумажник, а все прочее его имущество, пребывавшее в полном порядке, было найдено в той комнате общежития, которую он занимал. В таком случае что же — самоубийство? Но если не принимать во внимание его вышеупомянутую непоседливость, Нед, как показали все, кто его знал, находился в прекрасном расположении духа и отдавал много времени своему предположительно продвигавшемуся вперед опусу: «Третьему размышлению», о коем, несмотря на многочисленные просьбы Дж., он упорно отказывался что-либо рассказывать — во всяком случае, впредь до завершения чернового варианта. С того среднеиюньского дня и до нынешнего, отделенного от него пятьюдесятью четырьмя годами, среднеавгустовского об Эдварде «Неде» Проспере не было ни слуху ни духу — как и о его рукописи (а мисс Барнс при всем ее похмелье и подавленности решительно утверждала, что ни в Мексику, ни тем более в океан Нед таковую с собой не брал).

В таком случае что же — конец истории?

Да как вам сказать: В последнем письме, которое Дж. получил от Неда, незадолго до злополучного пересечения им южной границы, последний по какому-то поводу написал следующее:

Наши жизни — не истории, друг мой Дж. История чьей-то жизни не есть его жизнь; она лишь его История (во всяком случае, одна из его историй). !Hasta lа vista,amigo mio, и пусть твоя история продолжается! Н.

Вот так вот — и эта незавершенность не дает Рассказчику, как, возможно, заметил Читатель, покоя и по сей день, по сию минуту, по сие предложение.

Действительно ли его друг писал свои «Времена года» в течение двух лет — между Весенними Каникулами 1952-го и июнем 1954-го — или по какой-то непостижимой причине лишь притворялся погруженным в это занятие, пока сам Дж. получал в Тайдуотере свою скромную степень магистра искусств, добивался публикации своих первых скромных рассказов (которые Нед расхвалил и был даже настолько любезен, что произвел их профессиональный разбор — с проникновенной проницательностью, не нашедшей себе ровни в других последующих читателях Дж., за вычетом Аманды Тодд) и начинал свою скромную академическую карьеру? Возможно ли, что большое прозаическое произведение, потребовавшее столь долгих трудов, было, прозаически говоря, чистой воды враньем?

Ай-ай-ай, ой-ой-ой — ну и довольно об этой незаконченной (но предположительно конца не лишенной) истории. В их ранние, амбициозные дни сочинительского ученичества Нед Проспер однажды сообщил Джорджу Ньюитту, причем с явной гордостью, что испражняется он по разу в день и всегда сразу после завтрака, да так сразу, что почистить перед дефекацией зубы успевает очень редко. «Как это анально!» — с удовольствием пошутил Дж. (оба молодых человека уже «прошли», как полагается, Фрейда в своем колледже каждый). «Какое там, в жопу, анально! — ответил Нед. — Я всего лишь очищаю мои потроха от говна, понятно?» А следом объявил, что то же относится и к его музе: если Томас Эдисон был прав и гений — это «один процент вдохновения и девяносто девять потения», тогда средство от артистического запора существует только одно — тужиться, и посильнее. «Застрял — значит, рви кишки; лучше кровавый стул, чем никакого».

Экая гадость. Однако, применив данную максиму к забуксовавшей или, скажем так, заработавшей на холостом ходу главе нашего повествования, именуемой «Лето», в вышеописанное делмарвское утро «середины лета» — то есть утро 21 августа 2008 года (пекинская Олимпиада в полном разгаре; Барак Обама готовится к выдвижению в кандидаты от Демократической партии на ее предстоящем съезде в Денвере) — Рассказчик, кишечник и иные органы тела коего всегда выполняли свои программы с меньшим усердием, чем таковые же его покойного друга, загрузил текстовый редактор, прокрутил сочиненное им до места, на котором он довольно давно уже остановился, и отважно набрал полужирными малыми прописными заголовок

Видение/греза/глюк/все что угодно № 3

Сон в летнюю ночь

Затем он закрыл глаза, сделал очень глубокий вдох и перестал дышать; сжал как мог сильнее кулаки и все прочие допускающие сжатие мышцы его набегавшего многие мили, но еще исправного тела и стал ждать того, что случится первым: вдохновения, потения, утраты сознания, утраты присутствия духа…

Ничего этого не случилось: он лишь исчерпал свои возможности по части пребывания в анабиозе. Буквальным образом одурманенный этой беспрецедентной попыткой, он открыл, после бог весть скольких секунд или (маловероятно) минут, глаза, задышал, расслабил мышцы, очумело вгляделся в полужирный заголовок и, не будь он Джорджем, начал набирать под ним то, что способно было в конце концов сойти если и не за сон в летнюю ночь, то, по крайности, за

В/Г/Г/В № 3

— заменив подзаголовок датой, некоторое время назад описанной его женой как «лет сорок назад, когда оба мы были еще о-го-го». То есть

1968

— пик Развеселых Шестидесятых, после исчезновения Неда Проспера прошло ровно четырнадцать лет: поп-арт, новый феминизм, «Власть черным!», контр-культурализм, «Волосы», «Битлз», клеши и мини-юбки, бороды и бонги. Массовые демонстрации протеста против Войны во Вьетнаме, проходящие в Вашингтоне и вообще повсюду; сопряженные порою с насилием сидячие демонстрации студентов в университетских кампусах (даже и тихом обычно СтратКолле), время от времени разгоняемые Национальной гвардией с помощью стрельбы и слезоточивого газа. «Культурная революция» в маоистском Китае, Тетское наступление[77] на Сайгон, общенациональные забастовки леваков во Франции, пожары в черных гетто едва ли не каждого города США. Мартин Лютер Кинг и Роберт Ф. Кеннеди убиты, Ричард Никсон едва-едва обошел на президентских выборах Губерта Хамфри, выдвинутого демократами на их беспокойном съезде в Чикаго. Почти апокалиптический год, породивший преобразования во многих уголках мира, — однако для нас, Джорджей Ньюиттов и Аманд Тодд, он был цветущим летом наших жизней. К этому времени Дж. отделяет от его пятилетнего первого брака десяток лет: Марша Грин благополучно вышла замуж и, как он слышал, производит на свет детей в Мичигане, Миннесоте, не то Монтане (избавленный от ежемесячной необходимости посылать ей по почте алиментные чеки, бывший муж Марши знает только, что название нового ее места жительства, как и название самого первого, да и имя ее, начинается на «М»). Тридцативосьмилетнего Джорджа недавно возвели в ранг полного профессора Отделения английской литературы и писательского мастерства, чем он обязан своему послужному списку и скромным-но-недурным публикациям. В годы, последовавшие за Маршей и Маршихоупом, у него состоялась пара полусерьезных романов (в маленьком Стратфорде возможностей завести интрижку меньше, чем в университетах штата — Тайдуотере и Маршихоупе — с их более многолюдными преподавательскими составами, штатами сотрудников и окрестным населением), каковые, однако ж, — подобно многоступенчатым ракетам НАСА, которые стартуют успешно, однако затем последние ступени их не срабатывают или еще почему-то не справляются с выводом полезного груза на орбиту, — кончались после одного-двух семестров пшиком. Смирившись, по крайней мере, на сексуальном фронте, с этим состоянием активной стерильности или стерильной активности, Дж. более или менее сжился и с мыслью о холостячестве, сколь ни скучал он по тому любовному товариществу, коим наслаждался, пока не скис его брак.

Затем наступил — нет, еще не 1968-й, — наступило лето 1966-го, когда Английское отделение СтратКолла, которому потребовался новый преподаватель Писательского Мастерства, взял на место доцента двадцатичетырехлетнюю Аманду Тодд: степень магистра искусств на писательских семинарах университета Джонса Хопкинса, в котором она и сама вела семинары для аспирантов — и настолько успешно, что, остепенившись, проработала там ассистентом еще год, напечатав с полдюжины стихотворений в солидных ежеквартальных изданиях, — начитанная, сметливая и красивая, она почти мгновенно полюбилась и студентам, и коллегам. Затем, в 1967-м, в конце октября этого года, двое — и только двое — стратфордских преподавателей, Джордж Ньюитт и Аманда Тодд, присоединились к пятидесяти тысячам других участников той направлявшейся от Чесапика к Вашингтону массовой демонстрации протеста против Войны во Вьетнаме, что вдохновила Нормана Мейлера на создание «Армии ночи». Они уже были к тому времени и близкими друзьями, и восхищавшимися друг дружкой коллегами, с уважением относившимися и к их разнородным музам, и к общим для них университетским обязанностям; двенадцать лет разницы и двухступенчатое различие в ученых званиях представлялись им, по мере того как они, семестр за семестром, узнавали друг дружку поближе, все менее важными. До осени 1967-го ничего по-настоящему «романтического» между ними не происходило: ленчи à deux, время от времени — поход в кино, на концерт или в студенческий театр; совместные разминки в университетском спортзале; игра в теннис — друг против дружки или в составе смешанных пар, преподавательских либо студенческих; байдарочные прогулки по Матаханноку, начинавшиеся от университетского лодочного причала, — во всем этом присутствовал, разумеется, несмотря на их взаимную сдержанность, и оттенок флирта: он как бы не видел упомянутых различий, она как бы не понимала, что за ней ухаживают. Однако прилив адреналина, испытанный обоими во время того октябрьского марша к Капитолию и Пентагону, — кружки семафорных «пацификов», скандирование многотысячной толпы («Эй, эй, Эл-Би-Джей, убей сегодня побольше детей!») и плакаты хиппи, призывавшие Америку «ЛЮБИТЬСЯ, А НЕ ВОЕВАТЬ!» — все это протолкнуло их за определенный порог, которого оба, впрочем, и не заметили. Уже на возвратном пути, добравшись в «фольксвагене»-«жуке» Дж. — вместе с караваном принадлежавших студентам Стратфорда машин — до границы округа Колумбия, где к ним присоединилась усталая компания менее организованны демонстрантов, профессор Ньюитт неожиданно для себя объявил всем им, что по дороге он и профессор Тодд, возможно, отстанут от них, чтобы поужинать.

— Правильно, ребята! — поддержал их один из студентов — и, понимающе подмигнув, добавил популярную мантру Тимоти Лири: — «Врубись, настройся, отпади!»

Час спустя, когда они угощались крабовыми котлетами и шардоне в ресторане, стоявшем на мэрилендском Восточном берегу рядышком с Мостом Через Залив, молодая Манди с притворным недоумением спросила:

— О чем он, собственно, говорил? Чем мы, по их мнению, собирались заняться?

— Любиться, а не воевать? — не то предположил, не то предложил Дж. и поднял бокал.

Дзынь.