Поэт

— Давай, Кактус, разливай!..

— В Москву поедешь.

— Ночью и поеду.

— Да…

— А ты, значит, здесь на зиму…

— Даст бог, переживу.

— За солянку спасибо!

— Заезжай ещё.

— Цветы научишь красть?

— Научу.

— Осень…

— Да. Осень.

Не поехал он ни в какую Москву. И не собирался. Петербургские демоны не наигрались ещё, не вырвали сердце… Глаз только! Да что глаз! Ему так даже лучше — отчётливей цвета.

Вокруг её губ выступили солёные капельки пота. Сон это был или явь… Тяжёлые, словно мужчины, змеи обвивали её тело и вылизывали быстрыми языками, раздвоенными и скользкими, набухшие розовым соски её белоснежной норманнской груди. Она подогнула ноги в коленях, чуть развела их и то ли рука её, увитая серебряным браслетом, то ли ещё одна змейка с тонким узором кожи скользнула во влажное тепло. Она облизала губы, змеи жёстче сжали её прогнувшуюся спину, а незнакомый и вкрадчивый голос произнёс: «God in a heaven. Where is she?» Она провалилась внутрь себя, душа её стремительно пронеслась по мрачному коричневому подземелью, освещённому ослепительно голубой жижей, проступавшей сквозь трещины каменной кладки, вырвалась на волю, под дождь, и увидела, как одноглазый палач в испачканном глиной хитоне приколачивал к лежащему в грязи распятию хрипевшего от боли, варяжского бога Одина. Раздался звонкий щелчок, змеи исчезли и оставались только её пальцы, погружённые в пылающую влагу, она скользила, теряла, сбивалась с ритма, сама хрипела, как казнённая богиня, вытряхнула свободной рукой сумочку, нащупала продолговатый флакон дамской воды «Hugo Boss» облизала колпачок и нетерпеливо ввела флакон… Одноглазый палач засмеялся, вгоняя последним ударом гвоздь в левую ладонь несчастного, и поднялся, чтобы переступить через хрипящее и надломившееся в мучении тело к правой руке. Не останавливая движений, она резко подалась за палачом и с силой дёрнула его за край хитона. Мужчина потерял равновесие и рухнул перед ней на колени, обрызгав бисером разлетевшейся грязной жижи её лицо. «God in a heaven. Where is she?» Рука её ворвалась под хитон и нащупала нечто короткое и очень толстое. Палач схватил её за волосы, оттащил от себя. Резко ударил в живот и, когда она переломилась от боли, ткнул её лицом в липкий и смрадный пах казнённого. «Hugo Boss» продолжал двигаться с огромной скоростью. Скорость… Она кричала, когда одноглазый кат приподнял её и больно… Ей стало очень больно… А бог гладил её по щекам и плакал вместе с ней, а она вдруг вспомнила, что человек по имени Хуго Босс разработал форму для гитлеровского вермахта. И теперь ей казалось, что её насилуют эсэсовские рыцари, а бог гладит её по щекам, осушая слёзы, но не любит и оттого не хочет кончить вместе с ней.

Она обмякла, влажные глаза её полуприоткрылись, приход завершился. Подруга осторожно вынула шприц из её вены, что-то шепнула ей, промыла иглу в стоящей рядом кружке, дважды спрыснула, выбрала из пузырька полтора кубика кислого раствора и полушёпотом попросила сидящего у стены Дрона: «Вмажь меня». Художник взял шприц, поднялся и направился на кухню. «Куда ты?» Он не отреагировал. Подруга кинулась за ним, схватила за рукав и прокричала: «Отдай, тварь одноглазая!» Дрон развернулся и резко врезал ей коленом в живот. Девица согнулась, повалилась на пол и заскулила: «Инга, иди, забери у этого гада раствор!..» Никто не отозвался.

Дрон зашёл в кухню, сел на табурет, немного откинувшись к окну, качнул кулаком, отыскал в полумраке вену, осторожно подцепил её иглой, взял контроль и медленно надавил на поршень…

Изумрудное с коричневым.

Она была точной копией Марины, только звали её Инга. Дрон встретил её у Казанского собора в тот же вечер, когда простился с Кактусом. Он сидел на лавке у фонтана и слушал заунывные песни какого-то хиппаря, аккомпанирующего собственному вою на болгарской двенадцатиструнке. Она сама подсела к художнику. Рыжая, но не такая как та, а чуть темнее. Стрижка каре. На этом внешние различия заканчивались. Правда первитин отточил её черты, и она выглядела как та, перед приездом медицинской кареты. Потёртая косая куртка из мягкой кожи, джинсы в обтяжку, лёгкие, но объёмные ботинки. Серебряная змейка на руке. Ей не хватало ста пятидесяти рублей, чтобы купить раствор на Некрасовском рынке. Из тех четырёх сотен, что выдали Дрону в спецприёмнике ан дорогу до Москвы, у него оставалось триста. На остальные он купил три пачки сигарет. Теперь он отдал их очередной случайной знакомой. На Некрасовский они пошли вместе. А потом оказались в двухкомнатной малогабаритке в Весёлом посёлке, где хозяйкой была её подруга, такая же винтовая, которая всё продолжала шептать проклятия из комнатной полутьмы.

Минут через двадцать на кухне появилась Инга. Взяла сигарету и села напротив Дрона.

— Ты видел?.. — голос у неё был хрипловатый. Подсаженный.

Дрон молча кивнул.

— Из-за этого на иглу пристроилась. — пальцы её дрожали, когда она затягивалась. — Контроль теряю… Сорок минут приход — сорок минут кончаю.

— А просто ебаться не пробовала?

Она посмотрела на него, как на инопланетянина.

— Пробовала. Не торкает. ладно, извини… Ты на эту дуру внимания не обращай, — махнула она рукой на проклятия, доносившееся из темноты, — у неё крышу напрочь снесло… Слушай, чувак, а ты сам-то вмазался?

Дрон кивком указал на шприц, валяющийся у неё под ногами.

— А раньше кололся?

Дрон отрицательно покачал головой.

— Круто! Чёрт, а я думаю, что у меня когда-нибудь на приходе или сердце, или башка лопнет! А, не жалко… Слушай, у неё тут дивидишник ещё не проколотый стоит. Пройдем, концертник какой-нибудь засмотрим! Я по старичкам прикалываюсь, «Флоид» или Фрэнк Заппа… О, точно! У неё где-то концертник «Флоида» был.

Он сел на пол, прислонившись к высокому креслу. Она устроилась перед ним, откинувшись ему на грудь, взяла его руки, положила себе на живот. Прикурила сигарету, поднося к его губам, чтобы он затянулся. На сцене выли флегматичные колли, Уотерс подыгрывал им соло, на душе было пусто и спокойно.

Что за место… Жуть. Бетонник. Будто выдолблены кварталы обезумевшим чёртом, ослеплённым суровыми балтийскими ангелами за свои безумства. Грязно-серые печальные дома, словно сыпь на покойнике, сливаются с тяжёлым и влажным осенним небом. Безликий рассвет. В электричестве окон шевелится жизнь. И нет в этом месте ни вчерашнего дня, ни завтрашнего, а есть лишь одно короткое «сегодня», шумящее, как голова после бессонной ночи.

Дрон отошёл от окна и обернулся. Инга, накрутив на иглу ватную метёлку, выбирала остатки раствора. «Мало». — хрипло заключила она. — «Давай, по пять точек. С водичкой». В квартире стоял плотный и кислый запах безумия. Дряблый рассвет истекал с подоконника, капал на пол, выявляя просыпанный на истоптанный ковёр табак, пустую бутылку из под сухого абхазского вина «Псоу», покрывшуюся пылью брошюру по практике азадзен и женскую заколку для волос. Инга сняла через голову обтягивающую коричнево-чёрную футболку из лайкры и недовольно осмотрела руки: «Чёрт, живого места не осталось…» Выше груди, почти на плечах, у неё были выколоты две свастики, размером с пятирублёвую монету. Дрон отвернулся, но смотреть в окно ему тоже не хотелось. Лучше уж заглядывать внутрь себя. Приход был тихим и далёким, как море в зимней Ялте, когда не штормит, а на пальмах лежат хлопья снега. По венам пробежал вчерашний день и пеной растворился в голове. Вот он прощается с Кактусом… Осень. Да, осень. Синий питерский трамвай вывозит его на Лиговку. От Московского вокзала Дрон переходит на Невский проспект и неспеша бредёт по чётной стороне. Небо мрачнеет и просыпается моросящим дождём, недолгим, впрочем. В киоске на углу Марата, Дрон покупает три пачки «Сamel» и жвачки на сдачу. Проходя перекрёсток, где от Невского разбегаются в разные стороны два проспекта — Литейный и Владимирский — он подчиняясь ритму шагов и ничему более, улавливает неизвестно откуда явившихся рифмованные строки: «Только ветер метёт по Литейному пыльные крохи…» Строчка повторяется несколько раз, меняет интонацию, но держится в прежнем ритме, а Дрон пытается вспомнить, где он мог услышать эту фразу или прочесть… Перейдя через Аничков мост, он понимает что нигде и никогда не читал этих строк, потому что это ритм шагов и город, наполненный осенью город, сложили в нём свою мелодию. «Только ветер метёт по Литейному пыльные крохи. Только бьют в Петропавловске волны Невы…»

У Казанского собора завывал хиппарь. Перед ним лежала широкополая шляпа с несколькими монетами. То ли он не напел на бумажные купюры, то ли сразу же убирал их в карман, для поддержания образа нищего гусляра. Дрон подумал, что певец избрал неверную тактику: люди, в большинстве своём, не любят оставаться в дураках, под прицелом общественного мнения. Поэтому куда охотнее они положат свои деньги туда, куда многие положили до них. Полная шляпа купюр побуждала бы к подражанию. В этот момент появилась она…

Она.

Рифмы ещё не было, созвучие витало где-то в осени и в древних петровских стенах, но художник точно знал, что строки, явившиеся ему, обязательно зарифмуются. Она попросила у него сигарету.

В ней что-то было, какой-то подтекст, какой-то подводный танец. И она была похожа на Василеостровскую Марину, похожа именно так, как хотелось бы Дрону. Он почувствовал это сразу. От неё исходил безумный внутренний протест. Она не могла родиться от вокзальной поварих, не могла валяться на панцирной кровати в уксусных повязках. В ней трепетало несмирение и обречённость от невозможности ничего изменить. Эта душа — послеполуденный зной, когда песок, принесённый ветром с далёкого побережья, впивается в кожу и саднит. Потёртая косая куртка из мягкого теленка. Джинсы в максимальную обтяжку. Лёгкие но объёмные башмаки на укреплённой подошве. Она была чуть выше него ростом. И всё, что её ожидало, лежало полутенью на её заострённом лице. Ржавые волосы и синие-синие глаза, бесконечные, как васильковые поля на Валдае.

Только ветер метёт по Литейному пыльные крохи.

Только бьют в Петропавловский колокол волны Невы.

Только пляшут на старых афишах шуты-скоморохи.

Только молча застыли на тумбах железные львы.

Вместе они брели по Итальянской улице. Почти стемнело. Они шли, словно прогуливаясь, как могли бы идти влюблённые, неспеша, к дверям какого-нибудь уютного кафе. Но обычных влюблённых соединяет лишь мимолётное чувство, короткое влечение, за которым просматриваются ежедневные монотонные ужасы долгой совместной жизни. Нет, их объединяло нечто большее, нечто страшное и манящее, их объединяла обречённость. И шли они не в кафе.

Этот город, откуда Европа сбежала к татарам,

Небеса подпирает костями Казанских колонн.

В нём скитаются боги по полупустым тротуарам,

Отражаясь в алмазных крестах православных икон.

Этот город, как всё на Руси, родился из болота.

Может быть оттого в нём поэты стремятся пропасть…

Там как будто в безбожной крови на церквях позолота,

И как будто дворы разевают бездонную пасть.

Только хочется жить в этой лирике камня и влаги.

Только видеть, как пляшут на старых афишах шуты.

Только чувствовать ветер, метущий обрывки бумаги…

— Ты поэт. — сказала она, когда эскалатор метро погружал их в бездну станции. Он боялся произнести хоть звук, чтобы не разрушить такую тонкую настройку двух никому не слышных душ. — Ты поэт. И одноглазый, как Флинт. Клёво.

Перекрикивая грохот подземки она рассказала ему легенду о том, как однажды Парвати, прекрасная супруга Шивы, играя, подошла сзади к своему божественному мужу и закрыла ладонями его глаза. И в тот самый миг у Шивы на лбу появился третий глаз, потому что даже на короткий миг не могла остаться вселенная без присмотра сине-чёрного Шивы.

— А знаешь, как Шива узнаёт о том, что творится во Вселенной?

Он покачал головой. «Не знаю».

— Он читает души поэтов.

Рассвело. Мир очертился. Но всё осталось, просто перевёрнутая явь, как лживое зеркало, затмила всё настоящее. Но всё осталось. К счастью, настоящего всегда было мало и всегда оно скрывалось крикливым вымыслом. Но всё осталось: и тайные тропы следопыта, и шаманские песни свободных поморов, и ночные беседы у ночных костров, и танцмейстер Йогель знакомит обречённого Пушкина с Натали, и безнадёжная любовь, и честь, и дружба, и храбрость — всё осталось. Просто объявилось великое множество тех, кто, позавтракав, бодро выбегает на ухоженную лужайку, поворачивается спиной к уютному домику с фикусом на подоконнике, смотрит на туманящийся в линии горизонта лес и ему начинает казаться, что он великий воин, а его румяная супруга — ясновидящая кельтская ведьма. И тогда он хватает бумагу, обмакивает в чернила перо и вдохновенно принимается низводить жизнь до своего ничтожного уровня.

Но не спасёт ни замысел, ни слог. Лучше коряво изложить пережитое, чем виртуозно напорхать бессмыслицу, лишённую крови. И ели бы даже не было Инги, то всё равно осталась бы обречённость закованной в календари жизни. Остался бы этот загробный осенний рассвет над типовыми новостройками. И все пути вели бы так же в никуда, и ворожила бы готовая застыть Нева, и поэты всё так же не находили бы места в этом обезумевшем мире. И если они летописцы вселенной, то кто их осудит за бесчувствие в аду! А Инга… Вот она.

— Пойдём, побродим по трамвайным рельсам…

На этот раз она захватила с собою рюкзак, где покоилось, что-то прямоугольное и объёмное.

— Дивидишник. — пояснила Инга. — эта дура все равно его проколет с местными придурками. А, пошла она!.. Я в Апраксиных дворах точку знаю, там скинем штуки за полторы.

Получилось за тысячу семьсот. На триста рублей они купили неплохой узбекской травы на две папиросы. Ещё на девятьсот — полтора грамма коричневого таджикского героина. «Вечером депрессняк накатит, — пояснила сумасшедшая, — тогда и вмажемся, поспим».

Курили возле Эрмитажа, на Дворцовой набережной, сидя на ступеньках спускающегося к воде причала.

— Два курса в универе на философском отслушала… Чушь это всё. Нет, конечно, для карьеры престижно… Но, посмотри на меня: где я, где карьера? Я вообще в этой жизни случайно оказалась! — неожиданно заявила Инга. — Ну, да. Я должна была позже родиться, когда всю эту нечисть, — провела она пальцем по кругу, — с лица земли стирать начнут. Жопа полнейшая! Хорошо хоть тебя встретила…

На мгновение пробилось солнце. Всплакнуло и исчезло.

— Это моя мечта — родится при конце света! Знаешь, там, индо-кельтский легион… всё такое… А у тебя мечта есть?

— Есть — солгал Дрон.

— Поделишься? Я же с тобой теперь до конца.

Он сказал первое, что пришло ему в голову.

— Хочу уехать на Хива-Оа.

— Со мной? — и в глазах её плеснулась волна такой нечеловеческой печали, что, казалось, улови она эту случайную ложь, всё погибнет немедленно, разотрётся в прах, и не бывать ей женой легионера, пришедшего вершить уничтожение земли! И в одно мгновение Дрон решил, что вот эта слетевшая с языка мечта, должна прямо сейчас стать его настоящей мечтой! Потому что, когда он станет лгать, он навсегда потеряет эту безумную наркоманку и вместе с ней потеряет то, за что во все времена, настоящие люди не задумываясь отдавали жизнь. И лучше сразу убить её, на этом самом месте, чем обмануть.

— Да. — ответил он твёрдо.

— Теперь скажи мне, что такое Хива-Оа?

— Остров. — ему вдруг стало так легко, будто бы он напился её безумием, но не опьянел, па протрезвел. — Остров в Полинезии, в архипелаге Маркизских островов. Туда сбежал от мира величайший из сумасшедших, художник Поль Гоген. Там и остался навсегда… Вечное лето, Инга, как вечная жизнь!

— Клёво!

Накатываясь, Нева стучала в парапет. Набережная была пуста и только на экскурсионном кораблике разноцветные существа вращали головами и тыкали пальцами в достопримечательности Северной Пальмиры. Неужели так и закончится этот день? Как у всех… Они помечтали, словно сходили в кино, и вернулись в себя. И теперь они поедут куда-нибудь, в какую-нибудь квартиру, где очередное бесполое двуногое, пустит их на ночлег за дозу героина. И сами они вмажутся, а утром снова проснуться и снова будут мечтать… И так до тех пор, пока мечта их не сотрётся, как ступени возле церкви, по которым каждый день проходят тысячи тех, кто хочет просто мечтать и возвращаться… Пока смерть не приведёт и их мечты, и их возвращения.

— А я знаю, где взять деньги для Хива-Оа. Прямо сейчас! — спасла религию Инга. — Только, наверное, пистолет понадобиться и всё такое…

— Вот и пистолет. — тихо ответил Дрон, оглядываясь на спускающихся по ступеням милиционеров в бронежилетах, один из которых держал под мышкой, как селёдку, короткоствольный автомат «тюльпан».

— Здравствуйте, граждане. Младший лейтенант Кобликов. Проверка доку…

Дрон поджал подбородок, подсел и правым коротким срубил автоматчика. «Ух ты!» — взвизгнула Инга. Второй, безоружный, даже не успел сообразить, что происходит, когда художник навёл на него ствол.

— Ключи от машины!

— Они в машине. — механически ответил милиционер.

— Прыгай в воду! — приказал Дрон. И добавил, после того, как тот послушно подошёл к краю гранитного причала: «Бронник сними, утонешь».

Тело плюхнулось в реку, на которой русский князь Александр Ярославич одержал победу над шведами, и, загребая кролем, удивительно быстро поплыло в сторону Петропавловской крепости, на равелине которой пушка прострелила полдень.

— Бронник возьми. — на ходу скомандовал Дрон, подталкивая Ингу к «Жигулям» десятой модели.

Машину бросили в подворотне на Петроградской стороне.

— Что дальше?

— Чувак, да с тобой прикольнее, чем под винтом! — Восторженно прохрипела сумасшедшая, упаковывая автомат в рюкзак. — А жилет зачем?

— Пригодиться. — ответил Дрон, одевая бронежилет под свою куртку, которая несколько вздулась от этого, но в общем выглядела не особо приметно. — Очки нужны. По глазу ориентироваться будут.

— Вот, мои возьми. — ведьма достала из рюкзачного кармана круглые леноновские очки с зелёными стёклами. Опять зелёное…

— Рассказывай.

— Короче, слушай. — Инга выдавила из упаковки две подушечки жвачки, — сушняк, — и закинула их в рот. — У меня на философском был знакомый. гомик. Я через него хорошее ширево брала. У этого урода был знакомый поп, тоже гомик. Хотя там и попадья имеется и даже дочка — поповна, ну ты понимаешь…

Осень в парадной. За пыльными стёклами засыпающие мухи готовятся умереть до весны. Лабиринт проходного двора. Эпоха вырождения, настырно ковыляющая по земному шару, ещё не успела оказать почти никакого влияния на этот рано состарившийся, вылинявший осенний двор. В проплешинах асфальта слоиться мёртвый глинозём, наверное, помнящий ещё квадратные башмаки голландских шкиперов, забредавших сюда вслед за весёлыми девками. Бесцветная беседка, догнивающая в дождливой лени и обрамлённая спонтанной мозаикой втоптанных вокруг окурков и отшлифованных годами пивных крышек. Двор, где так естественно было бы встретить одну из тех бессмертных петербургских чёртовых старух, внезапно возникших перед прохожим с неизменной кошёлкой в руках, с вьющимися у ног облезлыми кошками и в поеденном молью берете на подчернённых седых волосах. Двор и окно. Окно, в щелях которого желтели обрывки вот уж лет двадцать как не существующих газет.

Из какой-то квартиры наверху вырвались хрипы чёрт знает когда записанной песни: «Чао, рагации, чао…». И кажется, что осень навсегда… Но взойдет луна и прекратиться жизнь.

— А сейчас выслушай меня. Очень внимательно выслушай. — проговорил Дрон, прижав сумасшедшую к стене. — есть вещи, которые необходимо совершить. Есть вещи, которые нужно пережить. И есть то, чему достаточно просто присниться. Слушай и представляй. Ты говоришь, он живёт в Гатчине. Так вот, до Готчины мы доберёмся часам к одиннадцати вечера. Какое-то время мы будем следить за домом, убеждаясь, что в нём нет посторонних. Семья священника в это время или уже будет спать, или собираться ко сну. Мы выкурим по паре сигарет и ты позвонишь или постучишь в дверь. Тот, кто откроет дверь, будет вырублен максимум с двух ударов. Допустим, это будет сам хозяин. Женщины, конечно, всполошатся, но, пока они не увидят, что именно произошло, воплей на всю округу не будет. Ты останешься у входа и станешь что-нибудь говорить вслух спокойным голосом. Спокойный женский голос отводит мысли об опасности. Я в это время подберусь к спальне и постараюсь угомонить женщин. Может быть, одна из них успеет вскрикнуть, может быть нет. Очнутся они, связанные скотчем и с заклеенными ртами. Будут мычать, елозить по полу, таращить глаза… кто-то из женщин может описаться.

Дальше. Я развязываю попа и надеваю на него бронежилет. Глушителя у нас нет, поэтому ты идёшь и набираешь ведро воды. Возвращаешься и держишь ведро над попом, я опускаю в воду автомат и стреляю одиночным. Вода заглушает выстрел, пуля, пробив ведро, врезается в бронник… Боль нечеловеческая. Всё это мы проделываем с папашей лишь для того, чтобы он на себе испытал всё то, что будет чувствовать его дочь, потому что именно на неё мы наденем снятый с полуживого попа бронежилет. Почти не сомневаюсь, что попадья впадёт в бешенство, поскольку материнский инстинкт в тот момент возобладает над всеми чувствами. Придётся снова вырубить её… А когда она в очередной раз придёт в себя, то очень подробно поделиться с нами всем тем, что у них припрятано на чёрный день. Потому что наше посещение и есть тот самый «чёрный день», и кто осмелится назвать его иначе… Думаю, что и глава семейства не станет противоречить.

— Впечатляет. — просипела Инга. — только всё может произойти совсем по-другому.

— А вот это и есть содержание второй части. Запомни, все идиотские затеи, все до одной, подчиняются одной закономерности. А именно, всё в них происходит не так, как планировалось. Потому что затеи эти уродливы, а уродливое не может быть ни правильным, ни просто романтичным. И то, что ты предлагаешь… недостойно того, во что мы верим. Пойми, если ты хотя бы раз пойдёшь на преступление ради денег, какими бы фантазиями это не умывалось, ты навсегда увязнешь в этом дерьме. Вот тогда-то всё и начнёт происходить по-другому. — Дрон закурил. — Хива-Оа, Хива-Оа… Если бы ты видела свои глаза, когда спрашивала меня про Хива-Оа! Ты была счастлива… А сейчас ты такая же, как тогда ночью. Наверное, мне только показалось, что мы нашли друг друга. Хотела сжечь прошлое, чтоб остаться без будущего! Только поп твой и есть это никчёмное будущее. Хочешь отречься от людей… И я хочу того же. — он пнул рюкзак с автоматом. — Это тебя убеждает? Но если сейчас мы пойдём кого-нибудь грабить, всё закончится. Не будет никаких индо-арийских легионов. А случится ещё одна пошлая история о двух наркоманах, обшаривающих перепуганных пенсионеров. Понимаешь? Это не поэзия, это воровство! И ты чувствуешь сама, что это воровство. Поэтому и напираешь на голубизну священнослужителя. Себя же и убеждаешь… Да будь он хоть некрофилом! Тогда пойдём прибьём его за извращения. А потом тебя. А потом меня… из любви к искусству.

— Первая часть была прикольнее! — хрипло расхохоталась ведьма.