Дождливые дни

Весь гороскоп сместился

И не видны созвездья

Только весна, как прежде,

Рвёт и швыряет кошкам

Прошлые наважденья

Снова цветут сады

Он снова продолжает движение. Бывает, что ему везёт… Но в то самое мгновенье, когда он ощущает прикосновение удачи — где-то на земле обязательно происходит большая беда, кто-то несет утраты. Может быть, страдает тот, для кого он пробивает штольню. Но как только у него начинается период сумерек и необоснованных мучений — он чувствует облегчение. Легкость бытия угнетает его. Страдания нужны ему для продолжения судьбы.

Идущий следом — его заложник. Но и сам он находится в пожизненном плену. В плену у женщины. Еще точнее — в плену утраченной любви. Цугцванг. Безысходность. Когда-то он был влюблен, дико, иначе не скажешь, дико влюблен в обычную с виду девушку с дьявольской отметиной над верней губой. Между ними пылала ничем не объяснимая, ни химией, ни арифметикой чудовищная, необузданная страсть. Они любили друг друга так, словно собирались немедленно покончить с собой. Они были связаны друг с другом, словно разнополые сиамские близнецы, сросшиеся сердцами и половыми органами. Непрекращающийся оргазм. И кроме этой испепеляющей и опустошающей души страсти, ничто их не связывало. Ничто. Ничто видимое.

Такая сложная инфернальная конструкция, чёртова юла, где иглой служит девушка, москвичка, прилежный офисный менеджер, поклонница умной Дианы Арбениной и глянцевой группы «Би-2». Девушка, держащая в своих ухоженных коготочках, чистильщика, проклятого бродягу, гангстера от скуки, сборщика вселенного мусора, бредущего в никуда…

Они давно расстались. Расстались навсегда. Их тела разрезал океан. Но коготки, впившиеся в шею коготки, всё еще душат любовью — тем страшным чувством, без которого он не может сдвинуться с места. А неподвижность есть его личная гибель. И он ищет как подыхающий от бессилия волк, ищет источник силы для последнего рывка. Ищет любовь. Ищет и знает, что не найдёт ее нигде и никогда. И смерть была бы избавлением. Но и смерти он лишен. Ограничен в собственных правах. Лишён до тех пор, пока не пройдет предназначенным путём до конца, до финала, до зеленого колодца, чтобы сгинуть… ради Неизвестного.

И он надеется, что неизвестное — это легенда о нём самом.

Поэтому — плевал я на украинских пограничников. Или я пройду, или начну стрелять. Ведь не всё ли равно, как и где завершится этот измотавший меня путь.

— Дмытро Хвайнштейн?

— Он самый.

— Чого пешком?

— Автостопом в Крым еду

— Чого у торбочке?

— Оружие, наркотики

— Мы шуток не зрозумием. Мериканьски гроши маешь?

— Есть немного.

— Ну… Скильке дашь?

— Стольник.

— Добре. Проходь, мил чоловик.

Я отошёл от границы почти на километр, пока Борисыч не перегородил обочину своей колымагой, гружённой тюрьмами для пернатых. Вспомнил! На среднем пальце левой руки у Борисыча мутно синел татуированный перстень «Дорога через малолетку». О подробностях я не расспрашивал. У каждого своя судьба.

Часам к десяти вечера он спокойно бы добрался до финального пункта своего дальнобойного вояжа — до Киева — Сбежавшей Невесты Городов Русских. Но ради меня, ради того, чтобы не бросать меня на ночной трассе, он готов был заночевать в трехэтажном мотеле под названием «Чернигов», где сауна и шальные девки, при въезде, разумеется, в Чернигов же.

Я отказался. Нет, мне удалось убедить трудноубеждаемого Борисыча, что ночь на асфальтовой нишке между киевской объездной и Полтавой — через Карловну — это как раз то приключение, о котором я грезил с младых ногтей, и вот оно — почти свершилось! Разве это гуманно, разрушать мечту… Борисыч крякнул, закурил и погнал КАМАЗ на Пирятин.

Пирятин, чёрт… Небольшое отступление, связанное именно с названием этого чудесного, но малозначащего населённого пункта. Шел 1990-ый год…

В одиночестве и скуке, в четырёхкомнатной Ксюхиной квартире, в Тушине, в Москве, в доме 42 по улице Свободы, бухал я приторный церковный «Кагор». Кагора был ящик, без полутора испитых уже пузырей. Грустил. Охватившая меня меланхолия была настолько чудовищной, что сподвигла на перелистывание одного из самых наискучнейших мировых бестселлеров — «Доктора Живаго» Пастернака. Кагор, конечно, выручал, но не настолько, чтобы слиться с накатывающимися волнами пассивно- творческого маразма, пенящимся под каждой строчкой вышеназванного шедевра. Жанр напряженной скуки. Хронический интеллигентский насморк автора передавался читателю буквально после прочтения первых абзацев. Страшно хотелось чихнуть и перекреститься. И даже кровавый Кагор действовал как-то непривычно, как-то по иному… Обволакивающе вязко.

В России, как всегда, шла гражданская война. Всякий насмерть бился против всякого, но, в общем — ни за что. Может быть — за улучшение жилищных условий. Андрей Живаго, как и все прочие Андреи, искал ускользающий смысл в стационарном бессмыслии происходящего. Кагор- своенравный проводник умышленно сводил с тропы, избегал ненужной встречи с генеральной линией повествования, акцентируя внимание на второстепенном, на географических названиях, например. Так по залитому креплёным вином полю моего мозга прошла озвученная Пастернаком борозда — литературный городишко Юрятин. Вцепился, блядь, как имя первой женщины. Где бы он мог находиться?

Немедленно был набран телефонный номер Димки Файнштейна — тогда еще не самого печального московского поэта, а просто хиппаря Бэрри, страдающего от надвигающегося кризиса романтики. Сам разговор дословной реконструкции не подлежит, но суть его сводилась, в общем, к следующему. «Юрятин, Юрятин… Нет, не помню такого местечка» — «Вот и я не могу вспомнить» — «А тебе зачем?» — «С Пастернаком связался. Желаю исследовать детали» — «Читаешь что ли?» — «Угу» — «С чем читаешь?» — «С Кагором. Хочешь, приеду? Вместе дочитаем» — «Валяй!».

И приехал.

Из Тушино в Гольяново.

На географической, равно как и на политической картах Советского Союза населенного пункта под названием Юрятин не обнаружилось. Посмотрели ещё — с тем же результатом. Попытались подключить к поискам интеллектуальную силу — Димкиного отца Лёву. Безрезультатно. Быстро установив практическую неразрешимость ситуации, Лёва испил две чайные чашки Кагору и удалился, уволочив за собой телефон на длинном шнуре. Юрятин не открывался. Зато обнаружился прежде не ведомый нам малороссийский городок под названием Пирятин. Обнаружив данный пункт, районного, видимо масштаба, мы, доцедив пятый батл, возжелали сию же секунду отправиться туда. В Пирятин то бишь.

Сборы были недолгими. Минут семь — восемь. И вот мы с Димкой уже торчим на ледяной платформе Ленинградского вокзала, ожидая последнюю электричку на Калинин, который теперь снова стал Тверью.

Почему Ленинградский вокзал? А куда ещё, кроме Ленинграда, могут отъехать бухие столичные романтики… Не в Пирятин же!

А теперь вот он — по трассе.

Ни хера выдающегося. Похоже на случайную встречу с прыщавой и подслеповатой барышней — секс-бомбой в интернет-переписке. Лучше бы не видел. Гибель фантазии.

И Димка уже не Берри — Dm. Feinstein.

Поворот на Полтаву.

Окончательное расхождение временно совпадавших судеб. Моей и Борисыча. Его дальнейшая карма настойчиво волочит водителя в Киев, к мосту Потона, к дюралюминиевой бабе с обрезанным мечом, к мощам Ильи Муромца в Печёрской лавре, к пивзаводу «Оболонь»… а кривая моего пути — в…

Почти ночь.

На прощание Борисыч, уже привычно немногословный, молча дарит мне атлас автомобильных дорог СССР. Очень ценный подарок. И главное своевременный. Дважды просигналив на прощание, груженый клетками КАМАЗ пошёл на Киев. Неужели Украина переживает попугайный бум?

Нет, это всё же дождь гонится за мной.

И пустота, пелена пустоты. Лишь свист в башке, как в выпитой бутылке. Повод пожалеть, что не обзавёлся плеером. Может быть, музыка смогла бы пробить эту глушь. Врубил бы стонущую Пи Джей Харви или инфернальный и лиричный «Баухаус», в своё время Сантимом присоветованный, и брёл бы под этой опостылевшей изморосью, из бесконечного мрака сочащейся. Там ли бриллиантовые небеса? И что там, за небесами? Вечное ничто и бесконечное нигде? Нирвана ли, первыми арийцами захваченная, Эдэм ли чудейский, куда русский инквизитор Иосив Санин, фанатизмом ослеплённый, братьев своих направлял… А может быть для вечных скитальцев, как и для прирождённых бунтовщиков, загробное царство Яик скрипучие еловые врата отворило… Вряд ли. Последним в Яик Емельян Пугачёв вошел — а немка Екатерина вход замуровала, приказала в Урал Яик переименовать, дабы соблазна больше не возникало. Пустое. Но всегда же хочется выкорчевать к чертям духовные ориентиры для буйных. И это уже соблазн государя. Может быть. И звёзд не видно. Лишь тоскующие волки где-то справа в чащобе завывают, да грохот какой-то приближающийся… Механический грохот. Драндулет с люлькой, набитой упругими полтавскими арбузами.

Заскрипел ручным тормозом. Подобрал. Мотоциклист-крестьянин за спину меня забросил, сигарету стрельнул и погнал в Полтаву.

Ни звёзд, ни будущего. Не на что надеяться, нечему молиться. Да и какое всесильное существо, какая стихия услышали бы мои молитвы из под оранжевой каски-менингитки, которую предусмотрительный извозчик прикрепил ремешком к моей никчёмной голове. А что…Мокра трасса, ночь, занесёт — и пиздец. Неужели! Господи, или что там теперь исполняет твои оперативно-режимные обязанности, неужели когда-нибудь этот липкий житейский сумрак прорежется ослепительно-розовой вспышкой восхода! И прервётся. И во рту появится привкус зрелой калины, устоявшей под первым заморозком. И подуют вересковые ветры. И взор застынет аметистом. А из разорвавшегося кармана высыпется мелочь и начатая пачка жевательной резинки. Господи, неужели ты вычеркнешь меня из перечня проклятых! И кто ты, Господи?

На окраине Полтавы я обменял пачку сигарет на пахнущий раем арбуз. Так ли пахнет Бог? И простился с мотоциклистом, так и не узнав его имя и не рассмотрев лица.

А что, разве бог не может пахнуть арбузом? Полагаю, что именно так и он и пахнет. И сам арбуз — это метафора божественной сущности. Полоса тёмная, полоса светлая, внутри ослепительно красный с нежными розовыми прожилками, но с твёрдыми косточками.

Ночь уже. Мокрая и густая Полтавская ночь.

Ушёл в лесополосу. Рюкзак под голову, «чезет» под ремень, коттон штанов, и спать, спать… Богом больше не пахнет. Остались только корки на обочине, а Бог поселился внутри. Пахнет, почему-то, базиликом. Разве в южнорусских лесах растёт базилик… Июльский дождь похож на одеяло. Всё дело в ассоциациях. Укрой меня бостоном ливня! Чтоб не снился мне кремлёвский ряженый Симеон Бенбулатович, посаженный Грозным на княжение в Москве, в то время как сам Грозный — теперь Иван Московский — поселился «за Неглинною на Петровке, на Арбате против каменного мосту старого». В России всё всегда одно и то же. Грабёж, правёж и поиски преемника. И все равно она мне снится, Россия — с ананасами на кедрах, с малосольными авокадо, и с диковинной агавой на гербе Тушинского колхозного рынка.

У каждого своя судьба и свой путь.

Дождь прекратился сразу, как только я заснул. Вполне объяснимо: какой смысл донимать того, кому ты уже безразличен. Дождь не настолько паскуден, как хотелось бы некоторым назойливым гражданам, проклинающим воду и исповедующим засуху. Дождь не ливерпульский полузащитник, оказывающий тотальный прессинг на своего ослабшего визави. Дождь любит осторожных. Айвы хочется, вяжущей язык айвы. Во сне. И кажется, что утренние сны способны принести несчастье, но пробуждение в пролеске у дороги — это утро на груди у Венеры! Спросонья хочется поцеловать её упругий коричневый сосок… и я поцеловал землю.

На губах остался муравей. Я раскусил его кислую жопку и окончательно очнулся. Рядом, прям на моих глазах, в режиме реального времени, образовывалась целая колония муравьёв. Рациональный театр. Натуральный тред-юнион жестоких, между прочим, насекомых. «Добрые, трудолюбивые мураши» — отчетливо помню этот привитый в коммунистических школах кретинизм. Даже советские муравьи были включены в поддержание идеологической доминанты. Добрые, блядь, существа. В связи с этим вспоминаю проведённый в беззаботном детстве экспромт-эксперимент. Недалеко от муравейника я положил дохлого кузнечика. Через несколько минут на него наткнулся ползущий к рою муравей. Рыжеватый такой. Покружил вокруг трупика, попытался подцепить, не осилил, и позвал за подмогой. В это время я убрал кузнечика. На место, где лежала добыча, приканал отряд численностью букашек в двадцать. Не обнаружив дичь, насекомые, с некоторым, кажется, разочарованием, отправились прочь, достраивать местечковый коммунизм. Тогда я снова вернул кузнечика на место. Через пару минут его снова обнаружили. Возможно, это был тот же самый муравей. Внешне я их не различаю, но он был таким же прусатско-рыжеватым и вел себя как и тот: нашел, покружился, не одолел, вернулся за подмогой… А кузнечика опять нет. Знаете, что сотворили муравьи со своим, обманутым мною, собратом? Они порвали его на части! Тут же, не сходя с места. Чтоб не лгал и не морочил головёнки мирным труженикам. Хотя он им не лгал. Ты уж прости мне мою детскую любознательность, муравей-мученик! Ты не виновен. А все невинно убиенные мчатся, как хрустальные торпеды, прямо в рай, где обилие жратвы и обилие ебливых самок. Добрые, добрые мураши — строители социализма. Карл Маркс, наверное, был муравьиным пророком. Похоже, их креатура. Страшная месть разрушающему термитники человечеству. А хули. Бог для всех исполнен чуда. Аз, как говорится, воздам.

Люди и муравьи живут с различным восприятием времени. Они не воспринимают нас как объект, с которым нужно делить жизненно важные сферы. Поэтому для муравьев мы не существуем. Для муравьев мы некая непознанная сила, способная произвольно вторгнутся в их насекомое бытиё, разрушить их жилище, растоптать их женщин и их младенцев и их героев.… И может быть, они отчаянно вопрошают нас: «За что, Господи?!». Но мы не слышим их и продолжаем асфальтировать разбитые земляными трещинами дворы. И я дважды выстрелил в образующийся возле меня муравейник, надеясь, что и наша Великая Нечто выстрелит когда-нибудь в земную пуповину и развяжется живот, и вырвется раскалённая лава, и закончится литература. Две пули вошли в землю, и вокруг них сразу же образовалась новая муравьиная структура. Ну не в людей же стрелять, душу отводя… Пара ворон крякнули с испуга. И снова тишь.

А ведь мы тоже не знаем, чем же был на самом деле Тунгусский метеорит… То ли Шива со «Смит и Весоном» игрался, то ли дряхлеющий Апполон с меланхолией боролся. Но не в Плутона же шмалять, в самом деле!

За Полтавой пошли деревья дикой алычи и такого же до одури дикого абрикоса. Амброзия для проголодавшегося бродяги. Аж челюсть подвернул, зевая от оскомы!

Через час пешего хода я увидел идущую параллельно трассе ту самую знаменитую шестирядную бетонку, на которую приземлялся вернувшийся из космоса «Буран». А ещё через двадцать минут ко мне подкатился стальной мастик «Мерседес», хотя я не голосовал. Я вообще не торможу легковые авто, потому что нет на свете особи скучнее и навязчивее, чем путешествующий в собственном экипаже мещанин.

Ошибся. Бывает. Я вообще часто ошибаюсь, основывая мнения исключительно на личной, часто не обоснованной предвзятости. Хотя… Если докопаться до сущности, взглянуть на вещи философски — исподлобья, то я, наверное, всё же буду прав. Ведь не случись в моей жизни некоторых событий, я и по сей день был бы убежден, что видимый всеми нами мир однозначен и безусловен. И мент-оборотень — это не плод гоголевского визионерства, а всего лишь газетный заголовок для статьи об уголовниках в милицейской форме. Разумеется, существуют некие необъяснимые, почти мистические стороны бытия, но они, эти стороны или явления, все же принадлежат к однополосному вектору их материального осмысления. Помоешный голубь не станет помощником депутата от партии КПРФ. Это похоже на взаимодействие понятий «Бога» и «Церкви». Бог невидим, но подразумеваем. А церковь — как материальное отображение той самой божественной «невидимости». Но речь идет об одном и том же. Всегда об одном и том же — о совмещении понятий, с обязательной сдачей прибыли в общак. Материализм. Диалектика. Одно вытекает из другого. Яблоко падает на голову Ньютона. Вектор понимания не расщепляется, как у шизофреника, на не зависящие друг от друга системы. Между предчувствием, мнением и фактом существует четкая взаимосвязь. И если мы не видим, как именно течет ток по трамвайным проводам, передовая энергию электромотору и заставляя колеса вращаться, то это отнюдь не означает, что пассажиры этого трамвая отправляются в некие недоступные для вульгарного человеческого разума сферы бытия. Они просто не видят силу, которая помогает им волочиться до следующей остановки. До остановки «Восточный мост», например.

Другое дело, если бы вы скучали на той самой остановке, в ожидании того самого трамвая, а перед вами бы вынырнул из осенней асфальтовой жижи белый прогулочный теплоходик… Перекинул бы трап через проезжую часть, звякнул в рынду и отбыл бы далее, оставляя за собой шуршащий кильватер из мёртвых тополиных листьев…

И ошибка — это когда кажется, что к остановке прибывает трамвай под номером «6», хотя на самом деле у замеченного вами трамвая совсем другой номер — «88», допустим. Просто ошибка. Слабость, неточность зрения. Неверная растасовка фактов. Или банальная предвзятость, как теперь у меня.

За рулём самоходной кареты немецкого производства находился кто угодно, только не праздно путешествующий мещанин. Может быть, он опошлится и станет таким впоследствии, но пока это был крепкий плечистый парняга лет тридцати, в чёрной рубашке с длинным рукавом — две верхние пуговицы расстегнуты, в чёрных хлопчатобумажных брюках и в чёрных же мокасинах. На шее у него, чуть проступая из-под рубашки, болталась солидная золотая цепь. На левом запястье — отечественные часы «Полёт» в золотом корпусе. Вот так, оглядывая бегло, его вполне можно было принять за преуспевающего «братка», катящего по своей криминальной надобности на «Мерседесе» с тамбовскими номерами.

И базар такой: «Слышь, земляк, где тут пожрать можно?!» — но без бычьего пафоса спросил, просто спросил и широко улыбнулся. В улыбке — весь человек. Чистый русак, без обезображивающих облик примесей душевной инфляции рыночного имажинизма и периферийной англомании. Персонаж для нового писателя-почвенника, если бы такой завелся в местном пост-модерне. От мира сего персонаж. Чуть раскосый, разумеется.

Мне бы и самому очень хотелось узнать, где же тут «пожрать можно». О чём я, собственно, и сообщил случайному знакомому, выясняя попутно, направляется ли он к московской трассе, и если направляется, то не подкинет ли меня? — Да, именно туда он и катит. Подкинет, чего же?

Перед лобовым стеклом болтается брелок на кожаном шнурке: металлическая фигурка штурмовика-спецназовца в маске, в шлеме, в бронежилете, припавшего на одно колено и прицелившегося из автомата с глушителем. Вряд ли среднестатистический «браток» повесил бы такую ненавистную для него скульптуру перед собственным носом. Из чего я сделал предположение, что мой новый попутчик всё же имеет некоторые отношения к темным сторонам жизни, но в той же примерной степени, в которой земский фельдшер причастен к охватившей село эпидемии — он и сам болен, но всё же пытается исцелить местных жителей. Федеральный боевик, короче. Спецназовец.

В Краснодаре, насквозь прошитом трассой Москва — Симферополь, мы купили по бутылке минеральной воды, галеты и бастурму. Ничего более съедобного в утреннем краснодарском сельпо не обнаружилось.

Тогда-то я и узнал, что мне повезло. Боец так и сказал: «Повезло тебе, дружище, я как раз в Симферополь еду. Так что если ты не против…». Безусловно, я не был против.

Бойца звали Вадим.

Вместо «спасибо», он говорил «Спаси Господи».

А мною правит Вечное Сегодня.

Спросив разрешения пошарить пультом по радиошкале, я наткнулся-таки — спасибо, ангелы! — на навсегда, наверное, с будущего будто воплощения, любимое:

«Мы живем, ни на кого не полагаясь

Продвигая по кишке очищающие литры

С нами наши дорогие, и ты, моя дорогая

Надеюсь, тоже с нами, а теперь пошли титры».

Хотя я так и не нашел рационального объяснения тому, как московский панк Родионов заплыл на волны украинского радиоэфира. Может, в натуре, у них «незалэжность»? С чего бы…

В Новомосковске сразу за мостом, на блокпосте, нас остановили вооруженные пэпээсники — или ДАИшники бывшие, если быть точным. Никаких претензий у них не было, напротив, они любезно предупредили нас, что на территории практически всей Днепропетровской области орудуют переодетые в старую гаишную форму не то грабители, не то вымогатели.

— Обережно, хлопцы. Вони с жезлами, докумэнты отбирають, гроши вымогають… Побачете, не зупиняйтеся — рухуйте соби далее.

— Чего, чего «далее»?

— У пэрэд, короче, прите без остановок!

— Тебе ж по-русски говорить удобнее.

— Удобнее, — автоматчик сделал ударение на предпоследнем «е». — Це вони там у Киеве заставляют госслужащих на «державной мове» кукарекать. А мы шо, пидчиняемся… Куды денешься.

— Так отсоединяйтесь! В Россию входите.

- Отсоединяйтеся… И шо — с кулэмэтами по лесам ховаться? А-а… Я вот бачу, цигарки у вас якись гарные…

Вадим, который как раз закуривал натуральный американский «Parliament» с жёлтым фильтром, протянул менту сине-серебряную пачку с оставшимися сигаретами и вырулил на трасу, приговаривая: «Знаю я этих «гаишников». Поглядим, может старые знакомые».

Днепропетровск обошли справа.

Не солгали менты постовые. В первой же раскорячившейся за Днепропетровском деревней замаячил белый «жигулёнок» в кустах и трое ухарей на дороге — с жезлами, как и было сказано, с бляхами на груди, но без оружия. Один изображал водителя, двое других работали под инспекторов. Старший — в капитанских пагонах.

Завидев этот пикет гоп-стоп-менеджеров, Вадим рассмеялся: «Старые знакомые! Надо о себе напомнить».

Подкатились с пафосом, как Джордж Буш-мелкий на электротабуретке для гольфа. Ряженые обрадовались, глазёнками заискрили, но разглядев выходящего из авто Вадима, опали взором и натужно заулыбались. Вадим веселился:

— Ну что, рэкетиры! Со старшего триста, с остальных по сто!

— Вадик, Вадик! — безо всяких украинизмов затрещал ряженый в капитана. — А мы ж тебя ждем! Первачок заготовили на лимонных корочках. Нам с поста маякнули, что ты едешь.

— С какого, нахрен, поста? — усмехнулся боец. — Тебе только урки с вышки лагерной цинкануть могли, что я еду!

— Ну что ты, Вадик, ну что ты, говорю — безостановочно дребезжал ряженый, от чего-то развернувшись в пол-оборота и постреливая пуговичными глазками, — мы ж тебя никогда не тормознём. И друзей твоих никогда не тормознём, и родственников дальних тоже не тормознём, и бабушку твою, и внучку… — говорливый псевдокапитан запнулся, полагая, что с «внучкой» он переборщил, но сморгнул и продолжил — ты нам растолковал доходчиво, мы всё поняли! Машины твои не трогаем. И не тронем, боже упаси! Ты же наш мобильный знаешь. Назад поди с фурами двинешься, так ты звонкуй, Вадим Иваныч… трассу, как говорится, откроем!

— Локалку ты на зоне блаткомитету скоро открывать будешь!

— Ну что ты, Вадюша, ну что ты! Ты ж такой человечище душевный, просто сама доброта! Почто кошмары такие наводишь… прими вот горилочки домашней. Жинка моя специально для меня эксклюзивит… на корочке лимонной, — ряженый цыкнул подельнику, и тот шустро, как хорёк, нырнул в «жигулёнок» и выволок пол-литровую банку со стерильно прозрачной золотистой жидкостью.

— Спаси. Господи, спаси Господи, — ответил Вадим, принимая дар и передавая его мне. — Ждите, скоро будем.

Скоро будет Запорожье… Тягуны, подъёмы, спуски.

И ливень.

Новая пелена влаги. Видимая вселенная размыта, границы её утрачены, а путь героя похож на аквариумное метание оранжевого меченосца. Жизни нет. Есть только биография. А биография героя должна быть безупречной, как и Министерство обороны. Другой вариант — биография, как в сверхидее тому самому выстрелу, который является смыслом существования. Даже если само существование очевидно бессмысленно. «Мелочи в жизни губительны. Люди мельчают быстро. Чем всю жизнь быть мишенями, лучше однажды стать выстрелом», — пропел когда-то одержимый Ник Рок-н-Ролл. И хотя эта цитата ломает внутренний мир повествования, она верна, чёрт возьми, верна, по сути.

Но для героя необходим подвиг, иначе цепь совершённых в повседневности поступков рассыпается на отдельные звенья, каждое из которых само по себе опустошено и обезображено бессмыслием. Фрагментарное жизнеописание, пожалуй — единственный выход для тех, кто скитается в поисках подвига, но так и не находит его. В философии официанта, герой — это тот, кого можно ловко обсчитать, манипулируя его презрением к мелочам. Пустота. Душа разрывается, лопается, и на мокрый июльский асфальт падают разноцветные ошмётки воздушных шариков — имитация праздника.

Никчёмное торжество.