Восхождение, или Жизнь Шаляпина

— Господин Пчельников принять вас не может, — внушительно заявил сторож. — Они велели мне сказать вам, что теперь, летом, все казенные театры закрыты.

Ожидание на лице Шаляпина сменилось разочарованием. Он надеялся на рекомендации Усатова. Что-то, видно, напутал сторож, не тому передал его письмо. Но может, более успешным будет его разговор с дирижерами Альтани и Авраменко, к которым у него тоже были письма Усатова? Рано отчаиваться…

Шаляпин сел на извозчика и вмиг домчался до Курского вокзала: в конторе ему сказали, что Альтани и Авраменко живут сейчас на даче, и он незамедлительно отправился к ним.

Альтани и Авраменко приняли его любезно, прочитали письма Усатова, которого помнили и чтили как превосходного артиста, порасспрашивали, каков он сейчас, чем занимается, но ничем порадовать не смогли.

— Молодой человек, — плохо выговаривая русские слова, сказал Альтани, — чем мы можем вам помочь? Сезон закончен. Голоса пробуют у нас, в казенных театрах, Великим постом. А сейчас все разъехались на летние вакации или на гастроли. Мы тоже скоро уезжаем на гастроли. Приходите через годик, мы послушаем вас. Дмитрий Андреевич столько лестного говорит о вас, о вашем голосе. А внешние данные мы и сами видим.

Шаляпину ничего не оставалось делать, как откланяться, поблагодарив за любезный прием.

Что ж делать-то? Снова наниматься в какую-нибудь случайную гастрольную труппу и гнать по спектаклю в день? Снова готовить партии в спешке, без серьезных репетиций? Ах, как нескладно все начинается… Только забрезжила новая радостная жизнь — и вот опять горькие разочарования; даже письма Усатова не помогли, вновь он предоставлен самому себе, как и пять лет тому назад. Как будто и не было успешных выступлений в Тифлисской опере.

Что делать? Он так надеялся на письмо своего учителя… Надеялся на хороший прием… И уж на самого-то себя прежде всего надеялся… А теперь что, идти в трактир, пристанище всех «перелетных птиц» — российских актеров? Рассказывали, что есть в Москве такой трактир, куда собираются все эти «перелетные птицы» и ждут, когда кто-нибудь из антрепренеров предложит им ангажемент… А где этот артистический трактир?.. Нужно искать. Рассказывали, что там же, за рюмочкой, подписывались и контракты. Но ведь в таких условиях недолго попасть в кабалу к какому-нибудь антрепренеру. Какой договор не подпишешь в этих условиях!.. Вот такие жуткие обстоятельства… Страшные времена наступают. Но ничего, как-нибудь выпутаемся…

Так размышлял Шаляпин, когда вернулся в меблирашки, где ждал его Павлуша Агнивцев.

Павел сразу все понял, как только увидел Федора.

— Ну что, не приняли?

— Даже слушать не стали… Сезон закончен, сказали, приходите Великим постом. Снова будет свободное прослушивание всех желающих.

— А я, ты знаешь, случайно набрел на объявление. Иду по Тверской и на углу Георгиевского переулка вижу рекламу: «Первое театральное агентство для России и заграницы». Я зашел туда, расспросил. Оказывается, тут же прослушивают и определяют, подходишь ты или нет для их целей.

— Ты уже прослушивался?

— Да нет, конечно. Я ж ничего не взял с собой. А нужны афиши, фотографии… Если писали о тебе, то и вырезки из газет, журналов… Словом, все, что у тебя есть. И обещают непременно подобрать театр…

— Завтра и пойдем.

Так они и сделали. Собрав все афиши, фотографии, вырезки из газет, которые он бережно хранил на дне чемодана, Шаляпин вместе с неизменным Павлушей отправился в театральное агентство.

Глава третья

Счастливый случай

В большом фойе, куда вошли Шаляпин и Агнивцев, стоял плотный табачный дым, курили и дамы, вызывающе одетые… Выкрики, смех, беспрерывный говор — вся эта обстановка чем-то напоминала восточный базар: сотни людей расхаживали, как будто предлагали что-то купить, расхаживали гордо и независимо. Нечем было дышать от табачного дыма. Да и протиснуться в кабинет к самой мадам Рассохиной было трудно… Пока они пробирались к кабинету, с удивлением смотрели на героев-любовников, одетых в какие-то оригинальные цветные плюшевые пиджаки. Манерно несли они свои напудренные красивые лица. А пестрые, кричащие костюмы дам тоже обращали на себя внимание. Знавшие лучшие времена актеры доставали дорогие портсигары с золотой монограммой — бенефисный подарок — и начинали свои бесконечные рассказы об успехах. Торопливо проходили комические и драматические старухи; величаво несли свои прекрасные фигуры героини; старались и здесь подчеркнуть свое амплуа инженю, смеялись, заливались серебристым смехом… Комики рассказывали циничные анекдоты, резонеры — что-нибудь полезное, положительное.

— Вот, Павлуша, негде яблоку упасть, сколько же нас, таких вот бедолаг, по Руси… И каждый мнит себя гением… Сесть негде…

Шаляпин растерялся… С тоской посмотрел он по сторонам… Как на театральном рынке… Бери кого хочешь и за сколько хочешь. Даже такие, как Собольщиков-Самарин, здесь.

А отовсюду слышались актерские голоса:

— Как я играл! После третьего акта шестнадцать вызовов!

— Меня студенты на руках вынесли! Видел портсигар? Вот, на второй бенефис получил.

— Этот браслет от губернатора, а брошь с бриллиантами от публики — по подписке.

— Понимаешь, заканчиваю сцену, и в публике восемь истерик — вот так прохватил!

«Откуда ты знаешь, что восемь-то, может, двадцать, когда успел подсчитать?.. — Шаляпин злился на это безумное хвастовство… — И вот будет весь день рассказывать об овациях, бенефисах, подношениях, а через две недели заложит свой портсигар в ломбард, сойдет лоск, и будет согласен на любой ангажемент и на любые условия антрепренера… Надо ведь платить за номер, надо питаться… Такая судьба и нам предстоит…»

Наконец Шаляпин и Агнивцев пробились к кабинету Елизаветы Николаевны Рассохиной.

Театральное агентство произвело хорошее впечатление. И сама Елизавета Николаевна, миловидная, деловитая, увлеченная своей деятельностью, музыкально образованная, и целый штат чиновников, бухгалтеров, кассиров, управляющих, и, главное, множество агентов по найму и рекламе — все это придавало учреждению солидность и надежность. Другое дело, что не все актеры бывали довольны своими делами. Ясно же, что никто не работал без своей личной выгоды. Конечно, и в конторе Рассохиной оставались проценты обеих договаривающихся сторон — и с антрепренера, и с актера в пользу агентства. С антрепренера брали поменьше, с актера побольше, а в сумме это составляло немалые доходы. Творческие результаты этого договора мало кого интересовали в конторе. Главное, она заключала договор, находила актеру антрепренера, а все остальное ее не касалось… Сама Елизавета Николаевна принимала живейшее участие во всей деятельности своей конторы: знакомилась с актерами, прослушивала их, запоминала, тут же выходила в толпу ожидающих ее и знакомила с антрепренером, который казался ей самым подходящим для данного актера или актрисы.

И все актеры и антрепренеры потянулись в это агентство, разрешенное властями, с печатными однотипными договорами. А после заключения договоров сама Елизавета Николаевна с важным видом прихлопывала печать. Такого еще не бывало в кочующей жизни актеров. Солидно и твердо. Бесприютные актеры, собиравшиеся в трактирах и за рюмочкой договаривавшиеся с антрепренерами, которые зачастую могли на следующий день «передумать», теперь обрели некую солидную фирму, юридически гарантировавшую им законность заключенного контракта. Пусть условия чаще всего кабальные, но все-таки лучше, чем ничего.

Приняла Шаляпина и Агнивцева сама госпожа Рассохина. Внимательно просмотрев все афиши и фотографии, несколько раз бросила изучающий взгляд на высокого простоватого парня.

— Я вижу, что в этом сезоне вы много пели в Тифлисской опере. О вас хорошо отзываются в газетах. У кого вы учились?

— У профессора Дмитрия Андреевича Усатова, бывшего артиста императорских театров.

— И вы ученик Усатова? — обратилась госпожа Рассохина к Павлу Агнивцеву.

— Да, и я учился у профессора Усатова и тоже пел в Тифлисской опере.

— Ну что ж… Федор Иванович, спойте мне что-нибудь по вашему усмотрению.

Елизавета Николаевна, обаятельная тридцатилетняя женщина, сама села за рояль и приготовилась аккомпанировать Шаляпину.

— Я спою вам «Два гренадера».

Рассохина отыскала ноты, посмотрела и тут же начала наигрывать как бы для себя.

Шаляпин откашлялся, хотя в этом не было нужды, встал рядом с роялем, как бы давая понять, что он готов.

Она кивнула, проиграла вступление, и в комнате раздался мощный голос молодого певца. Никогда она еще не слышала такого прекрасного тембра, такой естественности в звуках, которые лились как бы сами по себе, без всяких усилий со стороны исполнителя. А Шаляпин уже не обращал внимания на окружающих, увлеченный исполнением любимой песни.

Шаляпин предложил исполнить арию Мельника из «Русалки» Даргомыжского, арию Мефистофеля из «Фауста» Гуно. Он был готов петь сколько угодно. Сил у него было хоть отбавляй.

— Достаточно, — удовлетворенно сказала Елизавета Николаевна. — Отлично! Мы найдем вам театр!

Павел Агнивцев тоже был обласкан этой удивительно симпатичной женщиной.

Начались ожидания. Первое время не так было тошно, оставались кое-какие деньги, но вскоре и они кончились: как-никак обедали в трактире каждый день за пятьдесят копеек. И стыдно было признаться Павлуше, что деньги проиграл. А когда признался, что у него нет денег и что весь тифлисский бенефис проигран в карты по дороге в Москву, то Агнивцев чуть не задохнулся от гнева. А что теперь делать-то? И самому горько и досадно, да после драки кулаками не машут.

Шаляпин уходил на Воробьевы горы и оттуда любовался Москвой. Усаживался где-нибудь недалеко от обрыва и смотрел вниз. Засиживаясь подолгу и вглядываясь в открывающиеся перед ним обширные просторы московские, он неожиданно для себя переносился в своих мыслях в Тифлис, где он пережил много счастливых часов, вспоминал Ольгу, о которой постоянно тосковал. Вспоминал, как он с ней познакомился, как целовал, и сердце начинало беспокойно биться. Здесь он еще не завел подружку… Денег нет, а без денег неловко знакомиться с девушками…

Больше месяца прошло в беспокойном ожидании. Наконец в начале июля пришла повестка от Рассохиной. Федор немедленно побежал в бюро, захватив ноты любимых партий.

В зале, куда Шаляпин уже не раз заходил, кроме Рассохиной и ее помощников важно сидел огромный детина с пышной бородой. Красивое смуглое лицо, шапка черных, с проседью кудрей, большие черные пронизывающие глаза. Федор Иванович сразу почувствовал в нем темпераментного, напористого, смелого человека. На широкой груди его висели многочисленные брелоки, на животе — толстая золотая цепь от часов. «Фунта три, не меньше, брелоков-то, — неожиданно для себя подумал Шаляпин. — Вот это — настоящий московский антрепренер, с таким не пропадешь». Стилизованная рубаха и лакированные сапоги «бутылками» дополняли портрет незнакомца.

— Лентовский, — сказали Шаляпину.

Федор Иванович вздрогнул. Всего ожидал он, но только не этой встречи со знаменитым антрепренером. За дни московского безделья каких только разговоров он не наслышался о фантастически пышных представлениях под руководством Лентовского. О нем ходили легенды по Москве. Говорили: «Должен, как Лентовский». «Г-н Лентовский как резиновый мячик, судьба шлепает его об пол, а ему ничего. Он от этого даже еще выше подпрыгивает». Вся Москва ходила в «Эрмитаж» Лентовского. И вот в очередной раз прогорел и отстранен от руководства представлениями в «Эрмитаже». А ведь играл в театрах, даже в Малом. Но знаменитым стал лишь как антрепренер, блестящий организатор и выдумщик всевозможных празднеств, гуляний, народных спектаклей… Он был одним из самых популярных людей в городе… И вот теперь от него будет зависеть судьба провинциального актера Федора Шаляпина.

Всегдашняя самоуверенность чуть не изменила молодому певцу. Настал долгожданный момент, от которого столько сейчас зависело. Не посрамить бы себя…

Лентовский, в свою очередь, внимательно оглядел Шаляпина с ног до головы, сердито бросил Рассохиной:

— Можно.

— Что вы будете петь? Давайте ноты, — сразу оживилась Рассохина, усаживаясь за рояль.

Шаляпин подал ей ноты «Дон Карлоса»… Ария Филиппа…

— Начнем, — скомандовала Рассохина.

С первыми аккордами Федор Иванович почувствовал привычное волнение, собрался от внутреннего жара, вдруг пахнувшего в самое сердце, и голос его мощно зазвучал. Шаляпин любил эту партию и всегда исполнял ее с удовольствием человека, не испытавшего всех горестей коронованной особы.

— Довольно, — оборвал его Лентовский. — Ну а что вы еще знаете и что вы еще можете?

— Мельника, Мефистофеля, Дон Базилио…

— Нет, мне это не подходит…

Лентовский встал. В его движениях чувствовались стремительность и энергия. Он еще раз внимательно оглядел бедно одетого Шаляпина.

— Знаю, вижу, вы человек бывалый. Сам исходил пол-России. Случалось и мне переходить из города в город пешком. А случалось иметь столько денег, сколько у вас волос не окажется на голове… Вот так, молодой человек… Вы будете играть Миракля. «Сказки Гофмана» знаете?

— Нет, — растерянно ответил Шаляпин.

— Ничего, узнаете. Миракль вам понравится. Возьмите клавир и учите. Вот вам сто рублей, а затем вы поедете в Петербург, будете петь в «Аркадии».

Федор был ошеломлен таким натиском. Тут же ему подали ранее заготовленный контракт, который он подписал не глядя. Какое там, такой напор Лентовского показался столь необычным — до мелочей ли тут.

Шаляпин словно на крыльях мчался домой: наконец-то он будет петь в Петербурге, пусть в «Аркадии», пусть Миракля, но он еще себя покажет.

Глава четвертая

«Аркадия» в Петербурге

С радостью садился Шаляпин в поезд на Петербург. Столько ожидало его впечатлений… Привычный к дороге, Федор быстро устроился в вагоне, но знакомстве заводил на этот раз, опасаясь опять подпасть под влияние своего азартного сердца. И как-то все получается независимо от его желаний. Увидит, что собираются играть, и он тут как тут, глаз не отведет, потом не удержится, сядет за карты. Уж сколько он попадался, проигрывал, конечно, гроши, но как тяжко достаются эти гроши…

Времени для раздумий хоть отбавляй. Поезд неторопливо вез его из одной столицы в другую. Московские неудачи с Большим театром были давно позабыты, и жизнь снова казалась полной прекрасных неожиданностей… Нет, Москва все-таки гостеприимна, хоть его и не принял господин Пчельников. Зато госпожа Рассохина познакомила его с Лентовским, а перед самым отъездом в Петербург она предложила ему подписать контракт на зимний сезон в Казань с антрепренером Унковским. Так что жизнь налаживалась и радужные надежды манили своей лучезарностью. Вот бы Ольга узнала о его успехах, тогда не задавалась бы…

Федор Шаляпин частенько вспоминал свое увлечение в Тифлисе. «Как странно случается в жизни… Я-то думал, что она, когда только увидел ее, ангел недоступный. А она, оказывается, уже имела роман с каким-то композитором… А какой неземной красавицей она мне показалась, когда увидел ее в первый раз… Черные глазки, вздернутый носик, какое-то воздушное платье… Господи, как я ей аплодировал, ладоши даже отбил… А когда шел к ней через весь зал, чтобы познакомиться, думал, что не дойду, так подгибались ноги… Как я вел себя неуклюже, даже глупо, когда она мне наговорила комплиментов за мое исполнение арии Гремина… Как я был влюблен в нее… Если б она предложила проводить ее из Тифлиса в Архангельск, то ни секунды не колебался бы, пошел бы хоть на край света…

Да и как все просто оказалось потом… Стоило только побывать в ее маленькой красивой квартирке, где она жила вместе с матерью, как вскоре она стала моей… Да, она призналась, что у нее был роман с Брауном, уехавшим в Америку, но все-таки я не мог ее разлюбить… А почему она, даже став моей, так холодно и безразлично относилась к моим музыкальным занятиям, как будто наблюдала за мной издалека? Я пел для нее, как никогда в жизни не пел и, может, петь не буду, а она, аккомпанируя, нарочно фальшивила и путала меня… Что ж мне оставалось, как не оборвать ее, отказавшись от занятий с ней…»

По дороге в Петербург Шаляпин часто думал о том, как он приедет в этот прекрасный город, чистый и утопающий в зелени. Каково же было его разочарование, когда он, подъезжая, увидел многочисленные трубы фабрик и тучи дыма над крышами. И только уже в самом городе, бродя по его прямым улицам, Шаляпин по достоинству оценил своеобразную, хмурую его красоту, любовался Казанским собором. Эрмитажем, Дворцовой площадью, Исаакиевским собором, подолгу бродил по набережным Невы, Невскому проспекту.

Можно себе представить разочарование молодого провинциала, узнавшего вскоре, что контракт он подписал не с блестящим организатором пышных театральных постановок Лентовским, а с буфетчиком-ресторатором, которого интересовала только коммерческая сторона его предприятия. И как только недели через две появился Лентовский и началась подготовка спектаклей, сразу возникли дикие скандалы, вплоть до кулачных потасовок между знаменитым импресарио и делягой, мечтавшим извлечь как можно больше прибылей из этого дела.

С трудом удалось Шаляпину найти свое место в этих беспорядочных и хаотично поставленных спектаклях. Да и опера мало занимала Лентовского, считавшего, что публика скорее повалит на феерию «Волшебные пилюли». И тут он не жалел ни сил, ни своей действительно удивительной фантазии. Он пригласил акробатов, эксцентриков, учил их проваливаться под землю, исчезать и мгновенно появляться вновь. Акробаты проделывали все эти чудеса превращения с покоряющим искусством, но все это не имело ни малейшего отношения к искусству подлинному, а лишь служило развлечением и приманкой для публики, дабы оправдать огромные затраты.

Буфетчик-ресторатор поздно заметил, что Лентовский небрежно и даже легкомысленно относится к затеянному им делу, и начал ограничивать его денежные аппетиты. Лентовский же не привык экономить: несколько миллионов он уже истратил на подобного рода мероприятия в Москве, два раза прогорал, но эти банкротства ничему не научили его.

Увлекающийся романтик, он всерьез верил в то, что «Волшебные пилюли» окупят все расходы. Окупят и оперные спектакли, которые почти не пользовались популярностью у петербургской публики.

Шаляпин с удовольствием смотрел водевиль Лентовского «Тучки небесные — вечные странники». Много печального и смешного происходит в жизни двух провинциальных актеров Валентинова и Стружкина. Словно рассказывалось про него с Павлушей Агнивцевым… Ни копейки в карманах, нет и ангажемента, да и все вещи заложены… Жили в долг, а кредиторы нетерпеливы. Вот и притворился Валентинов покойником. Хозяйка разжалобилась, зарыдала. Неожиданно приходит телеграмма с предложением выгодного ангажемента и крупного аванса. «Покойник», естественно, вскакивает с постели. Драматическая ситуация в жизни двух актеров заканчивается общим весельем… И снова акробаты, немыслимые трюки, попытка привлечь зрителей разнообразием ассортимента в буфетах сада…

Первое время Шаляпин с интересом наблюдал за всеми этими трюками талантливых циркачей. Сверкали молнии, и гремел гром при ясной погоде. Акробатов топили, давили, вешали, а они снова и снова возникали как ни в чем не бывало. Но потом неумеренность этих бесчисленных трюков стала раздражать, и он предпочел свободное время проводить в других местах огромного Петербурга.

Развлечений — хоть отбавляй. Но, как всегда, не хватало денег. По контракту ничего не платили. Доходов антреприза не приносила никаких, иногда только Федору удавалось вырвать у Лентовского два-три рубля, но чаще всего тот отделывался полтинниками. А голодать так не хотелось, особенно в Петербурге, где на каждом шагу он видел блестящих офицеров и прелестных дам. Да и скучен был репертуар. Шаляпин уже привык в Тифлисе к полной занятости, к полной отдаче сил, когда за неделю он мог выучить целую партию, сложную и в игровом отношении. А тут одну и ту же партию Миракля он должен был петь каждый вечер. Да и публики-то не было. И не было никакого желания играть в полную силу. Хотелось совсем другого — чего-то серьезного и глубокого.

И Шаляпин с облегчением вздохнул, когда эти спектакли закончились: летний сезон в «Аркадии» завершился скандально. Нужно было ехать в Казань, а так не хотелось покидать этот прекрасный город, в центре которого величественно возвышался Мариинский оперный театр.

Дирижировал «Сказками Гофмана» старый знакомый по Тифлису Иосиф Антонович Труффи, сорокачетырехлетний итальянский дирижер, много лет уже выступавший в русских оперных театрах. Он-то и предложил Федору вступить в оперное товарищество, которое готовилось ставить спектакли в Панаевском театре.

— У меня подписано условие в Казань.

— Это пустяки — условие. Условие — это ерунда! Ты подумай над моим предложением. Нам нужен такой бас, как ты… И будешь не Миракля петь, а хотя бы тифлисский репертуар, Мефистофеля, Мельника…

Федору было над чем подумать. Уж очень не хотелось уезжать из Петербурга, где у него начали налаживаться связи и знакомства. Но и подписанный вексель на шестьсот рублей, которые он должен уплатить в случае неявки в Казань, пугал его. Где их взять-то, когда не всегда найдешь и несколько копеек, чтобы хоть что-то купить поесть… А, будь что будет, Петербург не Казань, быстрее заметят. Тревога улеглась, а в Казани о нем и не вспомнили. Кому нужен неизвестный певец…

В Панаевском театре встретили его как желанного партнера. В конце августа состоялись первые организационные заседания товарищества, в котором главную роль играли дирижер Труффи, баритон Миллер и бас Поляков-Давыдов. А 18 сентября 1894 года Федор пел партию Мефистофеля в опере Гуно «Фауст».

Сколько уж раз Федор исполнял эту партию. Казалось бы, можно было и привыкнуть к какому-то стереотипу и ни о чем не задумываться, но Шаляпин не мог повторяться. Одну и ту же роль он чуть ли не каждый раз пытался дополнить чем-то новым, привлечь внимание публики именно своим собственным исполнением. Это все чаще удавалось молодому певцу. И однажды «Заклинание цветов» Мефистофеля ему пришлось повторять, настолько единодушным было требование публики. Никто до сих пор не старался сделать эту арию примечательной. Поэтому и Федор, и его партнеры по опере были несколько озадачены этим требованием. Он привлек к себе внимание и ролью Бертрама в опере «Роберто-Дьявол».

Все чаще стали появляться за кулисами у Федора разные известные в музыкальном мире люди. Все чаще стали похваливать его голос, его внешние данные, пророча молодому артисту хорошее будущее в столичных театрах. И это укрепляло его веру в то, что он не зря рискнул и остался в столице. Одна только беда: и в Панаевском театре платили столько, что едва хватало, чтобы не умереть с голоду.

Глава пятая

Прогулка по Невскому проспекту

4 января 1895 года Федор Иванович никуда не спешил. Встал поздно. Слегка кружилась голова. Вчера после спектакля зашел к Лейнеру, да и задержался. А куда спешить? В театре он сегодня не занят, Новый год отшумел веселыми празднествами, можно чуть-чуть и передохнуть… Но где отдыхать-то? В этой убогой комнатушке, куда невозможно никого пригласить?

Тяжко стало на душе от неустроенности, от безденежья. Вроде бы наметился успех у петербургской публики, а денег все нет и нет. Вот и вчера захотелось по-человечески поесть, и все деньги потратил. А что делать сегодня?

В этих раздумьях прошло полдня. Неожиданно для Федора к нему зашел Василий Васильевич Андреев, тридцатитрехлетний музыкант, собиратель русских народных песен и организатор первого оркестра народных инструментов.

— Вы что, еще не одеты? — Сам Василий Васильевич был одет в теплую нарядную шубу, но, видя недоумевающего Шаляпина, спросил: — Так ведь я ж вам давно говорил, что мы приглашены сегодня к Тертию Ивановичу Филиппову. Неужто забыли?

— А разве сегодня? — растерянно спросил Шаляпин, явно выгадывая время, чтобы собраться с мыслями. Он сразу вспомнил, что на эту встречу со знаменитым сановником он возлагал немалые надежды.

— Ну ничего, я пришел заранее, так и знал, что вы забудете в этой немилосердной суете. Мы прогуляемся по Невскому… Чудная погода — легкий морозец и ветра нет. Так что вам нечего бояться, не опоздаем.

С легкой завистью Шаляпин посмотрел на богато одетого друга и стал внимательно разглядывать свой скудный гардероб. Сколько лет он старается скопить денег на выходной костюм, а все никак не получается. «Придется снова усатовский фрак надевать, — подумал Федор. — А черт их знает, может, туда, к Филиппову, и без фрака-то нельзя… А может… Нет, спрашивать не буду… Он ведь однажды сказал мне, что чай пить во фраках не ходят и что фрак требует лаковых ботинок… А где их взять, лаковые-то ботинки…»

Вскоре Шаляпин решительно облачился во фрак, подаренный ему Усатовым; фрак висел на нем мешковато, а брюки были коротки, но ничего другого не было. И друзья бодро отправились в путь. Всю дорогу они весело проговорили.

Шаляпин незадолго перед этим стал бывать в доме Василия Васильевича, где познакомился со многими артистами, композиторами, певцами. Здесь был его мир, его артистический круг. Не раз собравшиеся упоминали книги, только что прогремевшие на всю Россию.

Василий Васильевич Андреев родился в дворянской семье, получил хорошее домашнее воспитание, занимался скрипичной и фортепьянной игрой, но охотнее бродил по соседним с его селом Марьином деревням, слушал народные напевы, сказки, прибаутки, а вскоре и сам стал выступать перед крестьянами, наигрывая народные плясовые мелодии на жалейке и сам пускаясь в пляс под восторженные крики одобрения собравшихся. А дома подолгу сидел за роялем и подбирал по слуху народные песни, недавно услышанные где-нибудь во время своих путешествий по окрестным деревням. Андреев, вернувшись из-за границы, твердо решил заняться усовершенствованием балалайки как народного инструмента и попробовать завоевать ей право на концертные выступления. Было ему тогда двадцать лет.

Он брал уроки игры на балалайке у крестьянина Антипа. А родные и близкие упрекали его за эти, как они считали, бесполезные занятия, полагая, что дело это ничтожное и бесперспективное. Из-за постоянных ссор с родными Андрееву пришлось уехать в Петербург, где он всерьез начал изучать законы акустики, познакомился с мастерами по изготовлению музыкальных инструментов, предложил им создать по его чертежам усовершенствованную балалайку. Наконец балалайка была создана, целый год Андреев учился играть на ней, доведя свою игру до виртуозности. И вот наконец, преодолев насмешки, ироническое отношение к своим первым выступлениям на эстраде, Андреев в 1888 году впервые выступил перед публикой с организованным им оркестром любителей игры на балалайке.