Дар!
Теперь он вспомнил. Да, когда-то он считал, что у него есть дар, но тупое животное сказало, что он не нужен, и прогнало его. Позже он вернулся и убил животное, хотя уже не знал, зачем это делает.
Нельзя верить тем, кто говорит про дар, это он усвоил надежно. Но двуногий, похоже, уловил изменение настроения собеседника.
«Тот, кто пытался тебя учить, был слабым. Он ошибался, и ты правильно сделал, что наказал его. Я правлю теми, кто правит миром. Я предлагаю тебе встать рядом со мной».
«Зачем?»
Это был единственный вопрос, который его волновал. Ему было хорошо в пещерах, несмотря на холод и жару, он давно привык есть сырое, теплое еще мясо, он не помнил, зачем прикрывать свое тело мешающими тряпками. Его устраивала такая жизнь.
«Смотри», – вместо ответа сказал двуногий.
Перед внутренним взором вспыхнула картина. На картине был он сам – умирающий новорожденный, умирающий мальчик, умирающий подросток, юноша, молодой человек, мужчина… он умирал раз за разом и никак не мог умереть. А потом картина потемнела, нестерпимо ярко вспыхнула – и показала других людей: детей, подростков, женщин, мужчин. Все они умирали, потому что мир не принимал их. Затемнение, вспышка – и люди. Сотни, тысячи, миллионы людей – умирающих, даже не осознавая, что они умирают. Отгремела катастрофа, унесшая с собой жизни миллиардов людей, забравшая многие знания, перечеркнувшая многие открытия и поставившая крест на дальнейшем развитии человечества. Человечество смогло выжить после бесчисленных стихийных бедствий, но не смогло заново научиться жить. Человечество нуждалось в ком-то, кто станет направлять, кто сумеет заставить, кто даст верный путь и стимул по нему двигаться.
«Мир лежит в руинах, – говорил двуногий. Говорил, понимая – его слушают, и очень внимательно. – Это наш с тобой мир, и ничей кроме. Мы ответственны за него. Мы должны им править, потому что люди не способны идти своим путем. Нам придется дать им путь».
«Зачем это нам?»
«Потому что это наш мир. И у нас нет другого».
«Зачем нам люди?»
«Люди – и есть мир».
«Я подумаю».
«Подумаешь. Но не здесь. Я не буду предлагать второй раз. Решай – летишь ты со мной или нет. Решай сейчас».
«Что будет, если я пойду с тобой?»
«Я верну тебе сознание, научу жить в этом мире. Если ты откажешься быть со мной – я убью тебя. Если согласишься – я дам тебе знания, которыми владею сам, научу править. Ты войдешь в Братство Повелителей».
«Ты слишком слаб, чтобы убить меня».
«Никогда не смотри на внешнее. Смотри внутрь».
«Ты научишь меня своему миру. Потом мы сразимся, – решил он. – Кто окажется сильнее – тому и решать. Если я тебя одолею – я убью тебя и заберу твой мир. Если ты окажешься сильнее, ты сделаешь со мной, что захочешь».
«Согласен. Но пока я не научу тебя тому, что ты должен знать, – ты будешь меня слушаться. Это не займет много времени».
«Сколько лун?»
«Две. Ты согласен?»
«Да».
«Тогда иди за мной».
Двуногий залез обратно в железную птицу. Ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.
Первый день он обследовал большой дом, в который его привезли. Вокруг были горы, но какие-то непривычные, незнакомые, хотя он не понимал, как чужие горы оказались настолько близко к его собственным, ведь птица летела совсем недолго! Вблизи дома расстилалось огромное чистейшее озеро, полное холодной вкуснейшей воды. Сам дом был огромен, в нем находилось безумное количество разных комнат, соединенных переходами, и он не успокоился, пока не облазил все и не убедился, что всегда сможет найти пути к отступлению. Перед тем как пустить его свободно ходить по дому, тот двуногий, который забрал его из гор – его звали Вацлав, – велел ему помыться. Он не понимал, зачем, пытался отказываться – но Вацлав напомнил об их уговоре: две луны он должен слушаться Вацлава. Вода в маленьком белом озере, называвшемся ванной, была теплая и приятная, но мыло гадко щипало глаза. Он терпел – еще не пришло время. Отмыв, его завернули в какие-то тряпки, пришел двуногий с острым лезвием и обрил его голову. Чистого и одетого, его выпустили ходить по дому и вокруг него.
Следующие три дня он только ел и спал. Интуиция, ни разу не подводившая его в горах Тибета, подсказывала, что здесь он действительно может чувствовать себя в безопасности – и он этим пользовался.
На пятый день к нему впервые за все это время пришел Вацлав. Дал стакан с резко пахнущей травами жидкостью, велел выпить, а потом лечь на кушетку и расслабиться. Когда он выполнил указания, Вацлав сел в головах кушетки и положил ладони на его виски.
– Теперь слушай мой голос, и не замечай ничего, кроме него.
Сперва было темно и спокойно. Потом темнота сменилась безумным калейдоскопом образов и воспоминаний, обрывков чьих-то фраз, звучанием голосов, вспышками эмоций…
Когда он открыл глаза, в окно заглядывала клонящаяся к горизонту луна.
– Как тебя зовут? – вслух проговорил Вацлав, в его голосе явственно слышалась усталость.
– Людвиг Нойнер, – хрипло проговорил он.
– Вот и хорошо. Отдыхай – завтра начнется все самое сложное для тебя.
Вацлав не солгал – на следующий день и в самом деле начался ад. Впрочем, Людвиг был совсем не против. Теперь, осознавая, сколько времени он потерял и сколько знаний утратил, австриец включился в учебу с невероятным фанатизмом. История, точные науки, языки, литература, политология, юриспруденция, медицина… он хотел знать все. Хотя бы поверхностно… пока что – поверхностно. Раз в неделю к нему приходил Вацлав, и они разговаривали о том, о чем учебников не написано. Они разговаривали о собственной силе.
– Я надеюсь, ты способен держать свою энергию под контролем, – спокойно начал чех их первый разговор.
Мужчины устроились на веранде, выходящей на запад. Дорогой коньяк в пузатых бокалах, фрукты, которые Вацлав употреблял в огромном количестве, пледы на спинках плетеных кресел. Солнце, величаво опускающееся в залитые алым сиянием горы. Чем не атмосфера для доверительной беседы?
– Я тоже на это надеюсь, – сказал Людвиг, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно мягче.
– Итак, пришло время поговорить начистоту. Я знаю, почему ты ушел от учителя в горах, и знаю, за что ты его убил. К сожалению, в целом он был прав: ты способен вырабатывать и накапливать в себе количество энергии, сравнимое с энергией всего Братства, вместе взятого, может, даже больше. Ты можешь ею управлять – но только в виде грубой силы. Ты способен заставить вздрогнуть гору, но не сдвинешь с места бокал – скорее он разлетится осколками. И с этим ничего нельзя сделать. Однако, как ты понимаешь, я не просто так отправился за тобой в Тибет и не из человеколюбия вернул тебе разум. И нет, я не планирую использовать тебя в качестве «батарейки» для Братства. Я хочу, чтобы ты вошел в наш Совет на равных правах со всеми остальными Повелителями. Твоя сила поможет тебе там, где другим помогает дар, она же поможет там, где дар бессилен – но остаются области, в которых окажешься бессилен ты. Потому ты должен учиться. Каждый Повелитель имеет несколько образований официально и еще с десяток – неофициально, но тебе не хватит и этого. Ты должен знать больше и уметь больше.
– Зачем я тебе? – Людвиг не хотел играть в эти игры с Вацлавом. С кем угодно, но только не с ним.
– Ты невероятно силен. Я хочу понять, как можно развить такую силу. И я хочу твоей благодарности. Видишь, я откровенен. Я не буду использовать тебя как «батарейку» для Братства, но я хочу, чтобы ты делился своей силой со мной. Я дам тебе место в Совете, если ты сможешь его заслужить. Ты дашь мне силу. Все честно. Если тебя устраивает такой вариант – я научу тебя управлять твоей энергией, насколько это возможно. Ты согласен?
Людвиг размышлял недолго. Он все понял и все запомнил.
– Да. Я согласен.
Занятия начались на следующий же день. И Нойнер очень быстро понял, почему Вацлав так легко согласился на поединок. Австриец был подобен бешеному мамонту, в то время как чех – опытнейшему снайперу, заранее занявшему позицию. Если мамонт доберется до снайпера, от хрупкого человечка останется только мокрое место, причем в прямом смысле. Вот только снайпер имеет возможность пристрелить мамонта задолго до того, как тот вообще поймет, что ему угрожает хоть какая-то опасность.
Значит, следовало обзавестись броней, которую не способна пробить выпущенная из снайперской винтовки пуля. И будет даже лучше, если снайпер сам поможет проверить крепость такой брони.
Спустя полгода с того дня, когда Вацлав забрал полудикого человека из Тибета, чех то ли в шутку, то ли всерьез сказал своему ученику:
– Я же совсем забыл! Ты говорил, что войдешь в состав Братства только после поединка и победитель в этом поединке получит все.
– Я помню, – кивнул Людвиг, чувствуя, как неприятно засосало под ложечкой.
– Я готов сразиться с тобой в любой момент.
– В этом нет нужды. Я уже согласен войти в Братство и выполнить все обязательства по отношению к тебе, которые на меня это накладывает.
– К сожалению, в этом есть нужда, – строго сказал Вацлав. Предчувствие беды охватило австрийца. – Тебе, может, уже не нужен поединок, зато теперь он нужен мне. Ты помнишь, как ты тогда сказал?
– Помню. «Если я тебя одолею – я убью тебя и заберу твой мир. Если ты окажешься сильнее, ты сделаешь со мной, что захочешь».
– Это сказал ты, не я. И ты пусть неосознанно – но подкрепил свои слова своей же силой. Теперь ты знаешь, что это означает.
– Да.
Несколько минут прошло в молчании: Людвиг искал выход, Вацлав с нескрываемым удовольствием наблюдал за ним. Не исключено, что читая мысли.
– У меня есть хоть какая-то возможность избежать драки? – спросил Нойнер. Он мог сказать еще прямее – «избежать позорного проигрыша», но это было слишком даже для него. Мамонт не успел нарастить даже намека на броню, которую не смог бы пробить снайпер.
– Да. Ты можешь просто признать свое поражение – со всеми вытекающими. Ты согласен?
Людвиг ненавидел эти слова – «ты согласен?». Вацлав спрашивал его так уже в третий раз, и всегда ответ мог быть только один: «да».
– Да. Я признаю свое поражение.
Отныне у Вацлава Пражски стало больше на одного заклятого врага, полностью подчиненного ему.
Впоследствии Людвиг Нойнер взял в свои руки руководство Австрией и Хорватией. И с того момента, как он оказался в отдалении от Пражски, австриец начал искать способ справиться с ним. Искал – и не находил. Встречаясь с ним раз в месяц, Людвиг пытался нащупать хоть какие-то слабые места чеха, но безрезультатно.
Надежда появилась в две тысячи шестьдесят втором: Вацлав начал стареть. Стремительно и неумолимо, проживая каждый год, как три. Да, в свои семьдесят два он все еще выглядел на пятьдесят, но до того лет тридцать Пражски казался сорокалетним…
– Ты слишком выкладываешься, – покачал головой Людвиг, когда Вацлав впервые заговорил об этом. – Я уже давно заметил. Пока ты был ограничен собственными силами – ты еще как-то берег себя. После того как ты начал забирать мою энергию, ты стал тратить ее, не задумываясь о последствиях.
– Значит, мне пора задуматься о преемнике, – кивнул Пражски, хмурый и сосредоточенный.
– Может, стоит просто себя поберечь? – Нет, Людвиг нисколько не заботился о здоровье Вацлава. Но еще не пришло то время, когда единственной кандидатурой на пост главы Братства окажется он. Если же над Повелителями в ближайший десяток лет встанет кто-то другой, то у Нойнера не останется шансов. Значит, Пражски должен протянуть эти десять лет.
– Еще слишком многое нужно сделать, Людвиг. – Чех покачал головой, потянулся к бокалу с коньяком. И отдернул руку. – Да, надо беречь себя… но только не в ущерб работе. Мне потребуется больше силы, чем раньше.
– Да, я понимаю.
Снайпер слабеет. А мамонт научился подкрадываться.
И если потребуется, он будет подкрадываться и десять, и двадцать лет.
Людвиг всегда знал, что его Вацлав ни за что не станет готовить в качестве преемника. Слишком грубая сила. Управлять миром следует тонко. Людвиг умел быть тонким, умел настолько хорошо, что об этом не подозревал даже сам Пражски – и не должен был подозревать. Но когда австриец узнал о том, кого чех выбрал в преемники… Сказать, что он был зол, – не сказать ничего. Петербуржский выскочка с его сумасшедшими, но вполне выполнимыми проектами был совсем не тем противником, с которым Нойнеру хотелось бы сражаться за главенство в Братстве. И, что самое обидное, именно против Вертаска у него не было ровным счетом ничего.
Кроме судьбы, определенно благоволившей Людвигу. Чем еще, если не ее подарком, можно было объяснить то, что Дориан ухитрился вляпаться в такое? И мало того, что ухитрился, так еще и не придумал ничего умнее, кроме как позвонить именно Нойнеру! Не любимому учителю Вацлаву, не непревзойденному лекарю Миклошу, а Людвигу, своему заклятому врагу! Впрочем, последнего Вертаск не знал. Что его и погубило.
Пусть живет. Пока что – пусть живет. Потеряв все – но живет. Его еще можно будет использовать. А если вдруг он попытается что-то строить против Людвига – Людвиг его легко уберет.
Улыбнувшись своим мыслям, Нойнер посмотрел на глубоко спавшего Дориана. Еще неделя – и он уедет отсюда, из этого промозглого, злого города. Уедет – чтобы вернуться через месяц и забрать все.
I. IV
Игра в «хорошо и плохо»
По чьей-то чужой подсказке,
В надежде наивной пешки
Когда-нибудь стать ферзем.
Каждое утро тысячи людей просыпаются – и ненавидят утро за то, что оно наступило. Надо вставать, умываться, завтракать, идти на работу – все как всегда. Повторять бессмысленный алгоритм действий, не задумываясь о том, что это и есть жизнь. Или наоборот, задумываясь – и иногда даже осознавая, что на самом деле не такая уж это и жизнь. Тысячи людей ненавидят утро – за необходимость продолжать алгоритм.
Каждое пасмурное утро тысячи и тысячи людей ненавидят жизнь. Просто за то, что за окном – серое небо, с ночи зарядил мелкий дождик, и погодное ненастье проникает в каждую клеточку, заставляя внутренне всхлипывать вместе с плачущей непогодой.
Да что там, каждый день тысячи тысяч людей просто ненавидят жизнь. Постоянно, изо дня в день, или кратковременно, по какой-то определенной причине. Просто ненавидят – и все тут.
И лишь немногие способны, проснувшись и еще даже не успев открыть глаза, начать радоваться новому дню. Радоваться тому, что этот день наступил. Что можно еще дышать. Что еще не все кончено. Что впереди еще – жизнь.
Особенно хорошо радоваться наступлению нового дня умеют те, кто вчера не знал – настанет ли этот день? Или и вовсе был уверен, что не настанет.
Сегодня Дориан в полной мере постиг простую истину: осознать ценность чего-либо можно лишь после того, как едва не лишишься этого чего-то. Он проснулся сам, без будильника, без деликатного прикосновения Аполлона, принесшего утренний сок, без бесцеремонного вторжения Людвига, имевшего свои, весьма специфические, взгляды на обращение с больным. Просто проснулся, глубоко, с наслаждением, вдохнул, и лишь через минуту открыл глаза. Попробовал приподняться на локте, вслушиваясь в ощущения и готовясь в любой миг рухнуть обратно на простыни, кусая губы и борясь с острой, пронизывающей все тело болью – но боли не было. Дориан осторожно сел. Потом спустил ноги на пол, попытался встать – и у него получилось. Дотянувшись до спинки кровати, он набросил на плечи халат и даже не стал его завязывать.
– Аполлон! – негромко позвал он.
Юноша материализовался на пороге спустя несколько секунд.
– Да, мой господин?
– Принеси мне, пожалуйста, кофе, круассаны и сок в оранжерею. Сегодня я позавтракаю там. А Людвигу накрой, как обычно, в столовой.
– Герр Нойнер улетел вчера вечером, господин, – сообщил слуга.
– Да? Тем лучше.
– Он просил передать вам, что он очень ждет вашего звонка.
– Разумеется, ждет… вот и пускай ждет, – беззлобно проворчал Дориан. Воистину, сегодня не хотелось злиться даже на Людвига.
– Вам помочь одеться, господин?
– Не нужно. Я уже в порядке.
– Я рад, господин. Сейчас принесу завтрак.
– Спасибо, Аполлон, – улыбнулся Вертаск, направляясь ко второй двери спальни, ведущей в оранжерею. Он не представлял себе, какого зрелища лишил себя, отвернувшись – воистину, выражение лица молодого грека, впервые за несколько лет услышавшего от своего господина благодарность, стоило нескольких потерянных секунд.
За занимавшим всю стену французским окном моросил, временами усиливаясь, мелкий дождь. Как правило, подобная погода навевала на Дориана тоску и он оставался в глубине оранжереи, избегая окон, но сегодня настроение ему не могло испортить ничто. По крайней мере, он был в этом уверен.
Прижав ладони к прохладному стеклу, Повелитель вглядывался в дождливое марево, словно пытаясь что-то в нем разглядеть. На самом деле он просто любовался дождем. Это было самое прекрасное утро в его жизни, и плевать, что времени – шестой час вечера!
Аполлон вошел неслышно. Примостил поднос с завтраком на краю кадки с герберами, осторожно, стараясь не потревожить хозяина, переставил столик и легкое плетеное кресло к окну, быстро накрыл и удалился. Конечно, Дориан заметил присутствие слуги, но не счел нужным это показывать.