Каин Л. Избранное, расширяемое издание

Каин Л. Избранное. Расширяемое издание

Обновлено: 13.05.2013. Новую версию скачать можно здесь.

Балаган

IBM

«IBM», несомненно, великая компания. Модное словосочетание «нанотехнологии» не чуждо этому титану компьютерного мира, определённо. Как в прекрасном мультике «Футурама», где профессор тянет рычаг клонирующей машины, восклицая: «Вот оно время быть собачьим богом!», так и компания «IBM» полезла в глубины «собачьей нуги»; умные-бодрые инженеры решили блеснуть знанием терминов и сказали хитрое слово ДНК. Весь офис «IBM» переглянулся… «А что, — сказал гендиректор, — это интересно, да, интересно». «А давайте, — предложил пайщик Адольф, — припаяем к ДНК проводки и током ёбнем!» Все зашумели: «А давайте, давайте!»

Проза

Три девицы

Две девицы третьей подарили открытку. «С днём рождения!» — сказали. Та чуть не запрыгала от радости. Обняла обеих, расцеловала.

Две девицы ушли в дамскую комнату. Когда они скрылись, радость пропала с лица третьей. Она достала косметичку и принялась пудриться, бормоча проклятия.

Первое утро

За мной следит все время кто-то, буквально ходит по пятам. Его я вижу у подъезда, у перекрестка, у метро. Я чувствую его в квартире, все время где-то за спиной; а может быть сквозняк всего лишь бумагой где-то шелестит. Но он следит, его я вижу так много раз куда б ни шел; вот он стоит на остановке, его прозрачные глаза меня чуть сонно изучают, и он всегда, всегда один. Садится рядом на скамейку, идет по парку в стороне. Всегда молчит, всегда ссутулен, непримечателен всегда.

Его я вижу краем глаза, а если прямо посмотрю — то нет его, но я-то знаю, что он вот только что стоял под фонарем, в соседней арке, смотрел из зеркала тайком, в киоске продавал газеты, и все молчал, молчал, молчал. О ком я говорю, о ком?

Я не могу найти конкретных и однозначных черт его. Он так бесформенно кошмарен, что я боюсь порой смотреть, и через силу, через ужас чуть стоит повернуть глаза — он исчезает, исчезает, и просто арка и фонарь, и в зеркале, в метро, в киоске — все точно так же, как всегда. Когда бы он сказал хоть что-то, хоть что-то мельком произнес, возможно, было бы мне проще принять его таким, как есть. Но он молчит. И полный ужас от этого всего сильней: похоже, он и не умеет, и не умеет говорить.

Второе утро

За мной следит все время кто-то, буквально ходит по пятам. Я с ним столкнулся у маршрутки сегодня утром невзначай; остановился просто резко, а он так резко не сумел. Я обернулся — и увидел, что за спиною никого. Куда исчез он — я не понял, но чувствовал колючий взгляд его прищуренный, холодный и бесконечный, как залив. (Он смотрит, и спина потеет, и заплетается язык.)

Я утром встал. Я утром вышел. Маршрутка, лестница, метро. А он — за мною, он — за мною, молчит, не отстает, идет. На эскалаторе пытался его увидеть за собой. Не получилось. Он закрылся книжонкой с белым корешком.

А на платформе, на платформе вдруг сквозь него прошла толпа. И он, как призрак, был недвижен, и все смотрел, смотрел, смотрел.

Так я узнал, что он не только не может говорить со мной; но очевидно, что не видит его никто кроме меня. Неужто я его придумал. И что же думать мне теперь.

Людей размазывает время, быть может, я придумал всех.

Ни при каких обстоятельствах

Помой руки и марш за стол, сказала мама. Больше не пойдешь к Беке, заверила она. Никакого кокаина впредь. Никаких гонок и рок-концертов. Ты скатываешься по наклонной, заплакала. Ты такой талантливый и такой дурак! Ты сводишь себя и меня в могилу, почти шепотом, с мольбой…

Под пятницу случилась вещая бессонница. Снова в четыре ночи (или утра?) пришла мама и требовала остепениться. И как она каждый раз находит новые квартиры, вписки, комнаты, подвалы, вокзалы… Наверное, она следует по пятам.

Бессонница была вещей. Уже ближе к шести утра, когда мама ушла (моргнул — и нету…), вдруг явилась Бека с четырьмя глазами. Пара под парой. Нюхнешь со мной, спросила она. Да, ответил я. Рассыпал дорожки по столу.

Утром пошел к Беке. Привет, сказала Бека. Давно тебя не было. Мама твоя приезжала недавно, сообщила Бека. Приезжала и оставила тебе сухофруктов. Что с тобой? Ты опять обдолбанный?!

Извини, Бека… Бека, ты чего?

Мама приезжала. Приезжала не ко мне, а к моей склочной подруге. Почему она не навещает меня, если может?

Бека захлопнула дверь, оставив меня на площадке. С сухофруктами в руках. Парень, спускавшийся по лестнице, больно ударил в плечо и спросил:

— Огонька нет?

Огонька нет, заверил я его. Он прошел сквозь меня и скрылся внизу. Бека приоткрыла дверь. Чаю хочешь, поинтересовалась она. Хочу, ответил я. Прости, Бека, прости, я правда хочу завязать, и, в принципе, могу, просто как-то привык. Я завяжу, обещаю! Ты уже тучу раз обещал, вздохнула Бека, а я прошел в квартиру.

Я правда, правда хочу завязать, попытался я убедить ее. Знаешь, я бы давно это сделал. Но когда мозги прочищаются, реальность преподносит сюрпризы, нервно всхлипнул я. Представляешь, мама сегодня приходила.

Нет, не приходила, хмуро пробормотала Бека. В том-то и дело, воскликнул я. Она приходила в мой бред. И ругала меня. А мне — нечего было ответить…

Бека заплакала — точь-в-точь как мама. Она спрятала лицо в ладони и вздрагивала всем телом. Почему ты плачешь, спросил я. Потому, что ты умер, сказала она.

Пол и потолок схлопнулись, раздавив нас обоих в кашу. Я проснулся.

Пахло мочой и перегаром. Из разбитого окошка тускло сочился утренний полумрак. Заткнись, придурок, сказал человек, разбудивший меня пинком в бок. Заткнись, а то глотку перережу.

Я промолчал. Он отошел к стене и что-то начал карябать на кирпичах. Сыпалась белесая пыль, слышалось сопение и тихий скрежет металлического предмета. Не спи больше, потребовал человек. Его звали как-то, вроде. Но имя стерлось из головы. Не спи.

Не буду, сказал я. И заткнись, прорычал он сквозь зубы. Не болтай. Убью.

Я не говорил больше ни слова. Человек плюнул на стену и подошел ко мне, сел рядом на доски. Знаешь, где вы все у меня сидите, спросил он. Здесь, провел пальцем по горлу. Достали до дрожи. Что за дерьмо такое тебе снилось, что ты стонал, как шлюха, изображающая наслаждение, спросил он. Я не ответил. Он сам говорил молчать.

Молчишь, оскалил он поломанные гнилые зубы. Небось, порнографии захотел. Да это мы быстро организуем. Только утра дождись, красавчик, хмыкнул он. И воткнул острый металлический предмет в доску. Только кукарекни, сразу курочки сбегутся, цикнул он зубом. И сплюнул. Ты ни хрена не герой, продолжил он. Думаешь, больше всех боли испытал — и стал мифом, откровенно заржал он. Да тут таких — каждый второй, а то и первый. Даже я. Мы все тут такие, урод! Понял?! Мы все такие тут!!!

Он ударил меня в лицо, я опрокинулся навзничь и закрыл голову руками. Да что ты как баба, услышал я. Расслабься, милая, мы тебя еще не щупаем.

Он куда-то ушел. Я скрючился и потер быстро распухающую губу. Крепко приложил. Меня вырвало.

Снаружи послышался шум. Вставайте, уроды, закричал кто-то. Утренняя кормежка! Вставайте, животные! Я встал. Осмотрелся. Что-то знакомое было во всем окружающем, будто видел я это уже не впервые. Или, может, я ошибался?

На улице стояла очередь. Я примостился в ее хвосте. У тебя что, миски нет, спросил тот, кто стоял передо мной. Какой миски, не понял я. Вот такой, он потряс перед моим носом алюминиевым блюдцем. Нету, согласился я. Ну и что ты пришел тогда, удивился он. Хотя, дело твое, отвернулся он. Когда подошла моя очередь, человек у котла с поварешкой посмотрел на мои руки. Миска где, спросил он. Нету, ответил я. Ну, тогда подставляй ладони, раз уж такой идиот.

Я подставил, и он налил дымящегося варева. Я отошел в сторонку и начал хлебать. И сразу понял, что очень голоден. Еще можно, спросил я, подойдя к котлу. Можно, конечно. Давай руки.

Все готовы, спросил кто-то громко. Вперед, уроды.

Все куда-то пошли. И я тоже пошел. Цепь, сковавшая ноги, не давала делать широкие шаги.

Письма домой потом писать будете, скоты, вещал голос. Потом, а сейчас шкандыбайте. Мы шли.

А потом резко остановились. В руках обнаружилось кайло. Я начал разваливать породу. Удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар… Глухо и сыро, как будто молотком по ребрам.

Мама, писал я потом письмо. У меня все хорошо. Только тяжело приходится, но, наверное, это только поначалу, потом обвыкнусь. Зато хорошо кормят, и много работы. Полезной работы, стоит заметить. Я писал, а человек, отвечающий за доставку почты, брал исписанные листы и сжигал. Я смотрел на него и снова писал. Карандаш выскальзывал из мозолистых пальцев, пот заливал глаза, бумага рвалась, и ветер отчаянно мешал держать ее ровно.

Передавай привет Беке, мама, просил я. Скажи ей, что я все время думаю о ней. Что она и ты — самые дорогие для меня существа.

«Мама, знаешь, я никогда не думал, что жизнь так коротка. Здесь жгут письма, потому что доставить их куда бы то ни было — невозможно. Мама, ты знаешь, а ведь все идет так, как и представлялось когда-то. Есть жилье, неплохая работа, есть что есть и с кем поговорить… Рай, а не жизнь».

Человек, отвечающий за доставку, прочитал последние строки и сморщился. Я передал ему листок, и он его сжег. Ну, все, сказал он. Почта закрывается. Спасибо, ответил я.

Всем построиться, заорал чей-то голос. Мы построились и побрели обратно.

С каждым шагом тяжелые кольца впивались в мои щиколотки все сильнее. С каждым шагом, изо дня в день.

Помни, урод: мать никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в коем случае не должна хоронить ребенка, покончившего с собой. Никогда. Никогда. Никогда.

Шагай, тварь. Шагай!

Кинотеатр самого южного города

Райад, — говорил Артур, — чушь, потому и в одно слово.

Не может быть жизни после смерти, — говорил Артур, — это глупость и тупиковое заблуждение.

Смерть, — говорил Артур, — это конечная точка, после которой ничего нет.

Артур говорил, что если уж брать бессмертие души за аксиому, то бессмертная душа, после того, как покинет тело, помещается в кинотеатр. Там, в кинотеатре, отличное изображение, прекрасный звук и можно есть попкорн сколько влезет. И в экране вечно идет сериал — интересный, динамичный сюжет, никогда не скучный, уйма персонажей, сменяющих друг друга. Сценаристы не знают усталости и кризиса воображения, они всегда, вечно ухитряются придумывать что-то новое.

Но вот беда — зрителей много, а сериал — один.

Так вышло, — говорил Артур, — что попадешь ты в рай или в ад — не зависит от греховности твоей или праведности.

Вышло так, — говорил Артур, — что это зависит только от того, будет тебе нравиться этот сериал или…

Нет.

Это никак не связано с жизнью. Вкусы, предпочтения, условия существования — все меняется, когда попадаешь в кинотеатр, и видишь начальные титры. Не бывает так, чтобы сериал нравился первые десять серий, а потом надоедал. Так же как невозможно и обратное — сначала скучно, а потом как-то втянулся… Нравится он или нет — становится ясно сразу, с первых кадров, с титров, с музыки за черным еще экраном.

Дай мне тот стакан попкорна, — говорил Артур, — и выключи телефон.

Все равно звонить некому. Здесь… блокируется… сигнал.

Не оборачивайся

У меня был друг. Друг-художник по имени Януш. Друг-художник, который всю жизнь рисовал чудовищ. Чудовищ-не чудовищ, но одно чудовище по праву: деревянную куклу-волчок с двумя лицами. Деревянную куклу-волчок с двумя лицами рисовал мой друг-художник по имени Януш Ключевски. Всю жизнь рисовал ее Януш.

Он жил в пригороде Кракова, в трехэтажном доме советской постройки. Доме, единственном на всей улице имевшем одну дверь на саму улицу. У остальных домов подъезды выходили в другую сторону. И ничего в этом не было странного или неправильного. Улица никогда не видала асфальта. Грязь и слякоть — вот что заполняло эту улицу тогда, когда не заполнял снег.

Януш жил один в одной квартире. В его квартиру вела единственная дверь с улицы. Одна дверь на одну квартиру. Одна дверь на всю улицу. Он жил один, и я ходил к нему в гости.

(На днях я приехал туда, в надежде, что квартира еще свободна. И дверь не заперта, как бывало всегда ранее. Я приехал в надежде; и увидел огромные дома из стекла и бетона. И асфальт между ними. Нет уже дома, и двери, и Януша нет за ней.)

Я однажды спросил его. Я спросил — Януш, почему ты рисуешь куклу с двумя лицами? Почему, Януш? Он ответил, что когда-то прочитал книгу Кена Кизи. В книге Кена Кизи упоминалась автобиография Вуда. Автобиография Роберта Вуда, где тот рассказывал об опиумном видении. В конце видения Вуду явилась кукла цилиндрической формы и с двумя лицами. Кукла, внизу заканчивающаяся острым конусом. Потому — сказал Януш. Потому я и не могу рисовать ничего иного. Не могу. Не могу. Мне надо нарисовать ее так, как надо нарисовать ее.

Януш лукавил. Он мог рисовать другое. Я был у него в гостях и видел в уборной картину. Полотно было закапано водой из бачка, краска слегка оплыла, но картина осталась картиной. Я видел: берег, океан и корабль в океане, недалеко от берега. Людей на берегу, отвернувшихся от океана. Людей на корабле, отвернувшихся от берега. И пробоину в борту корабля (который тонул).

Я взял картину и принес Янушу. Почему — спросил я — они не спасаются? Почему не спасаются люди с корабля?

А куда им деться? Спросил Януш. Им некуда деться — сказал Януш.

Но ведь берег рядом — удивился я. Почему они не плывут на берег?

А берега нет — сказал Януш. Нет берега для них, они не видят берега — так сказал Януш.

Я вернул картину обратно. Люди так и не посмотрели друг на друга. Люди так и не узнали о существовании друг друга.

Януш исчез однажды утром. Оставил записку на подоконнике — тезка все-таки пришел. Куда пришел тезка — не написал. Ни Януш, ни тезка. Наверное, к Янушу пришел тезка. Что за тезка — я не знаю. Может, Янус. Исчез Януш, исчез и никогда не нашли его тела. Исчез, и его признали мертвым через полгода.

И не осталось от Януша статей в газетах. Не осталось страшных картин Януша. Не осталось куклы с двумя лицами. От него осталась только память — и та у меня, и та весьма расплывчатая.

Память и одно полотно, которое он подарил мне. Там ты — так сказал мне Януш. Но ты не нарисован, ты смотришь глазами картины — сказал Януш. Ты — зритель, который смотрит туда — объяснил Януш.

Там был коридор. Коридор, сходящийся где-то далеко в острый тупик. А близко-близко, на расстоянии вытянутой руки — кукла-волчок с двумя лицами. Слегка наклонившись на бок, она вращалась, и уже собиралась повернуть ко мне одно из своих лиц. Одно из идеальных лиц, полностью лишенных эмоций.

Януш мне не сказал, но я знаю. Он мне не сказал, но я знаю, что там, в картине, у меня за спиной стена.

Горящая хижина

Однажды Петя совершил предательство.

Поступок сам по себе плохой, да ещё к тому же матушка человеческая природа не обделила Петю совестью, и он начал отчаянно себя бичевать. Так как человеком он был не очень сильным, исправлять ошибки не получалось никогда. И Петя, как и полагается слабаку, по-черному пил. Японец на его месте уже много раз выпустил бы себе кишки.

Так вот, совершил Петя предательство. Две недели беспросыпного пьянства не помогли. Каждый день, немного приходя в себя от синьки, Петя всё вспоминал, и ему отчаянно хотелось пойти на чердак, взять дедово охотничье ружье и высадить мозги из пылающей болью головы. Но Петя не делал этого. Вместо чердака, он лез в погреб, где добывал очередную бутылку поганого пойла и глушил его из горла. Пол-литра — и мир снова пропадал, как будто и не было никакого мира.

Но две недели прошли без результата, самогон заканчивался, а Петя чувствовал себя всё более и более дрянным подонком. И вот однажды днем, проснувшись с очередного похмелья, он спустился за пойлом и обнаружил, что осталась одна бутылка. Хватило оной всего на пару часов. Петя, допив остатки жидкости, впал в ярость.

Выйдя из дома, он оживил свою «копейку» и рванул по колее в сторону шоссе. Машина отчаянно визжала, скрипела, как будто умоляла ехать поаккуратнее. Пете было наплевать. Добравшись до шоссе, он разогнался так, как в принципе получалось. Деревья у дороги проносились мимо, пролетел человек с ужасом на лице, промчался знак крутого поворота, который Петя не заметил. И не вписался.

Машина вылетела с полотна, как легкий атлет. Сделав небольшое сальто в полёте, она вписалась в какой-то неимоверно огромный каменный столб. Петя умер сразу.

А где-то далеко, в маленькой горящей хижине вздрогнула женщина и сразу проснулась. Согнав пламя с одеяла, она встала, поправила локоны на каменных висках и подошла к окну, тихонько напевая грустную колыбельную.

— Что такое, мама? — спросил из угла детский голос. Женщина посмотрела на ребенка, который сел на кровати в углу комнаты. Его огромные хрустальные глаза отражали огонь, которым была охвачена комната. Едва заметная асбестовая сыпь покрыла сонное каменное лицо.

— Все в порядке, дорогой, — ответила женщина и снова посмотрела в окно. Там покраснело небо, и медленно падало; от неба отваливались куски, и врезались в землю, уничтожая сразу целые города. — Ничего страшного, спи. Просто кто-то сломал ногу атланту.

Статьи