— Ну и?
— Да он же всё время стоял прямо перед тобой!
Я отмахнулся, словно отгоняя муху.
— Как это — стоял передо мной? Он же мне за спину зашёл! Поэтому я и не мог его видеть!
Но Хови покачал головой.
— Энси, он не двигался с места.
Я, нахмурив брови, уставился на них. Они что — сговорились сделать из меня дурака?
— А ещё, — добавил Айра, — про него такое говорят!..
— И что говорят?
Айра придвинулся ко мне вплотную, так что я сразу понял: вчера вечером он ел что-то с чесноком.
— Его глаза, — прошептал Айра. — Говорят, у него глаза меняют окраску под цвет неба. Говорят, что башмаки у него всегда того же цвета, как и то, что под ногами. Говорят, что если смотреть на него долго-долго, то начинаешь видеть то, что написано на стенке у него за спиной!
— Это называется «инерционность зрения», — заявляет Хови, тем самым напоминая нам, что за завесой его тупизны скрывается острый аналитический ум. — Это когда мозг сам по себе заполняет прорехи в том, что, по его мнению, ты должен видеть.
— Он не прореха, — возразил я. — Он просто парень, такой же, как и мы.
— Он фрик, — стоял на своём Айра. — От него надо держаться подальше!
Не знаю, как Хови и Айра, но я в своей жизни сталкивался со многими странностями и мне надоело держаться от них подальше.
— Если всё, что вы говорите, правда, — сказал я друзьям, — то есть способы это проверить.
2. В высшей степени странная и трагическая история Шва, абсолютно правдивая, если верить моим источникам информации
Мы с родителями живём в доме на два хозяина; это значит, что два дома соединены, словно сиамские близнецы, общей стенкой. По другую сторону стенки живёт еврейская семья. Айра знает их по синагоге, вернее, знает их имена, а больше ничего. Общение у нас случается раз в год: мы преподносим соседям рождественское печенье, а они нам — латки, еврейские картофельные блинчики. Смешно — живёшь в шести дюймах от других людей, а практически незнаком с ними. У нас еврейско-итальянский микрорайон. Евреи и итальянцы, похоже, прекрасно уживаются друг с другом. Думаю, это потому, что обе нации исповедуют культ еды и обладают развитым комплексом вины.
Вот точно так же Шва на уроках естествознания находился от меня на расстоянии в шесть дюймов, а я его никогда не замечал. Весьма странно, поскольку я очень даже неплохо замечаю в классе всё, что не имеет непосредственного отношения к уроку. А думая о том, как Айру чуть кондрашка не хватил при упоминании имени Шва, я понял, что необходимо расследование. Оно заняло пару дней, и в результате я узнал кое-что интересное.
Я позвал Айру и Хови на военный совет (так мы, мужики, называем обмен сплетнями). Разговаривать в гостиной было нельзя — там на диване храпел Фрэнки, захватив, как всегда, самое уютное местечко во всём доме. Что-то Фрэнки в последнее время спит целыми днями.
— В шестнадцать лет это обычное явление, — пояснила мама. — Вы, подростки, в пятнадцать заворачиваетесь в кокон и впадаете в спячку на много лет.
— Значит, когда они вылупляются, то становятся бабочками? — спросила сестрёнка Кристина.
— Нет, — ответила мама. — Они остаются всё теми же гусеницами, только большими, волосатыми и вонючими.
Кристина засмеялась, а Фрэнки на диване перевернулся на другой бок и демонстративно выставил зад в нашу сторону.
— А когда ж мы станем бабочками? — поинтересовался я.
— Вы — никогда, — ответствовала мама. — Вы отправитесь в колледж или ещё куда, и вот тогда
При словах «ещё куда» мама посмотрела на меня, поэтому я сказал:
— А может, я останусь здесь на всю жизнь. Возьму сачок и буду дежурить.
— Угу, — сказала мама. — Тогда сачок тебе точно понадобится — чтобы оттащить меня в дурдом.
Когда дело касается Фрэнки, мама всегда говорит о колледже так, будто это само собой разумеется; а вот я и колледж у неё никак не стыкуются. Я взглянул на брата — тот храпел и в ус не дул. Иногда я думаю, что Бог ошибся и отдал Фрэнки часть мозговых клеток, изначально предназначавшихся для меня. Братец может дрыхнуть сутки напролёт, и всё равно у него в табеле сплошные «А»[9]. Я же в своём табеле испокон веков видел только две «А»: в имени Anthony и в фамилии Bonano. Что самое противное — Кристина, похоже, следует по стопам братца; так что мне уготовано судьбой стать позором семьи.
— Пошли, — скомандовал я Хови и Айре, — поговорим в подвале.
То есть там, где мы обычно беседуем о всяких важных вещах.
Подвал у нас из тех, что называют «обустроенными», хотя правильнее было бы назвать его «когда-нибудь-в-перспективе-обустроенным», потому что сколько бы мы ни вкладывали в него труда, всё время остаётся какая-нибудь недоделанная голая стенка. Может, это из-за папы, который вечно портачит с электропроводкой, или из-за дяди, который снабжает нас дешёвым изоляционным материалом, а потом выясняется, что этот материал содержит канцероген. Словом, каковы бы ни были причины, стенки регулярно продолжают оголяться. Тем не менее подвал стал для нас чем-то вроде военного бункера, где мы обсуждаем проблемы национальной безопасности и играем в видеоигры, которые, по убеждению моей мамы, выбьют из моей головы последние мозги быстрее любого боксёра-профессионала. А уж когда мы играем в игры с мордобоем, она вообще выходит из себя.
Но сегодня нам не до игр. Сегодня мы держим военный совет относительно парня по имени Шва.
Мы уселись на пол, и я передал друзьям добытую в ходе расследования информацию.
— Я не уверен на все сто, откуда у Шва такая фамилия, но брат парикмахера моей тёти живёт с ним по соседству, так что, думаю, информация достоверная. — Я помедлил для пущего эффекта. — Вот что он говорит: прадедушка и прабабушка Шва прибыли сюда из Старого света.
— С какого света? — спросил Хови.
— Старого. Ну, с той стороны.
— Что? — поразился Хови. — Ты хочешь сказать, что Шва — выходец с того света?!
Теперь я знаю, почему Хови всегда коротко стрижётся — чтобы нельзя было вцепиться и выдрать ему патлы. Думаю, нашёлся бы миллион желающих это сделать.
— Он имеет в виду из Восточной Европы, — пояснил Айра.
— Короче, — сказал я, — прадедушкина фамилия — Шварц, и всю свою жизнь он стремился к одному: вырваться из Старого света в Америку, потому что на Статуе Свободы написано приглашение: «Гоните мне усталый ваш народ, всех бедолаг, пошедших по нужде...»
— «Брошенных в нужде», — поправил Айра. — «Отдайте мне усталый ваш народ, всех нищих, брошенных в нужде, всех жаждущих свобод»[10].
— Ага, — поддакнул Хови. — Если уж перевираешь цитату, то хоть перевирай правильно. По нужде они у него пошли.
— Да ладно. Ну вот, все в Старом свете говорят: «Слушайте, я же и есть нищий, брошенный в нужде!» и все хотят в Америку. Вот почему мои предки перебрались сюда из Италии, твои, Айра — из России, а твои, Хови, свалились с неба.
Хови съездил кулаком мне по плечу.
— Короче, старина Шварц парится там на своей свекольной ферме, или на чём ещё он там горбатится, складывает в кубышку каждый пенни на билет в Америку себе, жене и детям. «Хочу умереть на американской земле», — говорит он. Наконец, накопив достаточно денег, они, а с ними ещё четырнадцать тыщ других семей, набиваются в пароход и пересекают Атлантический океан.
— Только не рассказывай, что они напоролись на айсберг, — бурчит Хови.
— Не тот пароход, — говорю, — но примерно в то же время, я так думаю. Короче, прибывают они в Нью-Йорк, проходят мимо Статуи Свободы, все пялятся на факел, ну, там всякие «охи-ахи», совсем как туристы, только не в гавайских рубашках — они ж, понимаете, нищие, откуда у них бабки на гавайскую рубашку. Короче, всех ссаживают с парохода у Эллис-Айленд, и они стоят в длиннющей очереди на солнцепёке в своих шубах, потому что ещё не умеют одеваться по погоде и потому что на их родине всегда мороз. Наконец, подходит их очередь. Старина Шварц весь взопрел от жары и задыхается от волнения. А перед очередью мужик с авторучкой и громадной чёрной книжищей записывает имена и даёт доступ в страну. Он спрашивает: «Ваше имя, сэр?» А старик — внимание! — отвечает: «Шва...» — и вдруг хватается за сердце, трах-бах, инфаркт, и он помирает на месте.
— Желание исполнилось, — замечает Хови. — Умер на американской земле.
— Точно. Короче, эти мужики на Эллис-Айленде — они вроде как современные работники столовой: им плевать, что ты загнулся, главное — чтобы в очереди отстоял. Ну, вот они и записали фамилию как «Шва», и так оно с тех пор и пошло.
Айра, по большей части слушавший мой рассказ молча, наконец заговорил:
— А я слышал кое-что ещё.
Я повернулся к нему:
— Что ты слышал?
— Да всякое такое... странное... не только про него, а про всю его семейку.
— В каком смысле странное? — спросил Хови. — Странное, как в «Сумеречной зоне», или странное, как в «Свидетельствах очевидца»?
— Не знаю, — ответил Айра. — Кажется, как в обоих.
— Так что ты слышал? — спросил я опять.
— Говорят, его мамаша как-то пошла в супермаркет и исчезла прямо на глазах у всей очереди в экспресс-кассу. На том месте, где она стояла, осталась только кучка купонов и разбитая банка маринованных огурцов.
— Как это исчезла? Что ты имеешь в виду?
— И почему кучка купонов, если у неё была только банка огурцов? — вмешался Хови.
— А мне откуда знать? За что купил, за то и продаю. — Айра понизил голос. — Но, конечно... слыхал я и ещё кое-что...
Мы с Хови придвинулись поближе и навострили уши.
— Поговаривают, что швовский папашка разрезал мамашку на пятьдесят кусочков и разослал их... на разные почтовые ящики... в разные штаты...
— И в Пуэрто-Рико тоже? — спросил Хови.
— Пуэрто-Рико — это не штат, — напомнил я.
— Почти что штат.
— Ладно, может, он припрятал один кусочек, чтобы послать его в Пуэрто-Рико, когда оно станет штатом. Доволен?
Сказать по правде, я не поверил ни одному слову в Айриных историях.
— Если бы что-то такое произошло, вся округа бы знала. Так ведь?
Айра придвинулся ближе и надменно улыбнулся.
— А если это случилось до того, как Шва переехал сюда?
— А когда он сюда переехал? — спросил Хови.
Но ни Айра, ни я толком этого не знали. Дело в том, что в жилых районах это обыденное дело: одни ребята въезжают, другие выезжают; но как бы ни старался новый ученик незаметно влиться в жизнь школы, кто-то ведь должен был его заметить! А появления Шва не заметил никто.
— Должно быть, — сказал я, — он как самолёт-невидимка — сумел проскочить мимо всех радаров.
— А кто-нибудь пробовал проверить — правда, что его глаза меняют цвет? — поинтересовался Хови.
— Так близко меня к нему на верёвке не подтянешь, — заявил Айра.
На секунду повисла тишина, а потом Хови сказал: «Бр-р». Меня тоже слегка затрясло.
3. «Эффект Шва», и как мы исследовали его с помощью различных глубоко научных методов
У мистера Вертхога, нашего учителя естествознания, была дурацкая привычка причмокивать, словно целуя воздух. К таким выкрутасам привыкнуть невозможно, и, может быть, этим и объясняется то, что мои оценки по его предмету неуклонно катятся под откос. Просто глядя на учителя Вертхога, ты не в состоянии сосредоточиться на его объяснениях. Правда, однажды дурная привычка вышла ему боком: как-то во время родительского собрания один мужик набил мистеру Вертхогу морду за то, что тот заигрывал с его женой.
Сейчас мистер Вертхог стоял перед оборудованием для высоконаучного эксперимента, включавшим большую мензурку со льдом и длинный термометр. Написав на доске «34°[11]», мистер Вертхог повернулся к нам:
— Научный метод (чмок) предполагает наличие гипотезы, опыта (чмок), результата и заключения (чмок-чмок).
Кто-то похлопал меня по локтю:
— Привет, Энси!
Удивившись, кто бы это мог быть, я обернулся. Я никогда не отдавал себе отчёта, что на уроке естествознания по соседству со мной стоит другая парта. Несколько мгновений я не узнавал лицо соседа — его черты были настолько неопределённы, что оно не залипало в память, хоть тресни. Не лицо, а ментальный тефлон какой-то.
— Это я — Кельвин Шва.
— О, Шва! Как дела?
— Мистер Бонано (чмок), вы не уделите нам толику вашего драгоценного внимания?
— Э... конечно, уделю... — Я не стал посылать учителю ответный поцелуй — это чревато вызовом к директору. Мистер Вертхог на подобные выходки реагировал болезненно.
— Итак — может ли кто-нибудь выдвинуть гипотезу, которую мы будем проверять в нашем сегодняшнем эксперименте?
Рука Шва в тот же момент взмётывается вверх — раньше всех прочих. Мы с ним сидим в третьем ряду в центре, однако взгляд мистера Вертхога скользит мимо руки Шва и упирается в Эми ван Зандт, сидящую в заднем ряду.
— Вода при комнатной температуре закипит, если её выставить на солнце.
— Какое ужасающее невежество! — Учитель высыпает в мензурку со льдом пакет какого-то порошка и смешивает коктейль. Вода становится мутной. — Есть ещё предложения?
Рука Шва по-прежнему маячит над головой. Вертхог вызывает Локишу Пил.
— Лимонад, реагирующий со льдом, лучше утоляет жажду? — предполагает Локиша.
— Ещё более неверно (чмок-чмок)! — Мистер Вертхог всыпает туда же ещё один пакетик порошка. Лёд в мензурке начинает быстро таять. Шва уже размахивает рукой, словно сигнальным флагом, пытаясь привлечь к себе внимание учителя. Вертхог вызывает Денниса Фиорелло.
— Э... — Деннис опускает руку. — Да нет, это я так.
Шва поворачивается ко мне и издаёт еле слышное досадливое мычание:
— Он никогда не вызывает меня!