Судьба доктора Хавкина

Марк Поповский

Судьба доктора Хавкина

ПРЕДИСЛОВИЕ

Владимир Хавкин был великим бактериологом, гениальным человеком. На заре бактериологии, работая в очень трудных условиях Индии, он создал в чрезвычайно короткий срок эффективную вакцину против бубонной чумы вскоре после того, как в Бомбее в 1896 г. вспыхнула ужасная эпидемия. Это была, по существу, первая, дававшая эффективные результаты, вакцина против чумы. Она выдержала проверку временем и спасла жизнь миллионам людей в Индии, Западной Азии и Северной Африке.

Хавкин организовал в Бомбее лабораторию для приготовления вакцины в больших количествах. Вначале она называлась Бомбейская противочумная лаборатория. Впоследствии она превратилась в одну из крупнейших исследовательских лабораторий Индии. В 1925 г. индийское правительство в знак уважения к великому ученому переименовало лабораторию в Институт им. Хавкина.

О жизни и деятельности Хавкина, к сожалению, написано очень мало. Учитывая трудности, связанные со сбором материалов о Хавкине, я очень рад, что Марк Поповский взял на себя труд написать пусть даже краткую биографию ученого, обрисовать тяжелые условия, в которых он работал, и достигнутые им блестящие результаты. В книге показано, какой любовью и восхищением платил индийский народ доктору Хавкину и как в 1902 г. его блестящая научная карьера оборвалась из-за профессиональной зависти медицинских работников, для которых он всегда оставался чужим. К счастью для науки, два крупнейших научных учреждения в Европе — Институт Листера в Лондоне и Пастеровский институт в Париже, к которым обратились за арбитражем, — приняли сторону Хавкина и признали позицию оппонентов ошибочной. Вакцину в институте продолжали приготовлять по методу Хавкина даже после его ухода. Однако в целях перестраховки были внесены некоторые серьезные изменения в препарат, что, как позднее стало известно, значительно ослабило защитные свойства вакцины.

Контрольные опыты на людях, а также статистические данные за несколько лет о массовых прививках, проведенных во время эпидемий, показали высокую степень эффективности вакцины Хавкина как предохранительного средства против чумы. После моего прихода в институт в 1925 г. были выработаны в высшей степени стандартизованные методы проведения экспериментов на животных, в частности на белых мышах. Эти опыты продемонстрировали, как точны были экспериментальные выкладки Хавкина. Появилась возможность создать новую более эффективную вакцину, совершенно не дававшую токсическую реакцию.

В. Хавкин, вне всякого сомнения, был блестящим экспериментатором, на голову выше своих коллег, работавших в Германии, Австрии, Англии и в других странах. О нем следовало бы написать большой научный труд или по меньшей мере обстоятельную статью, что я и намереваюсь когда-нибудь сделать. Здесь я лишь в общих чертах изложу свои соображения по этому вопросу.

Противочумная вакцина, полученная некоторыми современниками Хавкина, отличалась по своим предохранительным свойствам от препарата великого бактериолога иногда лишь на несколько сотых процента. Но ученый в состоянии был обнаружить и эти малейшие изменения в вакцине, приготовленной из микробов чумы в жидкой среде, убитых при t 70° (нагрев 30 минут) и убитых при t 55° (нагрев 15 минут). Позднее Хавкин проводил опыты при более низкой температуре. Но его «наследники» в институте вернулись к 60 °C или даже к 70 °C для большей уверенности в результате, забыв о влиянии поднятия температурного режима на качество вакцины.

Доктор Хавкин отказался следовать инструкциям вышестоящих органов, которые требовали подогрева карболизированной вакцины после того, как ее поместили в пробирки, так как Хавкиным доказано, что это приведет к полному уничтожению предохранительных свойств вакцины. Именно это недоразумение было положено в основу обвинений, выдвинутых против Хавкина в связи с Малкавальским случаем, описанным в книге Поповского. Сейчас нет никакой необходимости подробно говорить об этом абсурдном обвинении. Хавкин был полностью реабилитирован, но власти не восстановили его в должности директора института. Это практически лишило Хавкина возможности заниматься научной работой.

Однако сейчас, когда детально разработаны точнейшие методы измерения качества противочумной вакцины, мы можем по достоинству оценить величие проделанной им работы. Его научная деятельность была оценена исключительно высоко, что нашло свое отражение в решении индийского правительства переименовать бомбейскую лабораторию по борьбе с чумой в Институт им. Хавкина. С каждым годом растет уважение к доктору Хавкину и восхищение его делами. Народ прекрасно понимает, что Хавкин спас его от смерти, от ужасных эпидемий чумы. В настоящее время в Индии и в других странах чумы нет или она появляется очень редко. Скоро она станет кошмарным воспоминанием и никогда не появится в будущем. Мы теперь достаточно знаем о распространении чумы и можем устранить возможность ее возникновения. Существуют средства, полностью излечивающие чуму. Такие, например, как стрептомицин.

Москва, 16 июля 1962 г.

Сахиб Сингх Сокхей, Директор Института им. Хавкина с 1932 по 1949 г.

Владимир Ааронович Хавкин — бактериолог правительства Индии (1895 г.)

О ТЕХ, БЕЗ КОГО НЕ МОГЛА БЫТЬ НАПИСАНА ЭТА КНИГА

«Весь мир и особенно мы в Индии премного обязаны доктору Хавкину. Он помог Индии избавиться от основных эпидемий — чумы и холеры».

Раджендра Прасад

На обложке этой книги обозначено мое имя. Это не совсем справедливо. Я далеко не единственный и даже не главный автор. Книгу творили десятки людей. В моих папках множество конвертов с советскими и иностранными марками: из Парижа, Бомбея, Бухареста, из Америки и даже из Австралии, письма тех, кто не пожалел времени и сил, чтобы жизнеописание моего героя содержало как можно больше интересных и правдивых фактов. Ученые, библиотекари, работники архивов и музеев из разных городов присылали книги, фотографии, выписки из архивных документов, списки литературы. Совершенно незнакомые люди желали писателю успеха, вспоминали отдельные эпизоды, которые могут пригодиться в работе над рукописью.

Как возник этот поток человеческого дружелюбия и солидарности? Как вообще зародилась мысль написать биографию Владимира Хавкина?

Хмурым октябрьским утром 1955 года я приехал в старинный приволжский город в качестве корреспондента московской газеты, чтобы написать об институте, где изучают так называемые особо опасные инфекции: чуму, холеру, бруцеллез. Помню тихую, усыпанную осенними листьями улочку, где с трудом удалось разыскать нужный дом. Помню первый разговор с директором института, которого я наивно спросил:

— Простите, но ведь в Советском Союзе давно нет ни чумы, ни холеры. Зачем искать оружие против несуществующего врага?

На стене директорского кабинета под стеклом висел документ времен гражданской войны, подписанный М. И. Калининым. «Всероссийский староста» благословлял вновь организованное в волжском городе научное учреждение на полную победу над злейшими эпидемическими болезнями.

— Да, — произнес директор и поглядел мимо меня на пожелтевшую реликвию. — Нам действительно удалось выполнить завет Михаила Ивановича. Но можно ли забывать, что за узенькой полоской земли, именуемой государственной границей СССР, по-прежнему бушуют чумные и холерные океаны, что в мире живы еще и оспа, и бруцеллез, и проказа.

Он замолчал и протянул мне свежий номер газеты. Небольшая заметка сообщала о том, что Советский Союз направил самолет с противохолерной вакциной в одну из охваченных эпидемией стран Востока.

Два дня спустя, обряженный в два халата, резиновые сапоги и перчатки, я переступил порог «внутренних» лабораторий. Прежде чем ввести меня в «святая святых» института, директор еще раз напомнил о строгих правилах личной безопасности.

— Кстати, в целях профилактики Вы после осмотра лабораторий на девять дней останетесь у нас под надзором врачей, — бросил он мимоходом. — Таков закон.

Пришлось подчиниться. И вот, кляня вынужденное безделье, я сижу в институтской библиотеке и читаю все, что попадается под руку. Этот девятидневный карантин мог бы, наверное, превратиться в самые тоскливые дни моей жизни, если бы я не снял с полки 18-й том сочинений А. П. Чехова. То были письма последних лет его жизни. Не знаю почему, может быть, оттого, что лишь недавно я познакомился с мужественным, полным риска трудом чумологов, но меня привлек помеченный августом 1899 года ответ А. П. Чехова издателю газеты «Новое время» А. С. Суворину, который с явным беспокойством спрашивал доктора Чехова, что предпринять, если чума, поразившая Индию и уже замеченная кое-где в Европе, вторгнется в Петербург. Есть ли средства против «черной смерти»? Возможно ли спастись в большом городе? «Чума не очень страшна… — писал Чехов. — Мы имеем уже прививки, оказавшиеся действенными, которыми мы, кстати оказать, обязаны русскому доктору Хавкину. В России это самый неизвестный человек, в Англии же его давно прозвали великим филантропом. Биография этого еврея, столь ненавистного индусам, которые его едва не убили, в самом деле замечательна».

Всего несколько слов, но как много оказано и о Хавкине, и об отношении к нему Чехова, и даже о Суворине. Ибо кто же не знает, что реакционный журналист был к тому же и ярым антисемитом. В другом письме Чехов снова издевается над черносотенцем и мракобесом Сувориным: «Надежду подают прививки Хавкина, но, к несчастью, Хавкин в России непопулярен: „Христиане должны беречься его, так как он — жид“».

Из примечаний к чеховским письмам я узнал, что Владимир Ааронович Хавкин (1860–1930), уроженец Одессы и воспитанник Новороссийского университета[1], провел несколько лет в Индии, где боролся с чумой и холерой. Еще несколько разрозненных сведений дала медицинская энциклопедия. Но как Хавкин попал из России в Индию, за какие заслуги приобрел славу великого филантропа, за что его хотели убить те, кому он пытался спасти жизнь, — на эти вопросы никто мне ответить не мог. Увы, спустя пятьдесят пять лет после чеховских писем биография Владимира Хавкина оставалась столь же мало ведомой его соотечественникам, как и в конце XIX столетия. О Хавкине не было написано ни одной книги; имя, его редко встречалось в журналах. Это непонятное равнодушие современников все более подогревало мой интерес к забытому ученому. С помощью библиотекарей института я перерыл чуть ли не всю литературу, имеющую отношение к чуме, к Индии, к бактериологии опасных инфекций. И — тщетно. Лишь за два дня до отъезда в Москву главный библиограф вытащила откуда-то запыленную тоненькую книжку на английском языке. Первое, что я увидел, откинув обложку, был портрет красивого рослого человека в строгом сюртуке, с белоснежным стоячим воротничком. Лицо с глубоко посаженными задумчивыми глазами выражало чувство спокойного достоинства. «Владимир Хавкин, — значилось под портретом, — первый директор Хавкинского института, родился 3 марта 1860 г. в Одессе, умер 26 октября 1930 г.».

С волнением листал я отчет бомбейского Бактериологического института, носящего имя нашего соотечественника. Отчет вышел осенью 1930 г. вскоре после смерти Хавкина и кроме специального материала содержал некролог, подписанный именем видного индийского ученого Найду. Биография Хавкина, написанная человеком далекой страны, поразила меня. Чувство горячей любви и уважения к бактериологу из Одессы сквозило в каждой строке.

«Хавкинский институт, обязанный своим существованием гению Владимира Хавкина, и Центральный медицинский колледж, где этот ученый производил первые исследования по чуме, 27 октября были закрыты в знак уважения к его памяти, — писал автор некролога. — Индия имела особые причины оплакивать потерю этого человека; лучшие годы жизни он отдал борьбе с такими бедствиями Индии, как холера и чума; он спас огромное количество жителей от опустошительных инфекций, применив предохранительные прививки… Его интерес к Индии не ослабевал до самой смерти, и до конца своих дней он поддерживал дружескую переписку с индийскими друзьями».

Биография-некролог приоткрыла завесу над основными вехами жизни Хавкина, но одновременно она вызвала и новые недоуменные вопросы. Чехов сообщает о ненависти индийцев к бактериологу, а ученый из Бомбея — о глубокой любви, которую доктор из России заслужил у народов Индии. Кто прав? Совсем ничего нет в некрологе о детстве и юности Хавкина, об учении в Одесском университете. А ведь там в эти годы преподавал зоологию Илья Ильич Мечников. Какие отношения сложились между учителем и учеником? И наконец, самое главное, почему Хавкин оставил родину, почему не вернулся в Одессу?

Я покинул институт на Волге с твердым намерением разобраться в этой загадочной биографии. Однако перевод бомбейского некролога долгое время оставался единственным документом, находившимся в моем распоряжении. В русских журналах конца XIX — начала XX столетия содержались лишь отрывочные, подчас взаимоисключающие детали о пребывании Хавкина в Париже, Лондоне, Калькутте и Бомбее. Прошло три года. Папка с надписью «В. Хавкин» пополнялась медленно, от случая к случаю. Правда, в Москве, Одессе и Барнауле удалось разыскать родственников ученого. С Алтая пришел пакет со старинными фотографиями: отец Хавкина, его мать и сам Владимир Хавкин, сначала в студенческой куртке, потом в сюртуке и галстуке. На обороте последней фотографии стояло: «Калькутта» и надпись, сделанная от руки — «Проездом через Аден в Аравийском заливе 18-го (шестого) февраля 1895 года». Самый «новый» из этих снимков был сделан почти семьдесят лет назад. Эти семейные реликвии прислала родная племянница Хавкина пианистка Лидия Семеновна Савельева.

А затем счастливая встреча. В скромной московской квартире меня принял восьмидесятипятилетний сводный брат Владимира Хавкина бухгалтер Александр Хает. Он тяжело болен. Говорить ему нелегко, но старик рад помочь литератору. О событиях шестидесятилетней давности он рассказывает глухо, однако очень уверенно, так, будто это происходило вчера.

— Владимир сидел в Одесской тюрьме. По политическому делу.

Я не поверил, переспросил.

— Да, да, в университете он был известен, как… как это называлось?.. — И вдруг в его устах звучит неожиданное, пришедшее из исторических глубин слово —…бомбометатель.

Хавкин — народоволец? Мой собеседник качает головой: увы, он ничего не может больше припомнить. Но бомбометателем Владимира действительно называли. Слабеющая память подсказала старику еще один интересный факт. В Париже (Владимир попал туда в 1890 г.) братья ходили на юбилей какого-то старого русского революционера. Среди других ораторов Хает запомнил Жореса, Бебеля и Вильгельма Либкнехта. К Хавкину подходили русские революционные эмигранты и дружески приветствовали его.

Через два месяца после нашей встречи Александр Хает умер. Казалось, что вместе с ним ушла и последняя возможность узнать что-нибудь о революционной деятельности Владимира Хавкина. Архивы? Я безо всякой надежды поехал в Одессу. За последние сорок пять лет две войны и три революции прогремели по брусчатым мостовым города-героя. Город поочередно занимали петлюровцы и «зеленые», французы и румыны, кайзеровские немцы и немцы гитлеровские. Где уж тут найти документы восьмидесятых годов прошлого века…

С профессором университета, большим любителем одесской старины, Федором Евстафьевичем Петрунем мы несколько дней бродили по городу. Петрунь как опытный реставратор снимал «позднейшие наслоения» и перед главами возникала торговая богатая Одесса, какой она была восемь десятков лет назад. Императорский университет… Канцелярия коменданта города… Студенческая кухмистерская… Полицейское управление с каланчой и огромным двором, замыкавшимся со всех сторон. Сюда привозили бунтующих воспитанников университета… Греческая площадь; приземистые домики с колоннадой, зеленные лавки, дешевые ресторанчики. На Приморском бульваре профессор Петрунь показал место, где народоволец Николай Желваков 18 марта 1882 года по приговору Исполнительного комитета партии «Народная воля» стрелял в жандармского полковника Стрельникова.

Я размечтался. Хавкин был в это время студентом третьего курса университета. Вполне возможно, что в тот час он стоял на бульваре вместе с другими студентами, которые, как известно из литературы, толпились там, для того чтобы помочь Желвакову бежать после выстрела. Увы, кроме Александра Хаста, никто ничего не мог сообщить о революционных настроениях будущего бактериолога. Глядя с вершины знаменитой потемкинской лестницы вниз на шумный Одесский порт, я подумал с грустью, что никогда так и не узнаю правды. Но произошло неожиданное. На следующий день молодой научный сотрудник Одесского областного архива Анатолий Бачинский положил передо мной на стол подлинное архивное дело студента Императорского новороссийского университета Владимира (Маркуса Вульфа) Хавкина и многочисленные папки, в которых десятки документов свидетельствовали о Хавкине-народовольце, Хавкине — государственном преступнике и арестанте. Старый бухгалтер Александр Хает оказался прав.

Многие, очень многие люди приняли участие в поисках правды о моем герое. Это прежде всего одесские архивисты Анатолий Бачинский и Станислав Кульчицкий; Тамара Моисеевна Гольд — главный библиограф библиотеки Одесского университета; Елена Ивановна Наливкина — заведующая библиотекой Одесского бактериологического института им. И. И. Мечникова; Софья Ивановна Макаренко — заведующая читальным залом Центрального государственного исторического архива УССР в Киеве. Спасибо вам всем, дорогие товарищи!

Трогательной была помощь зарубежных друзей. В июне 1958 года международный журнал «Курьер ЮНЕСКО» опубликовал мое письмо, в котором содержалась просьба откликнуться всех, кто встречал ученого или что-нибудь о нем знает. Ответов пришло немало.

Как правило, послания были дружественные и сердечные. Люди разных стран восторгались подвигом русского доктора, выражали симпатии к советскому народу. Директор Хавкинского института господин Джала из Бомбея любезно прислал жизнеописание основателя института, список его трудов и два альбома, которые институт выпустил к своему шестидесятилетнему юбилею (1959 г.).

Парижанин, профессор физики мсье Деларю никогда не слыхал о Хавкине. Ну и что же! Раз русский бактериолог проявил такой героизм, надо воздать ему по заслугам и разыскать о нем все возможные сведения. И вот профессор Деларю оставляет собственные дела и отправляется в библиотеку Пастеровского института, чтобы выписать для литератора из Советского Союза список материалов на французском, английском и даже русском языках. Список Деларю оказался самым ценным из всего присланного. Но сам парижанин вовсе не считал свой труд сколько-нибудь значительной услугой. «Я надеюсь, — писал он, — что вы получили немало и других ответов, которые свидетельствуют, как велика интеллектуальная солидарность между народами».

И, наконец, еще одно письмо, которое мне хочется привести полностью.

«Сэр, как ученый бактериолог и в прошлом директор Хавкинского института в Бомбее, я выражаю удовлетворение по поводу того, что Вы работаете над книгой о Владимире Хавкине. Я готов помогать Вам советом и необходимыми материалами. Ваша книга, рисующая дружбу ученого из России с людьми моей страны, думается мне, поможет нашим народам еще лучше понять и оценить друг друга». И подпись: Лауреат Международной Ленинской премии за укрепление мира между народами, профессор, доктор Сахиб Сингх Сокхей.

Доктор Сокхей привез в СССР и подарил мне фотокопию трех десятков индийских и английских газетных статей, посвященных деятельности Владимира Хавкина в Индии. Открылись новые, неизвестные ранее подробности жизни ученого, факты борьбы его с колониальной администрацией. Так прошлое, историческое сомкнулось с сегодняшним днем. Борец за мир, гражданин независимой Республики Индии внес свой вклад в восстановление доброй памяти ученого из России.

…Больше шестидесяти лет прошло с тех пор, как Антон Павлович Чехов назвал Владимира Хавкина «самым неизвестным человеком в России». Многое изменилось с тех пор в нашей стране. Не меньше, а значительно больше ценим и чтим мы теперь наше историческое прошлое. И среди прочих несправедливо забытых имен, которыми ныне гордится родина, имя смелого бактериолога заняло теперь достойное место. Пришла пора подробно рассказать об этой жизни: простой, самоотверженной и мужественной. Приступая к рассказу, я еще раз благодарю советских и зарубежных друзей доктора Хавкина, друзей, без которых книга эта едва ли могла быть написана.

ХМУРЫЙ РАССВЕТ

В четверг 20 ноября 1881 года в Новороссийском императорском университете разразился неслыханный скандал. Группа студентов освистала декана юридического факультета, г-на Патлаевского. В Одессе новости не залеживаются. Уже на второй день горожане знали все подробности. На Дерибасовской, где прогуливалась перед обедом «чистая публика», об университетских делах говорили ахая и закатывая глаза; в порту, на Молдаванке и Пересыпи хохотали, прищелкивали пальцами: «Ай да студенты, ай да босяки!..»

Одесса любила свой университет. Мысль о том, что в их городе существует храм науки, не уступающий столичному, наполняла горожан чувством самоуважения. Богатые купцы отдавали детей на юридический, беднота тянулась из последних сил, чтобы увидеть сыновей врачами или учителями. Студентами гордились. Им прощали и шумные вечеринки, и уличные потасовки, и даже некоторую вольность по отношению к начальству: молодозелено, перемелется — мука будет…

Новороссийский университет в восьмидесятых годах прошлого века считался учебным заведением на редкость демократичным. Здесь бок о бок обучались юноши самого различного общественного положения: дети дворян и мещан, священников и торговцев. Проникала сюда и крестьянская молодежь. Таким же пестрым был университет и по национальному составу. Рядом с русскими и украинцами учились армяне, евреи, грузины, поляки, молдаване, греки, болгары. Шумный, многонациональный, полный социальных контрастов университет был плоть от плоти сыном Одессы, отражением всего, чем жил и дышал город-порт на перекрестке международных торговых путей.

И все же то, что произошло в университетском вестибюле в четверг, не походило на обычные студенческие шалости. Шестьдесят слушателей первого и второго курсов требовали изгнать за безграмотность доцента Чижова, читающего философию права. Они свистели, визжали и выли под самым носом у почтенного декана и отказались разойтись даже после того, как сам господин проректор записал имена зачинщиков.

В город давно уже проникали слухи о неладах в среде профессуры. Говорили, что профессор политической экономии, любимец студентов Посников настаивает на том, чтобы дать степень кандидата прав талантливому студенту Герценштейну[2], а декан Патлаевский нашел в диссертации крамольные мысли и присуждению степени воспротивился. Про Патлаевского поговаривали, что он создал на факультете систему шпионажа и выдает мальчишек полиции. История с Чижовым только повод, которым студенты воспользовались, чтобы отомстить ненавистному декану.

Одесситы со всем присущим им темпераментом обсуждали события, вступаясь за студентов или за декана в зависимости от своего имущественного состояния и должностного положения. Но то, что происходило в университете, лучше всего понимали на Спиридоновской улице в доме, где на воротах архитектор поместил скрещенные знамена — символ российской жандармерии.

Сообщая одесскому генерал-губернатору о студенческих беспорядках, начальник жандармского управления полковник Нершин справедливо заметил, что события в университете «совпали с развитием социально-революционного движения в городе». Обструкция, учиненная Патлаевскому, была лишь отражением общей борьбы, развернувшейся в стенах императорского университета. Политические злобы дня проникли в среду преподавателей и раскололи профессуру на два враждующих лагеря, докладывал Першин. Одни, «стоящие на стороне консервативного взгляда, встречают сочувствие людей серьезных и правительственных лиц», а другие ищут «поддержку в слушателях университета. Началось кокетничание со студентами, приведшее к нынешним беспорядкам».

Кто же эти «растлители юношества», которые, по словам жандармского полковника, «действуют прямо в разрез правительственным видам»? В отчете полковника Першина они названы поименно.

«На стороне профессора политической экономии Посникова, партия, которую я назову либеральною, оказались: Мечников, профессор зоологии, человек крайних убеждений, невозможный ни в каком учебном заведении; Трачевский — инициатор вторых Московских женских курсов, открывший здесь новую школу с совместным обучением слушателей обоего пола. Если я не ошибаюсь, он получил предостережение бывшего генерал-губернатора графа Тотлебена; профессор физики Умов — также человек крайних воззрений, с насмешкою отзывавшийся по поводу панихиды о в бозе почившем государе императоре…» Список, приведенный в докладе полковника Першина, довольно пространен. Но достаточно и первых четырех имен. Даже сегодня, восемьдесят лет спустя, они звучат внушительно: выдающийся биолог Мечников, основатель школы русских физиков Умов, прогрессивные профессора Посников и Трачевский. Вот кого выбрали своими общественными наставниками одесские студенты.

Скандал, разразившийся в университетском вестибюле, был по существу политической демонстрацией, может быть неумелой, бессмысленной, но полной искренней страсти и ненависти мальчишек, выступавших против реакции во всех ее формах. Это поняли и страшно засуетились, заволновались «правительственные лица». Несколько дней спустя университетский суд приговорил семнадцать человек к разным взысканиям. Троих, главных зачинщиков, было решено исключить. Среди них — студента второго курса естественного отделения физико-математического факультета Владимира Хавкина.

Хавкину тогда шел двадцать второй год. На фотографии тех лет он выглядит высоким и узкоплечим. Ясный задумчивый взгляд больших серых глаз, по-детски сложенные губы; даже бородка и усы — светлые, едва пробивающиеся — не способны придать солидности юношескому лицу.

Поступить в университет, учиться в Одессе было давнишней мечтой Владимира. Он решил получить высшее образование, несмотря на то что отец его бердянский учитель Аарон Хавкин, пожилой человек, обремененный большой семьей, не мог потратить на обучение младшего сына ни копейки. После долгих переговоров десять рублей в месяц на время занятий согласился давать Владимиру старший брат. Да двадцать копеек в день на обед ссужал неимущему студенту университет. Не очень-то сладко жить на подачки, но что делать, если к науке для бедняка нет иного пути.

Учился Хавкин хорошо. Уже в Бердянской гимназии у него проявилась склонность к естественным наукам. В Одессе лаборатория профессора Мечникова стала для юноши вторым домом. Илья Ильич поощрял научные интересы слушателей. Каждый студенческий опыт, каждая новинка биологии, открытая в России или за рубежом, становились предметом горячих споров, а то и дискуссий между учителем и учениками. Хавкин был любимцем Мечникова, его постоянным спутником в зоологических экскурсиях. С первых курсов было ясно: Владимир станет зоологом, исследователем микроскопической морской фауны. И вот — крушение всех надежд…

Весь ноябрь 1881 года не затихали в университете волнения, вызванные исключением трех студентов. Едва университетский суд вынес приговор, как несколько десятков человек собрались в конференц-зале, чтобы заявить протест администрации. Сходка продолжалась не один час. Видимо, решительность молодежи вызвала симпатию профессоров. Ученый совет университета большинством голосов опротестовал решение суда. Совет потребовал немедленно вернуть в университет Хавкина и его товарищей.

Не дешевой ценой спасла прогрессивная профессура своих питомцев. Многие преподаватели попали на заметку жандармского управления. Их действия вызвали негодование и министра просвещения, приславшего в университет раздраженное письмо. Его зачитывали на очередном заседании Совета: «Правительство имеет право рассчитывать на то, что преподаватели Университета будут служить ему не для одного только чтения лекций, но и для внушения своим слушателям словом и примером неизменных начал высокой нравственности, уважения к закону и порядку, — писал министр. — Всякое уклонение от этого пути поколеблет доверие, которое правительство выказывает к ученой коллегии… оно поставило бы правительство в печальную необходимость искать корни свободомыслия не в одной только среде увлекающегося юношества, но и между членами профессорской корпорации». Это звучало неприкрытой угрозой. Бывший министр просвещения граф Толстой, вскоре затем «прославившийся» в качестве министра внутренних дел, действительно «показал» профессорам, как именно надо внушать «уважение к закону и порядку».

И все же Хавкина на этот раз отстояли. За него ходатайствовал Мечников. Правда, прежде чем занять свое место в аудитории, Владимиру пришлось подписать нечто вроде покаянного обязательства (наподобие тех обязательств, какие в средние века подписывали раскаявшиеся грешники): «При обратном зачислении меня в число студентов Новороссийского университета я обязываюсь настоящей подпиской строго исполнять на будущее время правила Новороссийского университета… при этом мне объявлено, что в случае нового проступка с моей стороны, я буду уволен из университета».

Седьмого января 1882 года студент Хавкин получил на руки свой матрикул. Сунув в карман голубую книжечку с номером 247 на обложке, он снова вернулся к лабораторным опытам, обедам в дешевой студенческой кухмистерской и к… каждодневным обязанностям члена революционного кружка партии «Народная воля».

Современники свидетельствуют, что по натуре своей Владимир Хавкин меньше всего был трибуном и бунтарем. Молчаливый, сдержанный, он оживлялся лишь в тех случаях, когда при нем затрагивали серьезные проблемы науки, философии. Тогда он вступал в спор горячо, взволнованно, удивляя собеседников обилием прочитанной социальной и философской литературы.

Страсть к книгам и спорам появилась у Владимира еще в Бердянской гимназии[3]. Основанная в середине семидесятых годов, гимназия эта очень скоро стала пользоваться славой самой либеральной на юге России. Ответы на «проклятые» вопросы ее ученики находили не на уроках, а в тесных кружках, существовавших в каждом классе. Вечерами, собравшись где-нибудь на чердаке, кружковцы читали политическую литературу, изучали историю общественных движений, политэкономию и социологию. «Подгнило что-то в Датском королевстве…» Это понимали все. Но что предпринять? Мысль о неизбежности революционной борьбы уже витала над головами пытливых подростков, искавших светлого слова в темном лесу социологических формул. Но в провинциальном городке превратить неясную идею в боевой призыв было некому.

Начальник города и порта Бердянска, выдавший в июне 1879 года окончившему курс гимназии бердянскому мещанину Владимиру Аароновичу Хавкину удостоверение в благонадежности, был прав лишь наполовину. Под судом и следствием гимназист действительно не состоял, но «предосудительных» мыслей набрался уже не в малом количестве. Восемь лет гимназического обучения не внушили Владимиру ни почтения к самодержавию, ни терпимости к царившей вокруг реакции. Вместе с аттестатом зрелости (огромный, как газета, лист «слоновой» бумаги, украшенной виноградными лозами, солнечными лучами и сплошными пятерками) вчерашний гимназист вез в Одессу изрядную дозу сомнений и скептицизма. Он был в тот момент молодым тестом, которое только ждало дрожжей, чтобы взойти революционной силой, вырваться из тесной квашни «благонамеренности и порядка».

Такие «дрожжи» вскоре нашлись.

Осенью 1879 года в Одессу пришел первый номер журнала «Народная воля» — объемистая тетрадь, отпечатанная в типографии. Эпиграфом к передовой статье авторы взяли слова древнеримского сенатора: «Carthago est delenda!» — «Карфаген должен быть разрушен!» Это был призыв к политической борьбе, к немедленному выступлению против царизма. «Политические иллюзии губят народы, — гласила передовая. — Они же губят партии. Главная иллюзия, с которой надо бороться, это предрассудок против политической свободы, боязнь политической борьбы и политики вообще».

Хавкин читал этот номер журнала вместе со своими новыми товарищами по университету Степаном и Герасимом Романенко. Трудно восстановить сейчас, как зародилась дружба сыновей богатого бессарабского помещика Романенко с молчаливым еврейским юношей из Бердянска. Видимо, их связало увлечение революционными идеями, вера в общее дело. Так или иначе, но с осени 1879 года, в жандармской и полицейской переписке имена Хавкина и Романенко неизменно стоят рядом.

Братья Романенко с юридического факультета давно уже привлекали внимание полиции. Оба слабогрудые, страдающие туберкулезом, они тем не менее то и дело оказывались заводилами студенческих беспорядков. Герасима — впоследствии члена Исполнительного комитета партии «Народная воля» — высоко ценила Вера Фигнер. В книге «Запечатленный труд» знаменитая революционерка восхищается умом и образованностью Герасима Романенко, называет его человеком на редкость даровитым.

Новые идеи, новые друзья вынесли Владимира в самый водоворот интересов, которыми жила революционная Одесса 1879 года — года расцвета народовольческого движения. И сразу же попал он на заметку жандармских соглядатаев. На «Списке лицам неблагонадежным в политическом отношении», составленном не позже января 1880 года, уже известный нам полковник Першин делает пометку: «Все они (перечисленные студенты. — М. Я.) принадлежат по политическим взглядам к так называемой партии „Черного передела“. Сведения эти добыты агентурным путем, но источник достаточно оправдал себя в отношении Матвеевича, Хавкина, Романенко и других».

До поры до времени Владимира не трогают. Но на Спиридоновской на него уже заведено «досье». Дело «дозревало» и дозрело к новому 1880 году. Одесские студенты устроили несколько сходок и демонстраций по поводу новых университетских правил. Собирались на квартире Хавкина, а вожаками, как всегда, были братья Романенко. По доносу предателей Степан и Владимир были схвачены, а Герасим успел выехать за границу. Обыски. Допросы. Пухлое «дознание о студентах Хавкине и Романенко, обвиняемых в политической неблагонадежности». У Степана к тому же нашли подцензурное женевское издание шевченковского «Кобзаря», а у Хавкина — написанные им два письма «подозрительного и двусмысленного содержания». Дело могло окончиться плохо, но на первый раз генерал-губернатор приказал «ограничиться учреждением полицейского надзора».

Полицейский надзор, постоянно продлеваемый, почти восемь лет потом преследовал Хавкина в Одессе. Надзор отравил ему юность. Общение с товарищами, научная работа, дружба с Мечниковым — все оказывалось объектом слежки и доноса. Полицейские рыла лезли в его личную жизнь, в переписку, препятствовали поездкам по стране. Можно было задохнуться в атмосфере незримого террора, махнуть на все рукой, предаться отчаянию. Однако этого невозмутимого на вид студента ничто не могло удержать от поступков, которые он считал для себя обязательными.

Первого марта 1881 года в Петербурге неподалеку от Летнего сада прогремел взрыв, прервавший царствование Александра II. Народовольцы выполнили свое давнее обещание: казнили царя, по иронии судьбы носившего имя «Освободитель». Правительство ответило на убийство царя массовым террором. Каждый день в Петропавловке расстреливали и вешали народовольцев. Тюрьмы Москвы и Петербурга были переполнены. От столичных жандармов старались не отставать и их провинциальные коллеги: политические процессы шли в Киеве, Одессе; поезда не успевали увозить в Сибирь осужденных на каторгу и ссылку.

Одновременно правительство пустило слух о том, что убийство царя — дело рук евреев, пытавшихся захватить власть. По южным и западным губерниям прокатилась волна погромов. Воскресным утром 3 мая грязная волна эта докатилась до Одессы. Погромщики ходили по улицам с ломами и топорами, грабили и разоряли жилища евреев. «На Успенской улице, — бесстрастно сообщает „Одесский вестник“, — толпа с криком ворвалась в бакалейный магазин еврея. Через десять минут в квартире и магазине ничего не осталось в целости: мебель разбита, улицы покрылись густым слоем пуха… Из окна разрушенной квартиры выскочил мальчик со скрипкой в руках. Толпа гогочет. Скрипка попеременно переходит из рук в руки. Наконец один парень хватил ее о камень с размаху. Скрипка — вдребезги. Другая сцена. Оборванцы разрывают на куски платья. Наблюдающая толпа, двадцать процентов которой составляют прилично одетые люди, хохочет, созерцая происходящее…»

Что же предприняли хозяева города для борьбы с бандитизмом? В том же номере газеты есть строки, очень точно изображающие позицию тех, кто мог пресечь этот разгул. «Генерал и другие военные пробовали увещевать толпу, но это не помогло». Не помогло!..

Когда-то бывший попечитель Одесского округа хирург Н. И. Пирогов сказал: «Университет — есть лучший барометр общества». В понедельник, 4 мая, 1881 года барометр этот показал бурю. Едва начались занятия, как члены революционных кружков стали организовывать молодежь в группы самообороны. Вооружаясь на ходу, кто кочергой, кто просто палкой, студенты — русские, евреи, украинцы, молдаване и болгары — бросились наперерез погромщикам. На улице разразилась настоящая битва. Хавкин и Романенко оказались в самой гуще побоища. И тут, узря вооруженных студентов на улице, власти «пробудились». «На Рыбной и Резничной полиция и юнкера арестовали более ста пятидесяти человек. Были раненые», — сообщила затем одесская газета. А вскоре стало известно, что почти восемьсот арестованных загнаны на угольные баржи, которые уведены в гавань за волнолом.

Хавкин, которого полицейские схватили на улице с револьвером в руках, поначалу со всей массой арестованных попал в распоряжение прокуратуры. Потом начальник жандармского управления приказал перевести студента в тюремный замок. Жандармы попытались обвинить юношу в организации вооруженного нападения на погромщиков. За это им уже удалось осудить несколько студентов-оборонцев. Следствие продолжалось целую неделю. Студенты, вызванные в качестве свидетелей, не выдали товарища. И Хавкина пришлось выпустить. Жандармский капкан еще раз разжал свои железные челюсти.

Весна 1881 года принесла Владимиру немало неприятностей. Из его жизни надолго ушли два самых близких человека — Степан Романенко и Илья Ильич Мечников.

Степан Романенко подал властям прошение с просьбой отпустить его лечиться в Италию. У него действительно открылся туберкулез легких. Но Хавкин знал, что тяжело больной Степан едет вовсе не в Италию, а в Берн, где собралась большая группа народовольцев и где на медицинских курсах учится невеста Степана Соня.

Вскоре после отъезда Романенко заболел возвратным тифом Илья Ильич Мечников. Он давно уже стал появляться в лаборатории мрачным, подавленным, его обычно увлекательные лекции как-то поблекли за последние месяцы. Профессора что-то угнетало. Владимир знал причину. Илья Ильич нередко заводил в лаборатории разговоры о политике, которая сверху и снизу ползет в университетские стены, отвлекает юношество от науки. Он твердил ученикам о тех огромных знаниях, которые необходимы тому, кто хочет заниматься политикой, и корил студентов, променявших аудиторию на подпольные кружки, а учебники — на подцензурные брошюры. «Мальчишки», которых столь же талантливый, сколь и нетерпеливый профессор одолевал своими «проповедями» аполитичной науки, любили и оберегали Мечникова, но… революционной работы не бросали. В споры старались не вступать. Все знали: тот же Мечников до хрипоты отстаивает в Ученом совете, где его считают «красным» и чуть ли не агитатором, права студентов, свободу преподавания и независимость научных исследований.

И вот мрачная весть: Илья Ильич заразился тифом. А вслед за тем самым верным друзьям профессора стало известно еще более страшное: Мечников заразил себя якобы ради эксперимента; на самом деле — это самоубийство. Болезнь тянулась мучительно долго. Близкие старались скрывать от больного события, разыгравшиеся после казни царя, но Мечников узнавал и об арестах своих учеников, и о погромах, и о том, что министр утверждает на кафедры профессоров лишь «политически благонадежных», что его не интересует, имеют ли они хоть какие-нибудь научные заслуги. Такие новости (их нередко приносили ученики) ухудшали состояние Мечникова. Его жена Ольга Николаевна наконец запретила студентам посещать больного. Для Хавкина исчезла последняя отдушина.

Только в конце мая профессор, еще слабый и бледный, появился в лаборатории. Хавкин доложил ему о своих исследованиях морских простейших. Мечникову работа понравилась. Была даже назначена совместная экскурсия учителя с учеником к морю. Но поездка эта так и не состоялась. Личные обстоятельства заставили Мечникова уехать в имение под Киевом. Хавкину тоже пришлось изменить планы; он отправился в Бессарабию в научную экспедицию, организованную другой кафедрой. С грустью Владимир писал брату, что опыты, близкие его сердцу, он вынужден временно оставить. Однако вскоре развернулись события, которые вообще на целый год оторвали Хавкина от науки, от университета.

Летом 1881 года в Одессе появилась молодая изящная дама, заставившая немало говорить о себе городское общество. Дом Елены Ивановны Колосовой, очень живой, интересной собеседницы, скоро превратился в своеобразный литературно-музыкальный салон, который посещала самая различная публика. Пикники, музыкальные вечера, литературные викторины — эта миловидная женщина умела поразвлечь общество. Говорили, что она вдова, со средствами, и это особенно поощряло неженатых военных и статских чиновников. Только три человека в Одессе знали, что под именем Колосовой скрывается член Исполнительного комитета «Народной воли» Вера Николаевна Фигнер.

Исполнительный комитет назначил Фигнер руководительницей всей народовольческой деятельности на юге России. По ночам в особняке «вдовушки» проводились конспиративные совещания, готовились документы для членов партии, которым следовало срочно выехать из города. Одним из трех, знавших подлинное имя мадам Колосовой, был профессиональный революционер Павел Анненков. Фигнер привезла его из Харькова и поручила создать в университете кружок активных помощников «Народной воли». Для конспирации Анненков поступил в университет в качестве студента (это было четвертое учебное заведение, которое он сменил таким образом) и начал присматриваться к своим новым товарищам. В числе первых, вступивших в анненковский кружок, был Владимир Хавкин. Кружковцы собирали деньги для находившихся в подполье или вынужденных бежать из Одессы агентов партии, печатали на гектографе и расклеивали по городу политические прокламации. Между прочим, на гектографе размножались «Сказки» Салтыкова-Щедрина, письмо Белинского к Гоголю, памфлет «Надгробное слово Александру Второму» и судебные речи народовольцев.

Вскоре Вера Фигнер возложила на кружок Анненкова значительно более ответственное задание. Для усмирения революционного подполья царское правительство прислало в Одессу одного из самых свирепых своих сатрапов. Летом того же года прокурор Киевского военно-окружного суда генерал Стрельников, «находящийся в городе Одессе для производства по высочайшему повелению дознаний о государственных преступлениях», начал «очищать» юг России от крамолы. «Он захватывал десятки людей, совсем непричастных к революционной деятельности. Это делалось систематически по любому оговору, — писала впоследствии Вера Фигнер. — Бездушный и жестокий человек, он цинично издевался над своими жертвами. На мольбы матерей отвечал: „Не просите — ваш сын будет повешен!“ После попытки одного из арестованных к бегству Стрельников спросил конвойных: „Что же вы его убили?“ — „Нет“. — „А били?“ — „Нет“. — „Очень плохо сделали“».

Исполком «Народной воли» принял решение казнить Стрельникова. Пока в Петербурге подбирали людей для исполнения приговора, члены кружка Анненкова тщательно изучали образ жизни генерала, следили за тем, где он бывает, с кем встречается. К январю 1882 г. Владимир с двумя товарищами студентами мог сообщить Фигнер о каждой детали, касавшейся характера и поступков своего «подопечного». На этом материале Колосова построили план покушения. Было решено убить Стрельникова в пять часов вечера на Приморском бульваре, где он обычно гуляет. Возможно, что Хавкин принял бы более активное участие в подготовке покушения, но 15 февраля он и недавно вернувшийся из-за границы Степан Романенко были, как свидетельствует официальный документ, «по распоряжению г-на генерал-майора Стрельникова арестованы по обвинению в государственном преступлении».

Время не сохранило протоколов допроса, которому студент-народоволец подвергся в тюрьме. Не сохранилось и его воспоминаний об этом периоде. Но те, кто, как и Владимир Хавкин, «вкусили» от стрельниковского «гостеприимства», оставили довольно подробное описание тюремной обстановки.

До нас дошел потрясающий документ: прокламация «К русским людям», написанная в декабре того же года Павлом Анненковым по поводу так называемого голодного бунта в одесской тюрьме.

«Заключенные в тюрьме медленно и мучительно угасали под утонченной пыткой правительственного деспотизма, — сообщал Анненков. — Обстановка не изменялась даже для тяжелобольных. То же одиночество, та же холодная, сырая, вонючая камера, тот же отсыревший мешок с соломой на щелеватом полу, тот же карцер в перспективе, если не перестанешь упорствовать… На просьбу одного больного рабочего разрешить ему больничную пищу, тюремный врач доктор Розен, жандарм в душе, как он сам характеризовал себя, с какой-то дикой яростью закричал: „Вы — рабочий, а больничная пища стоит семьдесят копеек, обойдетесь и так!“. Другой арестант, студент, просил лекарства против развивающейся на руке опухоли. „Сосите опухоль, ведь у вас много свободного времени“, — отвечал Розен. Когда тот же больной выразил желание пригласить другого доктора, Розен сказал: „Вам нужны не врачи, а палачи!“ Этот самый Розен показал растерявшемуся палачу Боровицкому, как связать мертвую петлю, и самолично, с хладнокровной улыбкой, помог накинуть ее на Желвакова и Халтурина.

Страшная обстановка делала свое дело. Несколько человек сошло с ума, у остальных открылись нервные страдания, болезни груди сделались всеобщими: у одних кашель, у других все признаки зарождающейся чахотки, у третьих — кровохаркание. Постоянная сырость и холод сказались ревматизмом. У некоторых ослабло зрение и слух. Поддались даже железные организмы заключенных атлетов-рабочих: расшатались их „веревочные“ нервы, надломились их могучие груди, легко выносившие в течение многих лет ужасный воздух мастерских и подвалов.

Но „честь“ переполнить чашу страданий политических заключенных выпала на долю смотрителя тюрьмы Зубачевского. Политический больной, находящийся в последнем градусе чахотки, обратился к нему с просьбой уделить ему, полуумирающему, койку. Зубачевский приказал перевести его в карцер…»

Все, о чем писал Анненков, на несколько месяцев раньше пришлось испытать Владимиру Хавкину. Может быть, даже он подсказал руководителю кружка факты страшного произвола, творимого в стенах тюрьмы. Подобно остальным арестантам, Хавкин мерз, голодал, валялся на полу, ибо кровати полагались только лицам «привилегированных сословий». Его так же, как и других, водили на допрос в одну из камер, где «сам» Стрельников, издеваясь над заключенными, пытался вырвать сведения о подпольной организации. Хавкин не выдал кружковцев, не сказал ничего о готовящемся покушении, хотя и знал, что револьвер системы «Веблея» и два кинжала хранятся в квартире одного народовольца, откуда их ежедневно после обеда уносят в расчете, что представится случай совершить покушение. Знал он и многое другое. Но генералу студент показался, видимо, мелкой сошкой. Кстати, известно, что следователем Стрельников был скверным, раскрывать организации не умел, часто выпускал из рук важные сведения. Он не знал ни программы «Народной воли», ни того, что в Одессе, кроме рабочей подгруппы, имеется сложная местная организация. Жандармы и не подозревали в то время, что в университете действуют не отдельные «беспокойные», а целая сеть хорошо организованных народовольческих кружков. Это и спасло Хавкина.

Владимира выпустили. Случилось это ранней весной, за несколько дней до того, как на Приморском бульваре двадцатилетний Желваков выстрелом в упор убил ненавистного всем генерала. Восемнадцатого марта прогремел этот давно ожидаемый народовольцами выстрел, а в первых числах апреля подпольная группа Анненкова уже размножила на гектографе присланную из Петербурга прокламацию: «От Исполнительного комитета». «События восемнадцатого марта, — говорилось в ней, — купленные дорогой ценой крови наших товарищей, будут грозным предупреждением тем царским опричникам, которые не останавливаются ни перед какими средствами в борьбе с революционной партией».

В обстановке ожесточенного террора, в дни, когда в одесской тюрьме озверевшие жандармы без суда и следствия повесили Халтурина и Желвакова, Хавкин и его товарищи расклеивали по стенам и заборам Одессы фиолетовые листки прокламаций. В чем-в чем, а в недостатке мужества обвинять студента Хавкина не приходится. Он продолжал готовить в подпольной мастерской фальшивые паспорта, собирал деньги на нужды народовольцев. И все же Владимир постепенно охладевает к «Народной воле». Причину этого следует искать, видимо, не в целях партии, а в ее методах. Студент едва ли понимал, что индивидуальный террор вообще негодное средство в политической борьбе. Но верному ученику Мечникова, проникнутому гуманными идеями своего учителя, было чуждо всякое кровопролитие. Выстрел на Приморском бульваре Владимир воспринял как некую катастрофу. Кружок Анненкова продолжал стоять на позициях террора, и Владимир не находил в себе больше сил служить делу, которое вызывало у него отвращение. Начался медленный, но неизбежный отход Хавкина от народовольцев.

Атмосфера в университете все более накалялась. Новый университетский устав полностью отдавал студентов и профессоров в руки полиции. Еще осенью 1880 года двести сорок студентов Одессы послали министру просвещения письмо, в котором жаловались на свое положение. «Мы не имеем права собираться для обсуждения наших нужд… Нам не разрешают даже собраний, которые преследуют чисто научные цели… Помимо надзора университетской инспекции над нами тяготеет особый надзор общей полиции… Полная материальная необеспеченность тяжелым бременем ложится на нашу энергию и обусловливает собою всеобщее бедственное положение русского студента».

К весне 1882 года гнет реакции стал совершенно нестерпимым. В Ученом совете университета восторжествовала партия «благонамеренных». Даже в сборе денег на венок для могилы Чарлза Дарвина министр просвещения увидел антигосударственное деяние и категорически запретил молодым людям выражать добрые чувства к памяти английского биолога. Что ни день, то новые жертвы, которые полиция выхватывала из среды молодежи. Лучшие, наиболее любимые профессора как могли пытались помочь своим питомцам. Знаменитый эмбриолог профессор Ковалевский, профессор физики Умов обратились к властям с просьбой вернуть в университет арестованных и высланных студентов. Умов даже внес залог две тысячи рублей, чтобы взять на поруки студента-народовольца. У преподавателей-шпиков, профессоров-ханжей подобные поступки вызывали дикое озлобление. Не выдержав травли, демократическая часть профессуры во главе с Мечниковым решила покинуть университет. Узнав об этом, студенты предприняли еще одну попытку остановить окончательное духовное и научное оскудение родного университета. Пятнадцатого мая на квартиру ректора С. П. Ярошенко два юноши доставили письмо: