Пролог

— Видишь, голубочка, конечно, я рад, что управился с работою и могу пробыть здесь суток двое, не ездивши в город, но не в этом главная штука, выходит штука очень хорошая, какой, признаться тебе сказать, я уже перестал и надеяться. Вообще, голубочка, могу свалить с себя часть работы, — и теперь ты уже можешь быть спокойна: не буду не спать по ночам, — хоть это и гораздо реже бывало, нежели ты думаешь, — но все-таки; а теперь этого уже вовсе не будет.

— Нашел человека, который тоже может писать, как надобно по-твоему? — с живою радостью сказала Волгина, с такою радостью, что глаза ее сияли.

— Нашелся такой человек, — да, нашелся, голубочка. И вообрази, как ты угадала тогда, — помнишь, когда ты заметила Савелова, как он подстерегал? — Ну, а перед тем самым, — тоже, уже на Владимирской площади встретился нам студент, — помнишь? — и ты сказала: «Чрезвычайно умное лицо; очень редки такие умные лица», — помнишь? — Ну, он самый и есть. Фамилия его Левицкий. Вчера, вечером, приносит статью — небольшую, — читаю: вижу, совсем не то, как у всех дураков, — читаю, думаю: «Неужели, наконец, попадается человек со смыслом в голове?» — Читаю, так, так, должно быть, со смыслом в голове. — Ну, и потом стал говорить с ним. И вот потому- то, собственно, пришлось не спать, — нельзя, мой друг, за это и ты не можешь осудить. Проговорил с ним часов до трех. Это человек, голубочка; со смыслом человек. Будет работать…

— Помню теперь, — заметила Волгина, когда муж наговорился без отдыха о своей радости, — очень высокий, несколько сутуловатый, — русый, некрасивый, — не урод, но вовсе не красивый. Помню теперь. — Но это еще вовсе молодой человек, мой друг, — и уже так рассудительно понимает вещи, которые, по-твоему, не понимает никто из литераторов?

— Да, ему двадцать первый год только еще. Замечательная сила ума, голубочка! — Ну, пишет превосходно, не то, что я: сжато, легко, блистательно, но это хоть и прекрасно, пустяки, разумеется, — дело не в том, а как понимаешь вещи. Понимает. Все понимает как следует. Такая холодность взгляда, такая самостоятельность мысли в двадцать один год, когда все поголовно точно пьяные! — хуже: пьяный проспится, дурак никогда. — Да, о дураках-то, кстати: вчера приезжал Рязанцев. Вот ты, я думаю, полагала, что я по своему обыкновению забыл, — оказалось, не забыл сказать ему, что интересуюсь Нивельзиным, и если он что узнает, сказал бы. Я и думал, что позабыл, — а видишь, нет. Нивельзина видели в Риме — здоров, разумеется; этот господин, который видел его, говорит, что немножко хандрит, — но, говорит, ничего. Из Рима думает проехать в Париж.

— Благодарю тебя, что не забыл сказать Рязанцеву. И какой милый этот Рязанцев! — верно, как услышал новое о Нивельзине, сейчас приехал сказать тебе.

— Добряк, голубочка.

— И любит тебя, мой друг, это заметно, хоть я мало видела его. И она, говорят, очень хорошая женщина — и хорошенькая, говорят, — очень молода; хоть уже лет десять замужем. — Но послушай же, мой друг: если этот Левицкий так понравился тебе, то привези его сюда.

— Хорошо, голубочка, — говоря это, Волгин начал погружаться в размышление и с тем вместе улыбаться; — погрузился, стал мотать головою и, наконец, разразился неистовым хохотом: — Ох, голубочка, ох! — Это я вспоминал, как я запрятывал Нивельзина в карету! — Ну, точно! — Было хлопот! — Молодец я, голубочка, уверяю! — Ха, ха, ха! — Эх, голубочка! — Волгин вздохнул: — Ну, что тут было мудреного, скажи ты сама? — Другой урезонил бы его в полчаса, а я провозился с ним и не знаю сколько времени! — Это удивительно, голубочка, кадкой я жалкий человек! — Он мелет чепуху, а я спорю, когда следовало бы просто взять, повести да посадить, — потому что, скажи ты сама, можно ли переслушать все вздоры, когда человек сам не понимает, что говорит! — А я себе слушаю, возражаю! — Это удивительно!

— Ты очень терпелив, мой друг, и мало бывал в обществе, мало знаешь людей, не привык обращаться с ними. — Но ты и слишком преувеличиваешь, когда воображаешь, будто очень легко было бы другому заставить его уехать. Не совсем легко, мой друг. Ты напрасно смеешься над собою.

— Но ты возьми то, голубочка, с какой же стати мне было не понимать ничего? — То есть это я уже обо всем этом деле. Например. Приезжает Савелова, — в первый- то раз. «Люблю, люблю». — Я и развесил уши. Кажется, ясно: почему ж вы, милостивая государыня, не разошлись

с вашим супругом? — Одно из двух: или ваш господин милый не желает этого, — то есть вы любите мерзавца, который не любит вас, — или вы не желаете этого? — Что же привязывает вас к мужу, позвольте спросить? — Есть привязанности сильнее всякой страсти, — и можно даже быть расположенной к мужу гораздо сильнее, нежели к любовнику, при самой страстной любви к любовнику и безо всякого пылкого чувства к мужу, — но вы нисколько не расположена к муж у, — что же вас привязывает к нему? — Ясно, кажется. А я сижу, слушаю, как она поет: «Люблю, люблю!» — удивительно, голубочка! — Это было глупо с моей стороны, голубочка, уверяю тебя, непростительно глупо, непростительно! — Он с негодованием замотал головою.

— Опять тот же ответ, мой друг: ты ребенок в жизни; тебе надобно больше бывать в обществе.

— Хорошо. Опять: ты, разумеется, поняла с первого взгляда, — но она, по-твоему, красавица, да и вообще тебе жаль ее; думаешь: «Попробую; может быть, она только робка, — или, может быть, еще не так поддалась пошлости, чтобы нельзя было ей поправиться»; — потом говоришь мне: «Назначила ей отъезд через три дня, — ступай, скажи Нивельзину». — Три дня! — когда я говорил тебе, что в три дня получается заграничный паспорт без хлопот, а похлопотать, можно выехать через несколько часов; — «Голубочка, зачем же три дня?» — Кажется, можно было понять, зачем. Нет. Ты говоришь: «Пусть она имеет время обдумать, — пусть испытает себя, — я сомневаюсь в ней». — А я: «Голубочка, она хорошая женщина и любит его». — Удивительно! — Удивительно! — повторил он с удвоенною силою негодования. — И потом, когда приехала к тебе в другой раз: «Голубочка, мне жалко ее: зачем ты уезжаешь и не берешь ее с собою? — Она просит, голубочка; она чувствует сама, бедненькая, что одной ей плохо оставаться, — голубочка, пожалей, возьми ее с собою». — Это удивительно! — «Если бы я не считала необходимым, чтобы она осталась одна сама с собою, то и нечего было бы ждать: я давно послала бы тебя к Нивельзину; я думаю, у него все готово к отъезду». — А я: «Голубочка, жалко. Ну, хоть позволь мне выйти к ней, — ну, хоть через час, — ну, хоть на минуту, — все же поддержал бы ее». — Удивительно! — Удивительно! — За такую глупость, голубочка, маленьких детей надобно сечь, — а когда дурак в мои лета, что с ним делать? — Да, благодарила бы тебя Савелова, если бы ты послушалась моей жалости! — Я думаю, давно проклинала бы свою судьбу; да и Нивельзину было бы очень приятно! — Благодарили бы тебя оба! — Нет, голубочка, ты не оправдывай меня тем, что я мало бывал в обществе: просто дрянь. Вот что я тебе скажу, голубочка: сам не понимаю, как это у меня достает глупости быть такою дрянью! — Удивительно! — Волгин стиснул зубы и устремил свирепый взгляд на салфетку. — Вот видишь, голубочка, эта тряпка, — он взял салфетку, — это я и есть.

— Если бы тут был посторонний человек, он умер бы со смеху, друг мой. Даже мне смешно, друг мой, как ни привыкла я к твоим странностям. Можно ли так горячиться из-за таких пустяков?

Волгин глубоко вздохнул. — Эх, голубочка. — Он грустно покачал головою и продолжал уже обыкновенным своим вялым тоном: — Возьми ты то, голубочка, что вот я хорош, а другие-то еще глупее. Что хорошего может выйти из этого?

— Ах, ты все печалишься об обществе, — хорошо, ты увидишь у меня, каково забывать мои приказания! — Говорила я тебе или нет, чтобы ты думал о жене и сыне, а не о всяких ваших глупостях, которые вы называете общественными вопросами? — Сам же ты говоришь мне, что это глупости, и думать о них нечего. Зачем же не слушаешься? — Знаешь ли, что я сделаю с тобою за это? — Мы с Володею и с Наташею поедем кататься на лодке, — вот я велю и тебе сесть с нами, и поедем.

— Ах, ты, голубочка, голубочка! — Это, ты думаешь, бог знает какая важность для меня? — Да я поеду с удовольствием. Уверяю, — храбро возразил Волгин.

— Хорошо, верю. Я тебя отучу огорчать меня твоими печалями о будущем. — Но, мой друг, в самом деле смешно, что ты так много думаешь о пустяках. Пусть себе живут, как им нравится. Пусть прежде поумнеют, хоть немножко, — тогда другое дело. А если общество так глупо, как ты говоришь, стоит ли горячиться?

— Само собою, не стоит, голубочка. — Волгин погрузился в размышление. — Разумеется, не стоит.

— Наташа! — Где вы с Володею? — Не слышит. — Позови ты, мой друг, — только не так громко, чтобы оглушить меня.

Волгин закричал с умеренностью, потом вздохнул. — Голубочка, ты хочешь послать их, чтобы старик шел с веслами в лодку? — Ты, в самом деле, возьми тоже и меня. Этот вечер я могу ничего не делать.

— Ах, мой друг, если бы я почаще слышала от тебя это! — Но теперь и буду слышать чаще, ты обещаешь.

— Теперь у меня будет много свободного времени, голубочка. — Но ты, пожалуйста, ласкай этого Левицкого, голубочка.

— Еще бы нет! — весело сказала Волгина. — Я убеждена: он стоит того, чтобы полюбить его и мне, когда он так понравился тебе.

* * *

Прошло с неделю или больше. У Волгина опять выбралось довольно свободное время. День опять был очень Хороший. Под вечер Волгина пошла гулять по набережной и взяла с собою мужа.

Тот край Петровского острова, хоть и одна из самых близких от города дачных местностей, хоть и одна из самых сухих на островах, был тогда, — вероятно, остается и теперь, — очень глухим местом. Между сотнею скромных или даже бедных дач было там тогда разве три-четыре барских, да и то не великолепного сорта, и, сколько помнится, чуть ли не все обветшалые, полуразваливающиеся. Одна такая, с обтерхавшимися претензиями на пышность, стояла на берегу Малой Невы, в сотне сажен от уютного дома, который занимали Волгины. Самый дом стоял в нескольких десятках шагов от набережной; на нее выходил садик, принадлежавший к нему.

— Наташи с Володею нет, — сказала Волгина, окинувши взглядом свой небольшой садик. — Должно быть, она унесла Володю на набережную. — А я не спросила тебя, мой друг: что ж ты не привез Левицкого?

— Да и я забыл сказать тебе, голубочка: он уехал к родным.

— По крайней мере ненадолго?

— Ненадолго, разумеется; месяца на полтора, много на два.

— И то неприятно.

— Разумеется, неприятно, голубочка; но удерживать было нельзя: четыре года не виделся с ними.

— Мне кажется, ты говорил, что у него нет близких родных, кроме маленьких брата и сестры или сестер, — что они все еще очень маленькие, что они воспитываются у какой-то двоюродной тетки, — так? — И мне кажется, ты не замечал в нем мысли ехать к ним в это лето? — По твоим словам, мне казалось, будто он не думал ехать: что ж это ему вдруг вздумалось? — Ты рассчитывал, что теперь же передашь ему часть своей работы, с нынешнего же месяца.

— Ну, так и быть, — сказал Волгин. — Все равно.

Нет, не все равно, мой друг: жить побольше на даче, это было бы хорошо для тебя. — Но куда же делась моя Наташа?

Они в это время вышли на набережную. Набережная, как обыкновенно, была почти пуста. Немногие гуляющие были все видны наперечет, далеко в обе стороны.

— Где бы ни была, к чаю сама отыщется, — сказал Волгин. — А Володя ужасно любит ее, должно быть, голубочка?

— «Должно быть!» — Хорош отец! — Конечно, больше, нежели тебя. — Впрочем, нельзя и давать его тебе в руки: так ловок! — Волгин воспользовался случаем залиться руладою, и жена засмеялась. — Она ласковая, кроткая; я очень довольна ею. И неглупая девочка: слушается, знает, что если останавливают ее, то для ее же пользы. Можно будет найти ей хорошего жениха: совершенно скромная девочка. Но — что такое? — Каково? — Волгина сдвинула брови и ускорила шаг. — Хвалю ее, что слушается, — а она… ах ты, глупая девчонка! — Я очень строго приказывала ей, чтобы она не смела ни слова говорить ни с кем на этой гадкой даче, — и вот вам умная девушка! — Уже подружилась с какою-то фавориткою мерзкого старичишки!

— Где же, голубочка, ты видишь ее? — сказал Волгин, прищуривая глаза, которые и в очках очень плохо видели вдаль. — А, точно! — Вижу, сквозь акации, — под сводиком ворот: так, ее платье, голубое.

— Ее платье! — Да знаешь ли ты хоть ее-то саму в лицо? — Я думаю, еще не успел заметить в полгода. И воображает, что помнит, в каком платье она! — У нее нет голубого платья. Вовсе нет и не было. Она та, которая в розовом. О, как же я побраню ее! — И мало того, что побраню: на целую неделю я посажу ее сидеть дома, — дальше нашего садика ни шагу!

— И это будет очень хорошо, голубочка. Ты больше брани ее, голубочка: нельзя, для ее же пользы. Уверяю тебя.

— Ни она, ни ты не можете пожаловаться, довольно браню вас обоих, — сказала Волгина, засмеявшись: — Достаточно забочусь о вашей пользе. — Но это что-то не так, друг мой, как я подумала: это не может быть какая-нибудь фаворитка.

Девушка в светло-голубом платье, говорившая с Наташею под ощипанным сводиком ворот из акаций у богатой полуобнищавшей дачи, шла навстречу Волгиным.

— Кто такая могла б она быть? — тихо заметила Волгина и шепнула мужу: — Когда подойдет, ты посмотри на нее хорошенько: привлекательное лицо, мой друг.

— Ну, вроде твоей Савеловой, — блондинка, должно быть, тоже?

— Савелова очаровательна, потому что красавица. Но это не то, мой друг: это привлекательное лицо; пожалуй, тоже красавица; но главное, выражение лица.

Девушка в светло-голубом платье, легкой, небогатой материи, без роскошной отделки, очень простого покроя, была блондинка лет семнадцати-восемнадцати, с русыми волосами нашего обыкновенного русого оттенка, не пепельного, не золотистого, не эффектного, но волосами густыми, прекрасными. Локоны их падали свободно; девушка несла свою соломенную шляпу в руке, приподнятой к Володе, на руках у Наташи продолжавшему играть лентами этой простенькой шляпы. — Даже сам Волгин, отличавшийся необычайным умением наблюдать и соображать, увидел и понял, что простота наряда молоденькой блондиночки стоит быть замеченной: на четверть ниже рук Наташи, державшей малютку, колебался очень маленький кружочек, сплошь сверкавший искрами, — конечно, часы этой девушки, угадал Волгин, крошечные часы, усыпанные брильянтами: вероятно, Володя играл этими часами прежде, — нежели вздумал предпочесть им ленты шляпы. Волгин, с неизменною своею основательностью, заключил, что девушка из богатого сословия, и одобрил ее за скромность. То и другое мнение совершенно подтвердилось, когда она подошла, и близорукий Волгин мог видеть все в подробности: точно, часы были крошечные и очень, очень дорогие, а на лице девушки не было ничего, подобного чванству.

Блондинка подошла к Волгиной непринужденно, даже смело, или, лучше сказать, доверчиво, но с легким румянцем маленького стыда, и попросила «не бранить Наташу»; Наташа очень испугалась, увидевши Лидию Васильевну, — Наташа сказала, что m-me Волгину зовут Лидия Васильевна; — Наташа вовсе не хотела ослушаться Лидию Васильевну, долго не подходила к изгороди из акаций; но она упросила Наташу перейти в тень, потому что надобно было снять шляпу для Володи, он непременно хотел теребить ленты, и надобно было уйти с солнца в тень, потому что от деревцов на набережной вовсе нет тени; она сама подошла к Наташе, — Наташа сидела вот у этого дерева, — Наташа не виновата… Но она видит, что Лидия Васильевна не сердится на Наташу. — Она- Илатонцева…

Мгновенно Волгин схватился пальцами за свою бороду. Впрочем, это было, по всей вероятности, необходимо для поддержания бороды, потому что Волгин споткнулся, но очень ловко поправился, кашлянув раза два, и опять пошел совершенно молодцом. — «В самом деле, что за важность? — сообразил он. — Илатонцева, то Илатонцева; какое мне дело? — Я ничего не знаю; да и она, вероятно, тоже. Он уехал с ее отцом, когда ее еще не было в Петербурге. Положим, очень легко может быть, что она упомянет о брате, о гувернере; но, я думаю, еще и не знает фамилию гувернера. Но пусть знает; пусть скажет; — что за важность? Фамилия-то слишком обыкновенная; Лидия Васильевна и не подумает. Но пусть Лидия Васильевна и спросит; могу сказать просто: не знаю; он мне сказал, что едет в деревню, — ну, я подумал: значит, к родным. Только. Что за важность?» — При способности Волгина делать соображения с быстротою молнии, натурально было ему споткнуться и кашлянуть раза два и еще натуральнее было, что после того он почувствовал себя как ни в чем не бывало: вывод был очень успокоителен, способность Волгина быть храбрым нимало не уступала его сообразительности.

— Что ты, мой друг? — Споткнулся? — Он у меня очень ловкий, каждую минуту жду, что сломит себе руку или ногу, — заметила Волгина блондинке, в объяснение странного обстоятельства, что Волгин сумел заставить вздрогнуть их всех трех, и даже Володю, резко покачнувшись на гладкой дороге, где никакому другому человеку не было возможности споткнуться: — Не ушиб ногу, мой Друг?

— Нет, голубочка; ничего, — успокоил храбрый муж.

— Так вы Илатонцева, — я слышала вашу фамилию. А зовут вас?

— Надежда Викторовна, — подсказала Наташа.

— И я знаю вашу фамилию; не видел вашего батюшки, — конечно, я не ошибаюсь, камергер Илатонцев, который долго жил за границей, ваш батюшка? — сказал Волгин — сказал отчасти потому, что был совершенно спокоен, отчасти потому, что идти навстречу опасности — самое лучшее дело, когда человек рассудил, что большой опасности и быть не может.

— Да, я его дочь, — отвечала девушка.

— Погодили бы вы отвечать, — или, лучше, не спрашивать бы мне, а прямо начать с того, что я знаю о камергере Илатонцеве, — сказал Волгин; — теперь поздно говорить это, неловко. Хороший человек ваш батюшка. — Да, хороший человек. Нет нужды, что аристократ; нет нужды, что страшный богач, — все-таки хороший человек. — Это Волгин сказал уже не по храбрости, а просто.

Девушка опять слегка покраснела, от удовольствия. — Да, я видела, что многие любят его, — в селах у нас, все.

— Каким же образом вы здесь, на этой даче, — и, должно быть, одна? — спросила Волгина. — Здесь живет старик, у которого не бывает никто, кроме таких же, как он. И я слышала, что он совершенно одинокий, что у него нет родных.

Девушка отвечала, что он дальний родственник ее тетушки, — ее тетушка тоже Тенищева; — как родственник, она не умеет сказать хорошенько. Тетушка не говорила. Тетушка хотела ехать за город, прокатиться. Она поехала с удовольствием. Но вдруг тетушке вздумалось заехать на эту дачу: тетушка вспомнила, что тут живет ее родственник, которого тетушка не видала очень давно. Он удивился, обрадовался тетушке. Тетушка представила ему ее. Он обедал. После обеда тетушка уехала: ей надобно было видеть своих знакомых на Крестовском и на Елагине. Потом уехал и Тенищев. Она осталась одна в этом большом доме, таком пустом, таком мрачном. Ей было скучно. Нет, не скучно: если бы только скучно, то, вероятно, было бы можно достать какую-нибудь книгу, — или она пошла бы гулять по саду, хоть и одна, и скука рассеялась бы. Но она чувствовала какую-то странную боязнь или тоску, — она сама не знает, как назвать это чувство. Вероятно, это чувство было оттого, что все в этом доме так странно: оборвано, в пыли, в беспорядке; и прислуга такая странная: девушки одеты нарядно, но неопрятны, и так странно пересмеиваются: и дерзкие и подобострастные, всё вместе; а мужская прислуга, — все какие-то старики, старые, старые, сморщенные, угрюмые, будто злые, и одеты бедно, с продранными локтями, с заплатами… Она ходила по саду, и все-таки ей было грустно. Она так обрадовалась, когда увидела на берегу молоденькую няньку с ребенком, ласковую к нему, веселую. В болтовне с Наташею время пролетело у нее незаметно…

— Вам неприятно, одной, в пустом доме; идемте же гулять с нами, — сказала Волгина.

— Но я не знаю… — начала было Илатонцева отговорку, которой, очевидно, не могла желать успеха.

— Если вы оправдали передо, мною Наташу, я тем больше найду оправдание вам перед вашею тетушкою.

— Ваша тетушка услышит от Лидии Васильевны… — сообразил было пояснить Волгин, но рассудил, что Лидия Васильевна, если найдет уместным сообщить Илатонцевой, какую лекцию прочтет ее тетушке, то и сама сумеет сообщить.

— Ваша тетушка молодая дама? — спросила Волгина. — Очень молодая?

Илатонцева покраснела и взглянула на Волгину, как будто просила прощения: — Вы осуждаете тетушку. Но когда вы увидите ее, вы полюбите. Она такая добрая, что я не знаю, способна ли сердиться или сказать злое слово. Я говорю это не для того, чтобы сказать, что я не жду выговора от нее, — боже мой, когда я с вами! — Но если б это были не вы, все равно, я не боялась бы выговора от нее. Я могу делать что мне угодно, я совершенно свободна. И это очень естественно, что она спешит повидаться со своими знакомыми: мы едем из-за границы, в деревню…

— Это еще не резон, чтобы она бросала вас одну, скучать, — основательно возразил Волгин.

— Ваша правда, это была бы еще не причина или, если угодно, не извинение бросать меня скучать. Но тетушка не думала, что я буду скучать. Она не могла думать этого. Она не хотела бросать меня одну; но я почти отказывалась делать визиты, ездить в гости к незнакомым людям. В Петербурге я почти никого не знаю: я еще не выезжала в свет. И я не скучала в эти дни. Она думала, что мне было бы скучно ехать с нею. Я сама не знала, что эта дача произведет во мне такое тяжелое чувство. Мы только что приехали сюда, я не успела осмотреться, когда тетушка собралась. Если бы я знала, то могла бы ехать с нею.

— Вы не знали, — натурально; но она должна была знать за вас, что эта дача произведет на вас неприятное впечатление, — сказал Волгин.

— Почему же она должна была предвидеть это? — Потому, что я привыкла к роскошным комнатам? — Правда, привыкла, но привыкла и к очень небогатым. В Провансе мы с madame Lenoir, с Луизою и Жозефиною жили в очень небогатом домике, — и как счастлива была я!

— Вы воспитывались за границею? — И так говорите по-русски?

— Madame Ленуар, это была ваша гувернантка? — спросила Волгина.

— И жили в Провансе? — прибавил Волгин.

— Почему же не воспитываться в Провансе, если воспитываться во Франции? — обратилась Волгина к мужу. — Кажется, в Провансе самый лучший климат во Франции?

— Но там другой язык, не тот, которому учатся, — отвечал Волгин. — Главная разница та, что окончания слов стерлись в северном французском, да и все слова скомканы выговором; а в южном, как в итальянском и в испанском, формы слов остались целее, длиннее. Например…

— От примеров ты пощадишь; тем больше, что я вспомнила, — сказала, смеясь, Волгина. — Видите, Надина, какой он у меня ученый. Страшно надоедает. Нельзя ни о чем спросить его: вместо того чтоб отвечать в двух словах, начнет целую диссертацию. Разумеется, я не дослушиваю. Только тем и спасаюсь; иначе меня уже назначили бы профессором в университет. — Но говорите, зачем и как вы жили в Провансе?

Она жила в Провансе, потому что m-me Ленуар хотела жить в этой части Франции. M-me Ленуар была ее гувернанткою, это правда, — но больше, нежели гувернанткою. Ее мать, умирая, просила m-me Ленуар заменить ей мать… M-me Ленуар с самого замужества ее матери была их другом. Дружба эта началась через то, что m-me Ленуар и ее отец были хороши между собою еще прежде. М-r Ленуар был друг Базара; ее отец в молодости был знаком с Базаром…

Сведения Волгина об Илатонцеве не простирались до таких подробностей. — «Гм! — С Базаром! — промычал он. — Ваш батюшка был знаком с Базаром! — Гм!»

— Madame Ленуар говорила мне, — и я сама читала, что очень многие дурно говорят о Базаре, — сказала Надина. — Но я привыкла слышать от madame Ленуар, что Базар всю свою жизнь посвятил пользе людей…

— Вы не так поняли меня, Надежда Викторовна, — сказал Волгин.

Ее отец в молодости был довольно хорош с Базаром и познакомился у него с m-г Ленуаром. Когда ее отец, и мать, после свадьбы, переехали жить в Париж, m-r Ленуар также уже был женат, и ее мать получила большое уважение к m-me Ленуар. Вскоре после того m-r Ленуар был убит — 12 мая, это она знает хорошо, потому что m-me Ленуар всегда очень много плакала в этот день, — но она не умеет сказать Волгину, в каком году это было, — кажется, в 1840.

— В тысяча восемьсот тридцать девятом, — сказал Волгин.

— Как это ты все помнишь, — заметила жена.

— Этого нельзя не помнить, голубочка, — отвечал он, не понявши, в каком смысле было сделано замечание. — Это не мелочь какая-нибудь; это было важное дело, великая ошибка, страшный урок, — и остался бесполезным, натурально. — Видишь, в первые годы Людовика-Филиппа республиканцы подымали несколько восстаний; неудачно; — рассудили: «Подождем, пока будет сила»; ну, и держались несколько лет смирно; и набирали силы; но опять недостало рассудка и терпения; подняли восстание; — ну и поплатились так, что долго не могли оправиться. А чего было и соваться? — Если бы было довольно силы, чтобы выиграть, то и сражаться-то было бы нечего: преспокойно получали бы уступки одну за другою, дошли бы и до власти с согласия самих противников. Когда видят силу, то не будут вызывать на бой, — смирятся, самым любезным манером. Ох, нетерпение! — Ох, иллюзии! — Ох, экзальтация! — Волгин покачал головою.

— Madame Ленуар говорила также, что ее муж не одобрял, предсказывал погибель.

— Когда ты помнишь это с такими мыслями, это ничего, мой друг, — заметила Волгина. — Но кстати: кто же был Базар?

— Главный из сенсимонистов, голубочка; лучше сказать, самый, дельный. Анфантен взял верх в их обществе и приобрел больше известности. Но у Анфантена было много чепухи в голове, и, я думаю, слишком любил рисоваться. Но Базар был не сумасшедший и безусловно честный человек, — благородный, великий человек. Дельный человек. Ты не подумай, что он или вообще сенсимонисты подняли это восстание: он умер за несколько лет до того, да и общество сенсимонистов распалось гораздо раньше. Ну, довольно, чтобы не надоесть тебе.

— Благодарю за то, что сумел сам удержаться. — Теперь и я вижу, Надина, что ваш отец должен быть очень честный и добрый человек: очень богат, а дружился с людьми, которые заботились, как бы сделать, чтоб не было ни бедных, ни очень богатых.

— Так говорит madame Ленуар, — сказала Илатонцева, опять слегка покраснев от удовольствия.

По смерти мужа m-me Ленуар осталась без денег. Старшая сестра и зять, — они жили также в Париже, — звали ее к себе. Она говорит, что они были хорошие люди. Но сами были не богаты. Она говорит, что поэтому она была рада предложению своей богатой знакомой жить у нее.

Умирая, мать Илатонцевой просила m-me Ленуар не покидать сироту. Илатонцевой было тогда лет семь. Поэтому она очень мало помнила мать и знала ее почти только по рассказам отца и в особенности m-me Ленуар… Волгина спросила, на кого она больше похожа, на отца или мать? Больше на отца.

Илатонцевой говорили, что в первые годы своего детства она звала madame своею бабушкою и плакала, когда мать уверяла, что она почти одних лет с ее бабушкою: «Вы не старуха». M-me Ленуар казалась ей старухою, потому что была седа; она поседела после смерти мужа. Она не носит траура, но Илатонцева не помнит, чтобы на ней когда-нибудь было платье светлого цвета… Нет, было: перед отъездом Илатонцевых в Англию m-me Ленуар носила светлые платья. Но в Англию она опять приехала в темном.

Можно было малютке считать m-me Ленуар своею бабушкою не по ее седым волосам только, но и по тому, как обращались с этою седою женщиной отец и мать Илатонцевой. Отец говорил, что ее мать во всем советовалась с m-me Ленуар.

Одна, m-me Ленуар всегда серьезна, — вероятно, всегда грустна. В обществе она никогда не улыбается; и если начинается веселая болтовня, она молчит или уходит. — Но она любила, чтоб Илатонцева веселилась, — и потом, когда стала жить с племянницами, она умела делать, чтобы всем трем им было весело. Если они хотели, она играла с ними.

После февральской революции Илатонцев с дочерью и сыном, — ее брат был тогда малютка, — уехал в Англию. M-me Ленуар плакала, провожая их, но решилась остаться в Париже. Разлука была недолга: месяца через два m-me Ленуар приехала к ним в Лондон, — и говорила Илатонцеву: «Мы с вами ошиблись; не будет ничего хорошего; по-прежнему и нетерпеливы, и нерешительны, и легковерны». Отец, как ни рад был за дочь приезду m-me Ленуар, горько жалел, и девятилетняя девочка плакала, сама не понимая, о чем.

Несколько времени они жили в Англии. Потом Илатонцев был вызван в Петербург; скоро вышел в отставку, и они жили попеременно то в Петербурге, то в Илатоне, — это недалеко от Волги, между Сызранью и Хвалынском. Ей очень нравилось в Илатоне: там у них такой большой сад; подле такой прекрасный лес; и все в Илатоне так любили ее отца и полюбили m-me Ленуар, — m-me Ленуар в первое же лето выучилась говорить по-русски — за отца и m-me Ленуар все там любили и ее.

Три года назад m-me Ленуар получила письмо, что ее старшая сестра умерла. У сестры остались две дочери, — одна ровесница Илатонцевой, другая двумя годами моложе. Они остались круглыми сиротами. Тетка должна была ехать, заботиться о них. Илатонцев упрашивал ее только съездить за ними, привезти их. Она не согласилась. Она говорила: «У них нет состояния; они должны выйти за людей небогатых: потому не должны приучаться к роскоши, не должны и видеть ее вблизи».

— Да, роскошь портит людей; вот, например, вас как испортила, — заметил Волгин и залился руладою в одобрение своему остроумию; кончив руладу, обратился к жене: — Что, каково, голубочка? — Видишь, светский человек! — и повторил руладу.

— Спросите светского человека, Надина, — приятно ли ему ваше общество, — сказала жена. — О себе я не спрашиваю: он каждый день уверяет меня, что приятно.