Помоги проекту - поделись книгой:
Фамилией Cross (то есть крест) автор одарил героя не без умысла. Доктору на роду написано всю дорогу нести тяжкий крест борца с мировым злом. Сообщения о найденных телах – задушенных, зарезанных, расчлененных – будут не раз и не два выдергивать сыщика из теплой (нередко двуспальной) кровати. Конечно, вынудить доктора сражаться разом со всем маньячеством в США было бы со стороны писателя садизмом. Но вот заставить Алекса побегать хотя бы за двумя чокнутыми зайцами одновременно – это уж непременно.
В центре сюжета книги «Kiss The Girls» – двое насильников-убийц. Один называет себя Джентльменом-визитером и собирает «гарем» из похищенных девушек в Северной Каролине; другой, Казанова, действует во Флориде. К счастью, у д-ра Кросса есть помощница из числа выживших жертв. Она-то и поспособствует разоблачению гадов и поиску похищенной племянницы нашего детектива.
Как и в первом романе, психопатия злодеев облегчает задачу романисту. Ему не нужно придумывать убедительные мотивировки. Не надо строить версии на тему «Cui prodest?». Преступники будут совершать злодеяния в силу особого завихрения в мозгах, логике не поддающегося. А раз так, то классический сыск ни к чему. Доктор психологии имеет право забить на психологию и в финале тривиально взяться за пистолет. Правда, надо еще найти цели. Но они-то вовремя окажутся под рукой – в силу двух важных обстоятельств.
Дело в том, что маньяки у Джеймса Паттерсона почему-то сами слетаются к Кроссу, словно пчелы на мед. Кроме того, сюжеты всех десяти романов о Кроссе построены так, что ближайшими пособниками злодеев оказываются люди, работающие с Алексом рука об руку.
Будь герой чуть потолковее, он мог бы, конечно, начиная уже со второго романа, не метаться бестолково по всему миру, а сразу заковывать в наручники и допрашивать с пристрастием того, кто рядом. Но добрый доктор К., само собой, отправляется за семь верст киселя хлебать и возвращается к своему ближнему страниц через триста, ближе к развязке – когда число трупов зашкаливает и все прогрессивное человечество взывает к Кроссу: «Помоги!».
Помощь Кросса нередко сомнительна. Но при этом он ухитряется не потерять репутацию даже в случаях позорнейшего фиаско. Например, в третьей книге о Кроссе, «Джек и Джилл» (Jack and Jill), сыщик расследует деятельность серийного детоубийцы и одновременно пытается вычислить заговорщиков (один из них, само собой, маньяк), которые готовят покушение на президента США.
Охотника за детьми в книге ловят так мучительно долго, что паршивец к финалу успевает заметно проредить юное население США. Но если вы понадеялись, что в финале хотя бы американский президент будет спасен, то нет же! Его таки убьют, а Алекс разведет руками: мол, извиняйте, граждане, накладочка вышла, не доглядел.
Казалось бы, теперь героя можно отправлять в отставку. Однако Паттерсон не из тех, кто своими руками режет дойных коров. Схема обкатана, сыщик политкорректен, а мировой ресурс психопатов – в отличие от запасов нефти и газа – стабильно возобновляется.
В следующих романах все останется по-прежнему: и маньяки вновь станут ходить парами, и будет предатель прятаться за спиной. В книге «Кошки-мышки» (Cat & Mouse) вторично явится паук Сонеджи, а в пандан к старому недругу возникнет новый, «мистер Смит», убивающий людей по схеме, – чтобы инициалы жертв составили текст письма к Кроссу. Надо ли упоминать, что маньяк допишет свой кровавый мессидж почти до конца, а Кросса озарит лишь на последней букве, когда псих самоликвидируется? (Видимо, романист не раз и не без пользы пересматривал фильм «Семь».)
Однообразие и монотонность – фирменный стиль всего паттерсоновского цикла. Психопаты с особым цинизмом станут грабить банки (роман «Розы красные» – Roses Are Red), пить кровь простых американцев (роман «Фиалки синие» – Violets Are Blue), прятаться во тьме (роман «Прыжок Ласки» – Pop Goes the Weasel) и проч., и проч. Всякий раз Кросс будет магнитом притягивать маньяков, и каждый раз наш герой (в отличие от других, менее удачливых персонажей) спасется от неизбежной и мучительной смерти.
В «Лондонских мостах» – десятом по счету романе о добром докторе – возникла, наконец, надежда, что Паттерсон его ухлопает. Да, серийный убийца Проныра не слишком крут. Зато второй маньяк в паре, русский мафиози Волк (связанный с «Аль-Каидой», ЦРУ и чуть ли не с самим Фредди Крюгером), до неприличия всемогущ. Лидеры мировых держав стоят перед Волком на полусогнутых и выплачивают ему отступные. «Ты единственный, кто способен подобрать к нему ключик», – плачется директор ФБР в жилетку Кроссу, отправляя того на подвиг. Увы, Алекс не способен даже подобрать ключик от наручников, которыми злодей приковывает героя к чемоданчику с ядерной бомбой. Но зато и бомба не взрывается...
В общем, показательная бездарность и удивительная живучесть доктора Алекса Кросса не может не насторожить самого доверчивого читателя. После десятой книги многим, наверное, должна прийти в голову простая мысль: должно быть, главный герой и есть самый главный в мире законспирированный маньяк. Все улики против него видны невооруженным глазом. Но где, помилуйте, взять толкового персонажа, который сумел бы объяснить американскому романисту эту очевидную истину?
II
За пазухой вечности
Дума о динозаврах
Cтранно, что этого не заметили раньше: ведь о склонности Майкла Крайтона к ремейку было известно еще с 1979 года, когда тот (в качестве кинорежиссера) снял «Большое ограбление поезда» – очевидную вариацию на тему одноименной классической ленты Эдвина Портера. Правда, Крайтон покусился на американскую киноклассику на изрядном расстоянии от Америки, в Великобритании. И пока лента пересекала Атлантику, потенциальное возмущение обиженных за Портера если и было, то стихло.
Подобный же метод географической отстраненности от первоисточника был использован Майклом Крайтоном совсем недавно, когда тот замахнулся уже на русскую классику. Имею в виду роман «Парк юрского периода» – бесспорный ремейк повести Михаила Булгакова «Роковые яйца». Фокус Крайтона не был замечен в США, но стоило издательству «Вагриус» выпустить перевод романа, как все встало на свои места. Работа, разумеется, сделана профессионально. Как и в случае с Портером, Крайтон сумел превратить небольшое по объему произведение-матрицу в нечто крупномасштабное («Парк» оказался больше повести М. Булгакова в девять раз), мастерски используя в качестве наполнителя целый ряд атрибутов из арсенала сайенс-фикшн. Опубликованная в «Сегодня» подробная рецензия на роман М. Крайтона избавляет автора этих строк от обязанности досконально пересказывать фабулу и знакомить читателя с героями. Отметим лишь ряд любопытных обстоятельств, касающихся метаморфоз булгаковского текста.
Прежде всего, Крайтону пришлось немало поработать с персонажами. Понятны причины, по которым совслужащий Александр Семенович Рокк стал миллионером-авантюристом Хэммондом: совслужащие за океаном – явление столь экзотическое, а авантюрные толстосумы – столь типичное, что перекладывать общеизвестные грехи последних на плечи первых было бы просто глупо. Кроме того, музыкальные пристрастия романиста привели к замене вызывающей фамилии Rock на сугубо нейтральную. Сходными причинами объясняется и переименование профессора Персикова – в ином случае факт нахождения на территории Коста-Рики героя с такой фамилией потребовал бы дополнительной сюжетной мотивации (правда, Крайтон все-таки не удержался и назвал своего профессора Генри Ву – камешек в огород киноконкурента Джона Ву!). Не менее элегантно автор «Парка» решил проблему положительных героев, у Булгакова отсутствующих вовсе. По законам жанра Михаил Афанасьевич должен был сделать героем-избавителем кого-нибудь из гепеушников (Щукина или Полайтиса), первыми оказавших сопротивление прожорливым тварям. Но поскольку «Роковые яйца» написаны в начале 20-х, до появления произведений Л. Овалова, Л. Шейнина, Ю. Семенова и др., Булгаков просто не догадался, что положительными героями могут быть рыцари с Лубянки, а потому позволил обоим гепеушникам пасть смертью храбрых задолго до финала. Майкл Крайтон не имел право на подобное расточительство кадров и сохранил жизнь своему Алану Гранту. Другое дело, что писатель отказался от соблазнительного намерения определить Гранта хотя бы в ФБР и сделал его, в конце концов, мирным палеонтологом. Ибо чрезмерные познания в динозавроведении казались бы подозрительными для рядового (или даже нерядового) сотрудника Бюро. Обширная палеонтологическая эрудиция героя вызвала к жизни еще двух персонажей, которых не было у Булгакова, – малолетних детей, вынужденных на протяжении нескольких сот страниц выслушивать полезные лекции о жизни рептилий.
Особого разговора требует и вопрос о трансформациях облика чудовищ. А именно – о замене гигантских змей, крокодилов, страусов и т. п. (у Булгакова) допотопными динозаврами (у Крайтона). Рецензенты уже отмечали гуманность и заботу, с которыми Майкл Крайтон обращается с читателями. Заведомо предполагая, что среди них непременно найдутся бывшие участники войны во Вьетнаме или молодые ветераны памятной операции «Буря в пустыне», Крайтон сознательно отказался даже от упоминания представителей фауны, соотнесенных с тем или иным климатическим поясом и способных вызвать малоприятные ассоциации. Внепространственные твари из прошлого подходили лучше всего.
Совсем по иной причине Майклу Крайтону пришлось отказаться от булгаковского варианта названия. Чтобы сделать ход повествования неожиданным, американский писатель поменял местами два сюжетных блока. У Булгакова сюжет развивался в буквальном смысле аb ovo: сначала яйца, потом – громадные чудища. Используя современные достижения генетики, Крайтон вывел динозавров в пробирках, и только потом выяснилось, что, невзирая на ухищрения ученых, выведенные твари еще и откладывают яйца. Таким образом, эффектный булгаковский заголовок сделался невольной подсказкой, недопустимой для остросюжетного произведения; потому-то Крайтон, скрепя сердце, вынес на обложку маловразумительное и бесцветное словосочетание «Парк юрского периода».
Что касается локализации места действия, то здесь сказались особенности литературного дарования американского романиста. Еще по «Штамму “Андромеда”» было видно, что Крайтону неплохо удаются робинзонады, но он совершенно теряется в массовых сценах. По этой причине писатель сузил ареал распространения чудовищ до размера острова (а не целой страны, как у Булгакова) и позволил, чтобы возмездие Ву-Персикову пришло не от разъяренной толпы, но от лапы созданного им древнего гада. В известном смысле это даже символично.
Думаю, после вышеприведенных соображений ни у кого не останется сомнений, что роман Майкла Крайтона – типичный ремейк. Несмотря на этот бесспорный факт, поклонники М. А. Булгакова не могут предъявить юридических претензий американскому писателю и тем паче потребовать в последующих изданиях хотя бы ссылок на произведение нашего классика. Беда в том, что повесть Булгакова крепко привязана к конкретному историческому времени, и вне его адекватное понимание вещи затруднено (можно лишь догадываться, с какими чувствами Булгаков заставлял в повести «несокрушимую и легендарную» РККА терпеть поражение от совершенно внеклассовых гадов). Крайтон написал роман, сумев максимально абстрагироваться от политических и прочих текущих реалий. Для нас же сегодня отсутствие политической актуальности выглядит несомненным достоинством. Да и какая, собственно, может быть злободневность в истории о том, как вырвались из заключения и начали кушать людей пара тиранозавров, полдюжины птерозавров и целая куча хищных велоцирапторов?
ЦПКИО им. Юрского периода
Упорно распускаемые бароном Кювье слухи о том, что допотопные ящеры начисто исчезли с лица Земли, оставив после себя лишь кости на поживу палеонтологам, оказались сильно преувеличенными. Еще восемь с половиной десятилетий назад член Британского географического общества профессор Челленджер выиграл пари у своего коллеги и оппонента профессора Саммерли, доказав ему и всему ученому миру, что динозавры отнюдь не вымерли много миллионов лет назад, а преспокойно плодятся и размножаются на территории естественного анклава – плато Мэппл-Уайта. Экспедиция Челленджера даже доставила в Лондон малютку птеродактиля, который, впрочем, упорхнул через окно на своих перепончатых крыльях, вызвав некоторое замешательство среди консервативных англичан: те все-таки привыкли, что джентльмены покидают помещение пусть по-английски, но через дверь.
Сэр Артур Конан Дойл, подробно описавший всю эту историю в романе «Затерянный мир», не был скован еще канонами жанра современной сайенс-фикшн и потому легко избавил себя от чересчур серьезных научных обоснований факта существования в XX веке такого чудо-плато. Эксцентричность исследователя уже априори подразумевала не вполне традиционный результат исследования. К тому же в начале двадцатого столетия кое-какие белые пятнышки еще сохранялись на шарике – вкупе с благодушными упованиями на то, что Бог изобретателен, но не злонамерен, а человек по природе добр, хотя и несколько ленив.
В творчестве популярного американского беллетриста Майкла Крайтона тема динозавров возникла уже в самом конце ХХ века, то есть в принципиально иную эпоху сайенс-фикшн. После Ипра и Хиросимы, после Чернобыля и фреоновых атак на озоновый слой любому мало-мальски уважающему себя писателю-фантасту с планетарным мышлением (а из теперешних фантастов – кто без планетарного мышления?) стало очевидно: Бог махнул рукой на человечество, не оправдавшее светлых надежд; зато человек, наплевав на природную доброту, проявил патологическую склонность к самоистреблению в больших масштабах. Дабы не отстать от веяний времени, Крайтон волей-неволей вынужден своими книгами доказывать эту печальную аксиому. И если конан-дойловские ящеры имели право существовать сами по себе, то динозавры из «Парка юрского периода» были специально выведены в секретной лаборатории профессионально безответственными учеными и, стало быть, попадали в один ряд с нейтронной бомбой, бинарными ОВ или ЛСД. Шуточки с допотопными ящерами экспериментаторам выйдут боком, сразу же догадывался пытливый читатель книги. Ему оставалось лишь ожидать, когда тиранозавр либо велоцираптор попробует на зуб первую человеческую жертву, а пока коротать время за нуднейшими научными разглагольствованиями ученого Иана Малкольма (в отличие от Конан Дойла современный автор не мог обойтись без разгадки генетического феномена в дебрях Коста-Рики). Под конец писателю приходилось убивать и Малкольма – единственная возможность заставить зануду-лектора замолчать, когда уже всем и все давно ясно.
«Парк юрского периода» стал бестселлером, однако появление на свет романа-сиквела «Затерянный мир» оказалось уже чрезмерным. Мысль о греховности опытов с динозаврами еще не забыта публикой и пока не требует буквального повтора. Напоминание о хороших охотничьих качествах велоцирапторов тоже излишне: кульминационная сцена, где упомянутые чешуйчатые твари кровавую пищу жуют за окном, смотрится уже чистым киношным дублем. Вдобавок Крайтон не нашел ничего лучшего, как воскресить резонера Малкольма и вновь поручить ему заполнение пауз между эпизодами в стиле экшн. Вновь безответные дети, пробравшиеся в экспедицию зайцем (необычайно свежий и оригинальный сюжетный ход!), обязаны расплачиваться за свое легкомыслие выслушиванием очередных малкольмовских лекций. Как и в минувшей книге, в новом романе ученый излагает свои финальные тезисы в бреду (прежде – в предсмертном, теперь – в наркотическом), что, видимо, и не позволяет читателям в полной мере насладиться гениальным открытием Малкольма о роли прионов – «примитивных микроорганизмов, способных вызывать заболевания», – в судьбе костариканских динозавров. Ценные и подробные рекомендации, касающиеся режима питания допотопных рептилий, едва ли могут всерьез заинтересовать читателя, пусть и не чуждого биологии. Слишком незначителен шанс, что читатель сможет применить почерпнутые из книги знания на практике.
Аллюзии на роман Конан Дойла, навеянные заголовком и некоторыми фабульными мотивами, тоже не в пользу Крайтона. «Бывшая в употреблении» экзотика «затерянного мира» становится функциональным придатком сюжета, лишаясь самоценной роли, а персонажи сиквела (биолог Сара Хардинг, механик Торн, палеонтолог Ливайн и уже названный Малкольм) даже сообща не могут составить «коллективного Челленджера»: переизбыток компетентности без намека на профессорскую эксцентричность превращает героев в предсказуемых статистов, за перемещениями которых следить еще скучнее, чем за ужимками и прыжками динозавров.
Собственно, фабула «Затерянного мира» изначально содержит родовые травмы, свойственные сиквелу. Выясняется, что в предыдущем томе ящеров истребили не полностью. Что существовал еще один остров с зубастыми тварями. Что требуется новое исследование на месте. Вместо страшноватого Парка юрского периода возникает нечто вроде набившего оскомину ЦПКиО с ограниченным ассортиментом аттракционов, на которых все желающие уже прокатились по нескольку раз и больше такого желания не испытывают.
Игра в четыре руки
В мире все относительно. Каких-нибудь среднестатистических Ивана и Марью могут запросто зацапать в аэропорту Толедо с пакетиком марихуаны – в то время как таких же заурядных Мари и Хуана в аэропорту Шереметьево-2 без звука пропустят хоть с целым мешком травки иван-да-марья.
Другой пример, еще более красноречивый. Пока ученые-физиологи многих стран ведут напряженную дискуссию, от тех ли обезьян произошел человек и не могла бы эволюция выбрать себе для экспериментов примата покрупнее и пошерстистее, ученые-теологи тех же стран остервенело спорят, что было бы, если бы человека по образу своему и подобию взялся изваять не старина Саваоф, а, допустим, ибисоголовый египетский Тот или многорукий индийский Шива.
Любопытство теологов, кстати говоря, в значительной мере разделяют и писатели-фантасты. Их персонажи едва ли не с первых дней существования жанра сайенс-фикшн самонадеянно пытались загнать промысел Божий в пробирку и смутить гладь Мирового Зеркала на редкость безответственными опытами с живой плотью. И если Виктор Франкенштейн у Мэри Шелли еще лепил из подручного материала нечто пусть уродливое, но по крайней мере антропоморфное, то уже безумный уэллсовский мясник доктор Моро, вооружившись острым скальпелем, нагло присвоил все функции Творца и без анестезии настругал целую кунсткамеру до того причудливых полуразумных монстров, что, возникни они всей честной компанией перед ликом св. Антония, великий страстотерпец был бы деморализован и немедленно искушен.
По мере вступления планеты в атомный век фантасты все яснее сознавали, что плоть можно кроить и без ножа: путь от спонтанных мутаций вечной труженицы мушки дрозофилы до разнообразных, не всегда предсказуемых мутаций вида хомо сапиенс был пройден сайенс-фикшн за рекордно короткие сроки. После чего случайные и неслучайные мутанты, более или менее сходные обличьем с первоисточником, заполонили страницы НФ.
Первое время сами фантасты еще не знали цены своему могуществу, и потому по страницам романов мрачно бродили, распугивая народ, уродливые символы постъядерных антиутопий: многоглазые, безволосые, с нечетным числом конечностей и четным числом пальцев на каждой; все эти донельзя уродливые анацефалы с кулаками-кувалдами и зловредные мозгляки с телепатическими способностями. Внешняя аномальность подобных персонажей дополнялась внутренней дисгармонией, монстры демонстрировали либо коварство, либо немотивированную агрессивность и никаких симпатий априори вызвать не могли (своеобразное исключение составил разве что мощный двухголовый герой хайнлайновских «Пасынков Вселенной» гангстер-инсургент Джим-Джо Грегори, чьей неуемной витальностью двигался, по преимуществу, весь сюжет романа). Чисто формально описываемые мутанты не были виновны в уродстве и скверном нраве – радиационный фон, подпортивший генотип их предков, вписывался в рамки объяснения «среда заела». И тем не менее отношение читателей к монстрам было настороженным, если не сказать – враждебным.
Роман Лоис Буджолд «В свободном падении» написан в конце 80-х, то есть в пору, когда генетики достигли многообещающих успехов в деле направленных мутаций, а идущие в авангарде мастера сайенс-фикшн на страницах своих книг довели существующие тенденции до логического предела. Так в романе появились плоды евгеники: популяция четвероруких (вместо ступней – лишняя пара ладоней) квадди, предназначенных для наилучшей работы в условиях невесомости. Суперкомпания, финансировавшая этот многолетний эксперимент, увы, недолго праздновала победу. Подросла лишь первая квадди-молодежь, а уже конкурирующая суперкомпания изобрела компактную установку для создания поля искусственного тяготения. «Рыночная» ценность четвероруких сапиенсов свелась к нулю. Вылетающие в трубу экспериментаторы приняли решение «утилизовать» всю популяцию мутантов (тем же способом, каким списывают устаревшее и ненужное оборудование) и затем отправить в металлолом орбитальную станцию, где жили квадди. Веркоровская нравственная проблема «люди или животные?» как бы автоматически выводилась за скобки организаторами будущего геноцида, ибо специально выведенные генетические аномалии юридически не подходили ни под ту, ни под другую категорию. Весьма своеобразным оправданием предстоящий бойни становилось мнимое раскаяние экспериментаторов, посягнувших-де на прерогативу Создателя и готовых-де признать свое поражение и восстановить статус-кво. А заодно и урегулировать финансовый вопрос.
«В свободном падении» – один из первых романов Буджолд, и он, пожалуй, несколько перегружен тщательно сконструированным научно-техническим антуражем. Но все-таки главная тема произведения – борьба мутантов за место под солнцем (вовсе не обязательно земным) – не теряется среди металлических конструкций огромной орбитальной станции, где разворачивается действие. Существа, лишенные Божьего подобия по воле других людей и вследствие этого обреченные на уничтожение, ныне вызывают безоговорочное читательское сочувствие. В новейшие времена классический сюжет Мэри Шелли и Герберта Уэллса пришел к своей противоположности: существа, еще полвека назад призванные отпугивать юных и взрослых читателей НФ, перешли в иное качество – нацменьшинств, нуждающихся в поддержке. В гуманные времена отклонение от стандарта наконец-то перестало быть криминалом. Воскресни сейчас бедное создание Франкенштейна – никто бы камень не положил в его протянутую полутораметровую руку.
Чувство локтя
Сказка «Теремок» – одно из самых лживых произведений русской классической литературы; центральная идея сказки («в тесноте да не в обиде») опровергается всем ходом отечественной истории, и не замечать такого – просто глупо. Сводки криминальной хроники буквально вопиют: число жертв бытовых преступлений уже давно превысило количество всех пострадавших в ходе криминальных разборок. За стенами обычных квартир кровавые драки свершаются ежечасно и повсеместно. Пьяный тесть полосует ножиком трезвого зятя. Мать изводит взрослую дочь. Дочь пытается сжить со свету мамашу. Зять терроризирует тещу. Деверь разбивает череп шурину. Брат идет на брата. Сосед соседа бьет велосипедом. На небольшой территории подчас разгорается настоящая война, где семейные узы и правила общежития полностью забыты. Формальные поводы подобных столкновений могут быть самыми различными (от пересоленного супа до политических разногласий), однако все это – не более, чем casus belli. Причина чаще всего одна-единственная. Недостаток места под солнцем. Теснота. Острая квартирная недостаточность, переходящая в хроническую.
Как известно, феномен Большого Террора 30-х неотделим был от феномена коммуналок. Абсурдный, злой и скученный коммунальный быт, запечатленный еще Михаилом Зощенко, становился питательной средой эпохи массовых репрессий. Большинство доносов на соседей и даже родственников объяснялось отнюдь не повальной бдительностью, а скромным желанием улучшить свои жилищные условия за счет новоявленных «врагов народа». Борьба за метры шла не на жизнь, а на смерть. И, кстати, идет до сих пор.
В этом году общественному и религиозному деятелю Томасу Роберту Мальтусу исполнилось бы двести тридцать лет (для таких деятелей – не возраст). В нашей стране, где учение Томаса Роберта на бытовом уровне нашло многочисленных последователей, упомянутая славная дата должна была отмечаться достаточно широко. К сожалению, из-за бюджетного дефицита большая часть подготовительных мероприятий оказалась скомкана. Первоначально предполагалось, что в канун юбилея будет выпущена в свет целая библиотечка зарубежных научно-фантастических произведений на тему апокалиптических бедствий перенаселенной Земли. В частности, планировалось переиздать антиутопию «Подвиньтесь!» Гарри Гаррисона, «Планету под соусом» Фредерика Пола и Сирила Корнблата, «Завтра, завтра, завтра» Курта Воннегута и, разумеется, выпустить впервые на русском языке обширный роман англичанина Джона Браннера «Стоя на Занзибаре». Почти ничего из этого, увы, сделать не удалось. Финансовых возможностей хватило лишь на публикацию небольшого романа Браннера «Земля видит сны», тематически примыкающего к его знаменитому «Занзибару».
Итак, близкое будущее. Популяция хомо сапиенс растет, как на дрожжах, а места на планете не прибавляется. Мир превращается в одну здоровенную и порядком захламленную коммуналку. Жителей – тьмы, и тьмы, и тьмы. Сразиться с ними в открытом бою никто уже не пробует, накормить всех – и то проблема. Организация Объединенных Наций занимается перераспределением продовольствия, чтобы хватило и голодающим регионам. Фермеры от такой продразверстки, мягко говоря, не в восторге. Мороженое и жевательная резинка объявлены недопустимым предметом роскоши; их не выпускают. Производство и потребление поставлены под международный контроль. В очередях не протолкнуться. Чужой локоть таранит твой бок, соседский каблук плющит мизинец на твоей ноге, чей-то зуб мимоходом впивается в твое око. Продажа мануфактуры лимитирована, горячая вода – только по талонам, туалет по утрам вечно занят. И, выйдя на кухню, рискуешь застать там однопланетника, который преспокойно пожирает твой собственный скучный ланч.
Главный герой романа, ооновский чиновник Николас Гревил из Отдела по борьбе с наркотиками, на протяжении полутора сотен книжных страниц целеустремленно проталкивается сквозь толпу сограждан, пытаясь отловить распространителей чрезвычайно модного наркотика «счастливые сны». Погружаясь в «сны», земляне тем самым потеряны для мирового сообщества, которое, напрягая силы, ведет борьбу с жилищным, сырьевым, продовольственным и прочими кризисами. Вдобавок ко всему ходят упорные слухи, что наркоман, однажды «севший на иглу», после сотой инъекции вообще пропадает неведомо куда: то ли растворяется в воздухе, то ли аннигилирует, то ли телепортируется. Словом, был человек – и нету. Пока агент ООН Николас Гревил еще только-только шевелит извилинами своего дедуктивного метода, докапываясь до истины, читатель быстро понимает, что к чему.
Разумеется, новый наркотик – кардинальное средство против перенаселенности планеты, разработанное в недрах ООН под руководством генерального секретаря и распространяемое по миру по каналам все той же ООН в ящиках с надписью «Гуманитарная помощь. Досмотру не подлежит». В финале романа главный герой, все понявший, обвиняет собственное начальство в массовом геноциде. Начальство умело контратакует, заявляя, будто миллионы сограждан-наркоманов не уничтожены, но спасены. То есть, с одной стороны, жизнь, конечно, есть способ существования белковых тел, и потребители «сна», переселившись в никуда, земное существование прекращают. Но что такое, собственно говоря, наши ощущения? Химия. Новый наркотик создает не просто бессвязные грезы, но целый иллюзорный мир, параллельный нашему, – мир яркий, сочный, притягательный, избавленный от мучительной борьбы за экономию бензина и за квадратные метры. Даже цветовая гамма в этом мире на один цвет шире. Плохо ли? Название романа Джона Браннера отсылает читателей к хрестоматийному монологу принца Гамлета. Точно зная, «какие сны приснятся в смертном сне», будучи уверенным в химически безупречных преимуществах «безвестного края, откуда нет возврата», очень многие сами предпочтут сделать выбор в пользу небытия. Ну и остальным на Земле соответственно должно стать немного полегче: меньше народа – больше кислорода.
Как видим, сюжет романа достаточно оригинален. Даже коллега Браннера, создатель психоделических фантазий Филипп Дик, и тот не додумался до решения демографических проблем при помощи мескалина или ЛСД. Однако в наших условиях рецепт Джона Браннера совершенно неприемлем. Годы борьбы закалили нашего человека настолько, что утлый коммунальный быт – со всеми карточками, талонами, очередями и прочими мальтузианскими прелестями – оказывается гораздо более ярким и привлекательным, нежели наркотические видения иллюзорной свободы и химически очищенной в лабораториях демократии. Чувство локтя у нас – хоть и шестое по счету, однако все равно главнее остальных пяти.
Торжествующий пупс
Как вы относитесь к скаутам? Даже если очень положительно, послушайтесь доброго совета: не приближайтесь к их лагерям. Во всяком случае, к одному из лагерей, который разбит вблизи небольшого английского города Шатли. А если уж черт вас дернул все-таки заглянуть в эти места, постарайтесь особо не приглядываться к скаутам. Юноши и юноши – и ступайте своей дорогой. В противном случае вас ждет разочарование на всю оставшуюся жизнь. Точь-в-точь как главного героя романа «Страховой агент» Вэла Матерса, который присмотрелся. И обнаружил, что скауты необычны: гладкие розовые безмятежные лица, странный «птичий» английский, костюмы необычного покроя и проблемы, абсолютно не похожие на наши. Будучи умным и деловым человеком, Матерс, представьте, догадался, что это отнюдь не свежая поросль олигофренов из Бедлама, а наши прапраправнуки на прогулке. Совершенно нормальные молодые пришельцы из недалекого будущего – каких-нибудь лет триста вверх по временной спирали.
Более отталкивающую картинку трудно представить.
Конечно, еще во времена сэра Герберта Уэллса фантасты догадывались, что будущее – никакой не сон золотой, а смачный и безжалостный плевок в лицо настоящему, его мечтам, надеждам и чаяниям. Заглядывая вперед, писатели рисовали перспективы одна другой гаже. Чтобы как следует напугать читателя, авторы гримировали предполагаемый Облик Грядущего страшными язвами, из-за которых угрожающе просвечивал череп. Большинству из тех, кто проецировал далеко вперед реальные сегодняшние конфликты, виделись впереди упадок и разрушение, катастрофы и катаклизмы, неслыханные перемены и невиданные мятежи. Таким образом, путешествие во времени становилось занятием вполне мазохистского свойства. Герой, например, покидал пределы доброй старой викторианской Англии на самодельном хроноскафе (никель, эбеновое дерево, слоновая кость, хрусталь), чтобы, вернувшись, порадовать друзей изысканно-мрачными россказнями: солнце гарантированно погаснет (да-да, он самолично имел удовольствие наблюдать на горизонте агонизирующий темно-вишневый диск!), а на месте Лондона будут рыскать по ночам плотоядные морлоки, утром уползающие в канализацию. Сам Уэллс, правда, позднее попытался изобразить и светлый вариант развития человеческой цивилизации, однако его утопийцы из романа «Люди как боги» так и остались бумажными фигурками; куда больших успехов автор достиг именно как певец мрачностей завтрашнего дня: всевозможных войн в воздухе в дни Кометы (когда Спящий проснется) и нехороших самовластий мистера Парэма – типичной фигуры Освобожденного (при посредстве атомных бомб) мира.
Соотечественник Уэллса Дж. Т. Макинтош создал произведение, проникнутое несравненно большим пессимизмом. И это несмотря на то, что автор обошелся без грядущих межгалактических конфликтов не на жизнь, а на смерть, без эпидемий и ядерного холокоста. Писатель даже не стал пугать читателя предполагаемыми стихийными бедствиями и единственный в романе серьезный пожар отнес не в будущее, а в наши дни. Фантаст здраво рассудил, что от гаснущего солнца можно было бы эмигрировать в другую галактику на космических кораблях (Хайнлайн и др.) или даже прихватив с собой планету целиком (Карсак и др.), стихийное бедствие – остановить с помощью науки (Кларк и др.), олигархию – сковырнуть вооруженным путем, своевременно достав из морозильника Спящего и экипировав его как Сильвестра Сталлоне в «Разрушителе». Макинтош изобразил самый прискорбный – и самый реальный – вариант будущего, который никакой коррекции не поддается. Дело в том, что представители нового поколения, забредшие к нам на пикничок, – не хуже и не лучше нас сегодняшних. Они – иные. Физиологически не отличаясь от нас, они по всем другим параметрам (в том числе и этическим) ушли от нас куда-то в сторону. Все, что накопило человечество, им уже глубоко не интересно. Нормальному человеку мысль о гаснущем (через миллионы лет) солнце, надо полагать, не слишком приятна. Но гораздо ужасней предположение, что наши потомки уже через век-другой равнодушно вытряхнут из своих копилок скопленные (для них же!) нами медяки, мягкой влажной губкой сотрут из памяти все, что нам казалось бесценным. Торжествующий розовый гладколицый пупс, владеющий иными достижениями науки и техники, – это будущее пострашней уэллсовского морлочьего беспредела. Гипертрофированное отчуждение поколений – вот тот прогноз, который имеет больше всего шансов сбыться; и от этого равнодушного кошмара никто нас не способен застраховать, даже деловитый и сверхпроницательный агент Вэл Матерс из романа Дж. Т. Макинтоша. Кстати сказать, название «Страховой агент» придумано российскими переводчиками произведения. В оригинале заголовок выглядит несравненно мрачнее – «Время перемен».
Молодильные яблочки раздора
Мечтать не вредно. Вредно пытаться претворять мечту в жизнь. Финальный титр The End более всего годится для надгробия.
Как известно, самая веселая классическая ария – «В движенье мельник жизнь ведет...», а самый невеселый рассказ Клиффорда Саймака – «Поколение, достигшее цели». Ибо конечная цель – ничто, а движение – все. Прелесть процесса у нас традиционно была несопоставима с тоскливой стадией обретения результата. Пока бабка и дедка, кошка и Жучка били по скорлупе золотого яичка, всегда оставался шанс найти внутри яичка нечто захватывающее; стоило глупой мышке махнуть дурацким хвостиком – и сразу выяснялось, что под скорлупой всего лишь белок и желток. The End. Недаром ведь лучшие художники, хоть и твердо веровали в начала и концы, неизменно предпочитали отсрочивать последние под любым предлогом. Эскиз справедливо считался явлением более перспективным, нежели готовое полотно. То, что обретало контур, уже не могло развиваться. Динамика была готова пускать живые ростки, в то время как статика годилась лишь для унылого поклонения. Любой фильм Спилберга проигрывал фата-моргане, египетская пирамида – воздушному замку, останкинская башня – недостроенной вавилонской, законченный первый том «Мертвых душ» – оборванному второму. Человечество нарочно взваливало на себя повышенные обязательства, чтобы как можно дольше (хорошо бы – всегда) уклоняться от подведения каких бы то ни было конкретных итогов.
Писатели-фантасты давным-давно оценили по достоинству любовь своих сограждан к сослагательному наклонению. Великое «если» было эквивалентно бумерангу, заброшенному в будущее: опасаясь достичь финиша, человечество страховало себя заведомо невыполнимыми условиями пересечения финишной прямой. Например, на пути к грядущей гармонии возникало два полосатых шлагбаума: 1) если бы молодость знала; 2) если бы старость могла. Пересечь эти рубежи и вернуться обратно способна была только мысленная экстраполяция фантастов; все остальные, жанрово не связанные с сайенс-фикшн и фэнтази, могли лишь забавляться, швыряя в воды Стикса неразменные доллары.
Американские авторы Брюс Стерлинг и Джон Кессел выстраивают в своем фантастическом рассказе логически непротиворечивый мир, где, к сожалению, сбылась мечта о преодолении этих неприступных «если». Неким сумасшедшим профессором по имени Сидни Хаверкемп изобретено снадобье, способное омолаживать до нужной кондиции любого представителя вида «хомо сапиенс». Отныне любые старик со старухой – после соответствующего курса лечения – совместно овладевали глаголом «мочь». Соответственно физиологическая молодость подкреплялась уже обретенными за предыдущую жизнь знаниями.
Несколькими штрихами Стерлинг и Кессел набрасывают картинку жизни американского континента после ликвидации барьеров из двух «если». Как водится, итоги оказались стократ плачевнее первоначального замысла. В погоне за дорогостоящим снадобьем миллионы потенциально бессмертных и вечно молодых уничтожили друг друга, и теперь ландшафт Северной Каролины (где развивается действие рассказа) напоминает лунный или постъядерный – каким его представляют себе художники-фантасты с хорошо развитым апокалиптическим мышлением. По ландшафту бродят наполовину одичавшие остатки гордых севернокаролинцев, пуляя друг в друга из ржавых винчестеров с целью отбить еще сотню-другую ампулок с омолодителем. Великое изобретение безумца-профессора стало национальным наркотиком.
Одна из характернейших примет описываемого мира – исчезновение такой категории, как возраст. Поскольку число прожитых лет превращается из биологического понятия в арифметическое, годовой отсчет теряет смысл, и на календаре Материка Невезения – отныне вечное восемьдесят шестое мартобря. Пожилые (кому не посчастливилось добыть омолодителя на весь курс), средних лет (кому повезло больше) и молодые (у которых со снадобьем полный порядок) севернокаролинцы имеют каждый свой индивидуальный численник, отмечая предстоящие дни рождения в миллиграммах. Главный герой рассказа, юркий двенадцатилетний Сниффи, в действительности и есть тот самый сумасшедший профессор Хаверкемп, впавший в биологическое детство в целях маскировки. Поскольку далеко не всем по вкусу профессорское изобретение и последующий модус вивенди. Неотвратимая идентификация Хаверкемпа и составляет сюжетный стержень произведения. На последней странице звучит роковая пулеметная очередь. Но, поскольку один из соавторов тяготеет к киберпанку, а другой к черному юмору, финал рассказа остается открытым: так и не понятно, убили ли малолетнего профессора или он сам, по причине необходимой обороны, укокошил кого-нибудь... Да это, собственно, не так уж важно.
«Пуля, начиненная гуманизмом» – хорошая иллюстрация процесса смещения жанровых границ, свойственного современной НФ. Ибо среднестатистическая утопия есть материализация заветных чаяний масс, в то время как антиутопия (она же дистопия) – доведение до крайности существующих в обществе неблагоприятных тенденций. Обретение вечной молодости можно смело отнести к числу чаяний американцев (в особенности американок); следовательно, достижение недостижимого автоматически возводит рассказ в ранг утопий. С другой стороны, овеществление идефикса в рассказе сопровождается катастрофическими последствиями – стало быть, произведение смещается в область дистопий. На наш взгляд, в данном случае второе из определений более справедливо. Хотя явленная Стерлингом и Кесселом катастрофа призвана демонстрировать читателю не столько вредоносность фантастического омолодителя (который, надо думать, никогда не будет изобретен), сколько пагубность самого факта сбывшейся заветной грезы. Сказав «а», не говори следующую букву, не надо. Просто задержи дыхание и подумай о чем-нибудь хорошем. Этого достаточно.
Не из нашего муравейника
Владимир Высоцкий и Джон Уиндем не дожили до эпохи всеобщей политкорректности и потому не знали, что существуют темы, кои воспитанный человек предпочтет не затрагивать, дабы не оскорбить ненароком другого воспитанного человека. К сожалению, никто вовремя не подсказал автору «Далекого созвездия Тау Кита», что фраза «Не хочем с мужчинами знаться, а будем теперь почковаться» содержит ярко выраженную издевку над благородной идеей полового равноправия, научно подкрепленной прогрессивной идеей партеногенеза. Английский фантаст Уиндем, взяв за основу финальную гипотезу песни Высоцкого («Земля-то ушла лет на триста вперед... Что если и там – почкованье?»), поддался позорному чувству неизбывного мужского шовинизма и поспешил развить тему в небольшой – на полсотни страниц – повести-антиутопии. В ней писатель-женоненавистник несколькими штрихами нарисовал картину мира, где борьба за предоставление всех прав угнетенному полу завершилась окончательной и бесповоротной победой. Однако победа эта, как водится, пиррова – в чем автор старательно убеждает читателя, изобретая некий социум, чье существование оказывается крайне незавидным по всем решительно параметрам. «Ты этого хотела, Жоржетта Данден!» – звучит в подтексте. Априори предполагается, будто читающая Жоржетта, осознав, ужаснется и отступит от святой борьбы за независимость.
Как ни грустно, политическая нетактичность покойного Дж. Уиндема не явилась для нас чем-то уникальным. Антиутопия «Ступай к муравью» элементарно попадала в один ряд с другими произведениями искусства, созданными мужчинами по классическому канону «праздника непослушания»: авторы с садомазохистским энтузиазмом изобретали фантастические миры, частично или полностью лишенные мужского начала в качестве главной несущей конструкции – и все ради того, чтобы продемонстрировать кособокость и ублюдочность ими же сконструированного социума. И если мэтр Федерико Феллини в «Городе женщин» еще пытался приглушить антифеминистские эскапады некоей расслабленной метафоричностью, то злой Юлиуш Махульский, например, превратил свою «Секс-миссию» из обычной комедии в пропагандистский ролик. Картина о приключениях двух граждан мужского пола в бабьем царстве (более всего напоминающем огромную казарму) должна была донести до аудитории одну-единственную мысль: ныне существующая доминанта иерархии полов обязана оставаться константой и ревизии не подлежит. В противном случае, по мнению Махульского, идеи феминизма станут идеологическим обеспечением нового грядущего тоталитаризма.
Нечто подобное предложил любителям фантастики и Джон Уиндем. В его повести угнетающий пол одномоментно исчезает с лица Земли. Сюжетно данный посыл объясняется весьма незатейливо. Оказывается, в одной из британских лабораторий в свое время был выведен особый вирус для борьбы с крысами. Но – произошла роковая накладка (фабульный ход, традиционный для творчества Уиндема: вспомним «День триффидов»). Вирус претерпел мутацию, и вместо вредных грызунов вымерли мужчины. Вымерли поголовно, как биологический вид. По этой причине женщины в повести получают абсолютную власть над миром, которой распоряжаются – по Уиндему – крайне неудовлетворительно. Поскольку-де «духовная жизнь человека зависит от наличия двух полов», на планете в конце концов возник строго рациональный и абсолютно бездуховный социум, построенный по кастовому принципу муравейника. Наверху пирамиды располагается докторатура – самая привилегированная каста, ступенью ниже – «мамаши», живые фабрики по производству потомства. Еще ниже – трудяги и прислужницы, играющие роль рабочих муравьев. Отринув бессмысленный в новых условиях тезис о равенстве полов, всесильное (потому что единственное) учение антисексизма-феминизма заложило основу вопиющего социального неравенства. В повести, к примеру, членов касты «мамаш» дико закармливают, но им же отказывают в праве даже на начальное образование («Но чтоб иметь детей, кому ума недоставало?»). В свою очередь рабочие муравьи пребывают в положении шудр и наиболее унижены. Из произведения Уиндема можно извлечь вывод о том, что общество победившего феминизма лишено внутреннего стимула к развитию и потому обречено на многовековую консервацию устоев с последующим загниванием и вымиранием. В целом социум описывается автором с полуудивленными-полубрезгливыми интонациями отчета представителя дипкорпуса цивилизованной страны, волею судеб и протокола угодившего на званый обед племени не то каннибалов, не то копрофагов.
Уже по пересказу фабулы легко заметить, что произведение Уиндема (как и другие вещи того же антиутопического ряда) не только идет вразрез с надеждами и чаяниями угнетенного пола, взыскующего свобод, но и переполнено логическими лакунами (зачем, допустим, потребовалось выводить антикрысиный вирус, если в мире и так полно хороших ядохимикатов?). Однако, насколько известно автору этих строк, за годы, прошедшие после написания Дж. Уиндемом повести, со стороны женщин-фантасток не было предпринято ни одного заметного контрвыступления на ту же тему.
И так ведь понятно: мир, в котором исчезли бы не мужчины, а женщины, в считанные годы приказал бы долго жить.
Петушком впереди прогресса
Всякому овощу – свое время. Сверлильный станок не нужен кроманьонцу, микроскоп бесполезен Александру Великому, в доколумбову эпоху трансатлантический кабель был бы просто ересью (с кем переговариваться, если Америка еще не открыта?). Даже шар-монгольфьер с вопящим мужиком на борту во времена Андрея Рублева оказывался лишь красивым поэтическим анахронизмом Тарковского, к реальности отношения не имеющим. Медленная поступь научно-технического прогресса обеспечивала цивилизации должную устойчивость; подобно тому, как от детей взрослые прячут спички и ножницы, эволюцию техники на ранних стадиях развития общества сдерживал некий встроенный защитный механизм. В пору детства человечества сама последовательность открытий и изобретений не позволяла людям раньше времени прикоснуться к опасным игрушкам – тем, возня с которыми при неблагоприятных обстоятельствах могла бы привести недозрелые социумы к роковым последствиям: от поспешного разочарования в господствующих религиозных доктринах до коллективного суицида.
Но что не дозволено эволюции – по плечу писателям-фантастам. Начиная с Марка Твена, создателя романа о трудолюбивом янки при дворе короля Артура, авторы произведений в жанре сайенс-фикшн неоднократно ставили мысленные эксперименты. Они переносили разнообразные изобретения в не свойственные им эпохи, чтобы затем с любопытством вивисекторов наблюдать, как историческая буря будет перевешивать вывески и сколько народа будет затронуто причинно-следственным цунами.
Традиционно существовало два полярных подхода к развитию темы: оптимистический и пессимистический. Пессимисты вроде упомянутого Твена полагали, будто несвоевременное открытие обязательно произведет эффект искры в сухом лесу, после чего уютное доброе-старое время элементарно выгорит дотла вместе с его обитателями (нечто подобное у Твена и произошло с наивными рыцарями, чьи доспехи соприкоснулись с проводами под напряжением). Собственно говоря, интрига многих американских НФ романов о хронопутешествиях – включая «Конец Вечности» Айзека Азимова – была построена на том, что некие предметы (атомные двигатели или кофеварки – неважно!) попадали в чужое время, и доблестным парням из будущего приходилось совершать чудеса героизма, дабы загасить темпоральный пожар и не дать свершиться катаклизму.
Со своей стороны, фантасты-оптимисты считали, что время обладает колоссальной инертностью: поскольку-де изобретение, явленное некстати, возникает отнюдь не вследствие насущной необходимости, оно будет довольно быстро перемолото в жерновах истории и сгинет бесследно.
Чарлз Шеффилд, судя по опубликованному рассказу, примыкает к партии оптимистов. В его произведении механический компьютер, построенный гением-самоучкой еще в середине XIX века, так и остается нонсенсом, диковинкой, значение которой не может осознать даже сам изобретатель. Чуда не происходит, техническая революция той поры аккуратно обходит выдумку гения стороной, эра «ноутбуков» не приближается ни на год. Единственное, на что сгодится металлический динозавр – это стать подарком случайно залетевшим инопланетянам, которые, должно быть, приберут этот пра-компьютер себе в коллекцию и будут потом показывать на Альфе Центавра...
Поделиться книгой: