Красный сад

Пока Чарльз жил у Оливии, он дрессировал собаку, готовил из нее поводыря, чтобы взять с собой в Южную Америку. Собака сидела на привязи во дворе. Увидев ее на обратном пути после прогулки по саду, Эмили пришла в изумление и восторг.

— Это медведь? — воскликнула она. — Или теленок?

Она наклонилась и погладила огромное, ласковое существо.

— Это ньюфаундленд. Мой кузен считает, что эта собака будет сопровождать его в путешествии по Амазонке. Да ее там просто хватит солнечный удар. Или самого Карло.

Чарльз уже нанял мальчишку из местных, чтобы помог довезти багаж до Нью-Йорка. В Нью-Йорке Чарльз с собакой сядут на корабль до Венесуэлы. Эмили осталась обедать и не пожалела об этом. Чарльз рассказывал ей о выдрах, огромных, как тигры, о крошечных свинках с длинным клыками, о пятнистых диких кошках, которые так любят одиночество, что, даже встретив себе подобную особь, издают пронзительный визг. Она готова была слушать его весь вечер напролет, да так оно, собственно, и вышло. Когда спохватились, было так поздно, что ей пришлось остаться. Свое появление в Блэкуэлле она объяснила просто: заблудилась в лесу. В этом была доля правды, поэтому Эмили не мучилась угрызениями совести. Хозяева с радостью пригласили ее переночевать. Прежде чем лечь спать, Эмили вышла из дома с коробочкой в руках, в которой весь день просидела мышь-полевка. Открыв коробочку, Эмили выпустила пленницу на волю. Чарльз ведь сказал, что Эмили вольна распорядиться ее судьбой, и Эмили распорядилась, как считала правильным. Но бедняжка стояла на месте, словно застыла.

— Беги, беги, — подбадривала ее Эмили.

Пойманная в силки птица трепыхалась в груди у Эмили, и та едва не расплакалась, когда мышка наконец побежала прочь, в лес, туда, где наверняка ее подстерегают филин или ястреб.

Ночью, оказавшись в чужом доме, Эмили размышляла о том, как удержать Чарльза, не дать ему уехать. Она не имела никакого права удерживать его, и все-таки она хотела этого. Ей пришла в голову дикая, фантастическая мысль. Она встала среди ночи и вышла во двор, посидела с собакой. Потом взяла из сарая лопату и отправилась через спящий город. Молодой ньюфаундленд следовал за ней и дожидался у ворот, пока она крадучись пробиралась то в один двор, то в другой. Она нарвала пионов, айвы, белоснежных флоксов. Она выкопала два кустика роз, один — с запахом чая, другой — с запахом жженого сахара. Она украла лаванду, глазастые лилии, базилик, розмарин, шалфей. Она отнесла добычу домой, а потом отправилась в лес. Собака преданно ходила за ней и терпеливо ждала, пока Эмили искала то, что ей требовалось. Бородатая гвоздика, лимонная мята, туберозы, рододендрон, триллиум, болотный клемонос, барбарис, лещина вирджинская, мальва, жимолость. Эмили выбирала только пахучие растения, только те, которые заявляют о себе запахом. Каждый цветок должен стать частью сада, предназначенного для слепца, должен внести свою лепту в пахучие заросли, где даже жалкая травинка оборачивается чудом.

Эмили трудилась всю ночь. Земля в старом саду была действительно красной, и, когда Эмили завершила свой труд, она напоминала адское видение. Шерсть собаки была присыпана красной пылью, и та тоже походила на исчадие ада. Эмили взяла ведро, наполнила его водой из колодца, вымыла свои ноги и собачьи лапы. Подумала: интересно, поймал филин мышку или она благополучно добралась до своей норки? Еще подумала: интересно, догадались ли домашние, что она от них ушла, и начал ли брат поиски, обходя дом за домом? Интересно, понравится ли Чарльзу плод ее трудов, эта красота, которой он нигде больше не найдет, даже если объедет весь свет? «Дорогой Филин! — написала бы Эмили, если бы он мог разглядеть хоть слово. — Наверняка ты увидишь мой сад. Достаточно тебе сделать вдох, и ты все поймешь. Ты должен остаться».

Она спала так крепко, что не слышала, как он уехал. Она испачкалась в земле, и на простынях остались красноватые пятна. Когда она проснулась, собака сидела возле ее кровати. Чарльз оставил собаку ей в подарок. «Моя дорогая Мышь, климат Южной Америки не очень подходит для такого пса. Жестоко брать туда существо, которое к холодам приспособлено лучше, чем к жаре», — написал Чарльз в своей записке. Эмили подумала, что он прав. Влажная жара джунглей, которая не дает передышки, рыбы, которые острыми зубами впиваются в тело, черви, которые могут лишить человека зрения.

Эмили встала с кровати, подошла к окну. Ее брат разговаривал в саду с Оливией. Он разыскал сестру и хотел забрать ее домой. Эмили подумала: интересно, что бы она ответила, если бы Чарльз позвал ее с собой? Еще она подумала: интересно, задержался ли он хоть на минутку возле ее сада? Кто-нибудь другой решил бы, что ее сад белый, но Чарльз наверняка увидел все, как она задумала, когда трудилась ради него: алый поток, пунцовый шлейф, рассказ о том, что у нее внутри.

Река родины

1863

От Блэкуэлла, штат Массачусетс, в Гражданской войне участвовал Тридцать четвертый полк. И все способные передвигаться мужчины, включая внуков Тома Партриджа, одному четырнадцать, другому пятнадцать лет, были мобилизованы. Братья Старр тоже пошли на войну, и Джейкобсы с Хильдегардами, и все остальные. Перед отправкой состоялся парад, люди ликовали и говорили, что война закончится через шесть месяцев. После парада названный в честь прапрадедушки Констант Старр, красавец, в которого была влюблена половина женщин города, поцеловал свою жену, Мэтти, прямо перед молитвенным домом. Он целовал ее так долго, что другие женщины с завистью воображали, что бы они почувствовали в его объятиях.

Когда мужчины и юноши ушли, в Блэкуэлле остались только женщины, дети и старики. Кожевенная фабрика, где много лет изготавливали ботинки и ремни из кожи угря, закрылась, и окна призрачно мерцали в неярком весеннем свете. Счета в банках опустели, люди предпочитали хранить сбережения в матрасе, в чулане или под клумбой. Исторический музей, открытый всего несколько месяцев тому назад, стоял с забитыми ставнями, а сарай позади него сдавали под жилье. Женщины выходили в поля с лошадьми и мулами. Матери с бесконечным терпением учили детей управляться с плугом и ухаживать за яблоневыми садами. Раньше они точно так же учили своих детей говорить «спасибо» и молиться.

Через несколько месяцев один из братьев Партриджей вернулся домой без одной ноги. Другого брата убили в бою. Про обоих Джейкобсов, про отца и сына, ничего не было слышно, и они числились пропавшими без вести. Письма шли месяцами, и люди жили в неизвестности и постоянном страхе. Констант Старр погиб в Виргинии, а в Блэкуэлле только спустя восемь недель узнали о том, что он покинул земной предел. Ферротип с его изображением в военной форме прислали жене, и она приколола его к своему траурному платью, как другие женщины прикалывают к корсажу брошь. Люди часто слышали, как плачет Мэтти Старр, но помочь ей ничем не могли, утешить ее было нечем, поэтому они старались быть с ней как можно ласковей. В кладовых и чуланах почти не осталось припасов, но люди приносили Мэтти горох и жаркое, для нее и двух ее детей. Она не открывала дверь, не откликалась на стук и зов. Еду оставляли на крыльце. Вороны расклевывали горох своими перепачканными в ягодах клювами, собаки, бродившие по городу, лакомились жарким, Старры совсем исхудали.

Это было время великой печали, не похожее ни на какое другое. Когда, как всегда весной, налетели сонмища мошкары, люди едва не посходили с ума от этого нашествия. Конечно, все были уже и без того измучены, надорваны своими потерями и не могли осознать умом, как получилось, что война забрала так много у такого маленького города. В мае появились цветы и напомнили всем о прошлой жизни. Напоминание оказалось болезненным, вызвало слезы, расстройства, нервные срывы и раздоры между теми, кто остался в живых. Весна воспринималась как личное оскорбление, и главным обидчиком была ароматная сирень, завезенная из Англии много лет назад, которая разрослась в высоту до самых крыш. Несколько женщин сговорились и вышли ночью с топорами в руках, с портретами погибших в медальонах на шее, чтобы срубить сирень. Утром дети пригоршнями подбрасывали в воздух лиловые соцветия и, пока те оседали, кружились под ними, распевая «Пепел, пепел».

Вскоре после этого, когда деревья покрылись густой листвой, а трава на лугах налилась соком, на берегах Угорьной реки начала появляться девочка в синем платье. Старый мистер Хильдегард первым заметил ее. Она ловила рыбу на рассвете, когда филины, охотясь на мышей, еще ухали в серебристом, как металл, небе. Хильдегард не хотел просить милостыни у соседей, все жили скудно, но они с женой были просто на грани голодной смерти, дожидаясь, пока в саду созреют плоды. Уха из угря, возможно, поправила бы дело. После снежной зимы вода в реке поднялась высоко. Над холодной водой в теплом воздухе клубился туман. Наверное, из-за тумана Хильдегард оступился и чуть не упал в бурливую воду. Ботинки промокли, он с трудом дышал, пытаясь успокоиться. И тут внезапно показалась она — маленькая девочка среди высокой травы. Эмиль Хильдегард никогда не видел ее раньше, а уж он-то знал в городе всех. Он приехал из Германии в ранней молодости и прожил в Блэкуэлле большую часть из своих пятидесяти лет.

Девочке было лет шесть, не больше, — не тот возраст, чтобы гулять одной в столь ранний час. Течение в реке было таким сильным, что, казалось, ее смоет, подойди она к воде чуть ближе. Обычно Хильдегард в чужие дела не вмешивался, но тут он с бьющимся сердцем поспешил к девочке.

— Осторожней! — крикнул он с таким волнением в голосе, что сам удивился.

Но когда он достиг пятачка с высокой, мясистой травой, где стояла девочка, там кружился в воздухе только хоровод мошкары.

Эван Партридж увидел ее на той же неделе, несколькими днями позже, на том же самом месте. Эван много думал после возвращения с войны, которая отняла у него ногу и брата. Вернувшись, он не мог избавиться от воспоминаний о том, какой темный цвет у человеческой крови, и о том, с каким звуком шлепается о землю простреленное человеческое тело. Он думал о голубях, которые выпархивают из кустов, когда начинается перестрелка, и о недоуменном выражении на лице умирающего брата. Эван научился передвигаться с помощью костылей, которые смастерил ему отец, Том. Эван часто ходил на реку ловить рыбу, ему нравилось сидеть в одиночестве и смотреть в глубокую, холодную воду, словно это были врата в рай. Каждый раз ему приходила в голову мысль вскарабкаться повыше на берег и броситься с обрыва вниз. Один шаг — и ты свободен. Он снова и снова прокручивал в голове эту картину. Как он ощутит холод обступившей воды, как быстрое течение подхватит его, каким чистым и глубоким будет его последний вздох. Он не сомневался, что бог простит его, учитывая все, что Эван повидал и пережил в свои пятнадцать лет.

Он как раз думал об этом последнем холодном вздохе, когда увидел девочку. Она шла босиком. Он сразу обратил на это внимание. Синее платье развевалось, как флаг. Эван что-то крикнул, сам не зная что, какие-то слова не то предостережения, не то удивления. Он подумал — сумеет ли спасти ее, если она упадет в воду. К стыду своему, он и по суше-то передвигался с трудом. Побежать он точно не сможет. Тут девочка исчезла, как рассеивается туман. Эван почувствовал, что сердце колотится о ребра, как во время боя, когда его сковывал собственный страх. Он долго стоял на месте, дожидаясь, не вернется ли девочка. Она не вернулась, и Эван пошел домой, сел обедать с матерью и дедом. Его заполнило странное горячее чувство. Он чувствовал себя потрясенным и низвергнутым в мир. Пока мать мыла посуду, полагая, что они не слышат, как она плачет, Эван хотел спросить у деда, верит ли тот в загробную жизнь. Он хотел спросить, получал ли дед за свою долгую жизнь послания с того света. И если да, то приносили ли эти послания утешение или только усиливали тоску?

На следующий день Эван отправился в молитвенный дом, где хранился городской архив. Он привлек всеобщее внимание, потому что после возвращения с войны редко показывался на людях. Встречные здоровались с ним, потом вежливо отводили глаза, не желая смущать излишним вниманием. Эвана послали в архив, где сидела миссис Келли, она заняла должность своего мужа после его ухода в армию. Вдоль стен стояли книги в темных переплетах из кожи угря, которые хранили сведения обо всех рождениях, смертях и бракосочетаниях, имевших место в Блэкуэлле. Эван сел за стол и начал с самого начала. Довольно быстро он нашел запись о рождении Мэри Старр третьего апреля 1800 года. Сведения о браке или смерти отсутствовали. Далее следовала Эми Старр — видимо, ее младшая сестра, которая утонула в возрасте шести лет. «Молите бога, чтобы она вернулась к нам», — приписал кто-то рядом синими чернилами. Чернила выглядели совсем свежими, словно эти слова написали только что. Когда Эван думал о голубях, взлетающих во время перестрелки, или о недоумевающем лице брата перед смертью, ему тоже казалось, что это было только что, буквально мгновение назад.

Следующим утром Эван отправился к Старрам. Их семьи состояли в родстве, но между ними пробежала кошка, и встречались они нечасто. Дома был отец Константа, Уильям, старик, который из-за потери сына выглядел еще старше. Уильям сидел на крыльце. В последнее время он ничего другого не делал. У него были блеклые голубые глаза и седые волосы, он не снимал добротного твидового пиджака, в котором ходил в церковь на поминальную службу по Константу — тело домой так и не прислали. Уильям Старр ничего не сказал, когда Эван сел рядом с ним, хотя подумал, что отдал бы все, лишь бы его сын вернулся домой пусть инвалидом, на костылях, но живой. Эван заговорил о погоде — «славная стоит», и Уилл Старр ответил, глядя на обочину дороги, где распушились папоротники, — «да, ничего». Потом Эван спросил о девочке, которая утонула в 1816 году, он хотел знать, не могло ли то создание в синем платьице быть сестрой Уилла.

Уильям повернулся и посмотрел в открытое лицо Эвана. В эту минуту Уильям понял, что этому мальчику является что-то ужасное.

— Моя сестра утонула однажды летом, — ровным голосом произнес Уильям. Он не стал рассказывать о том, что ее смерть раздавила родителей, что другая сестра в ту же ночь сбежала с торговцем лошадьми. Не упомянул он и о том, что Эми больше всего любила синее платье. В этом платье ее и похоронили без малого пятьдесят лет тому назад.

— Думаю, это ее я видел возле реки. — Эван взглянул на Старра, чтобы проверить — не засмеется ли тот. Но нет, старик только кивнул головой.

— Ты побывал на войне, — заметил Уильям с добротой, которой сам от себя не ожидал после того, как его сын погиб на войне. — Еще не скоро уляжется все, что ты пережил.

— На ней не было обуви, — сказал Эван в надежде, что его замечание подстегнет память мистера Старра.

На малышке Эмми не было обуви, когда ее нашли, и похоронили ее тоже без обуви. Мать Уилла сказала, что на небесах обувь никому не нужна. Она потребовала, чтобы открыли гроб, и сняла с дочери туфельки из кожи угря, которые надели женщины, когда обряжали девочку. Уилл тогда взглянул в бледное лицо сестры. Он боялся ее открытых глаз, но, слава богу, глаза у нее были закрыты.

На следующее утро они отправились к реке вдвоем: старик, которому незачем было жить, и юноша, который думал, что он, возможно, уже мертв. Поскольку они не знали, сколько им придется ждать, то решили взять с собой удочки, чтобы не терять времени зря. Форель клевала хорошо, и через час у каждого было по полному ведру. В другое время они, наверное, поговорили бы о том, что им улыбается удача, но не в тот день. Они сидели на берегу и слушали, как журчит вода. Однажды Эвану почудилось, что за ивами мелькнуло голубое пятнышко, но это был василек на тонком стебле. На следующий день они пришли снова. Эван накопал червей в старом заброшенном саду за домом, где земля была красная, говорили, что для червей это хорошо, а для любовников — не очень, но Эван не обращал внимания на эти слова. Уилл попросил невестку приготовить им завтрак, чтобы взять с собой. Когда Мэтти Старр узнала, зачем они идут на реку, что они поджидают выходца с того света, ее глаза расширились.

— Ничего не случится, посидим на берегу, и все, — успокоил ее свекр. — Славно позавтракаем на свежем воздухе.

Когда Уильям ушел на реку, к Эвану, Мэтти схватила детей и побежала к миссис Келли, соседке. Она попросила присмотреть за Гленном, которому было всего три года, и за малышом Уиллом, которому не было и двух. Взгляд у Мэтти был дикий, голос напуганный. Миссис Келли согласилась присмотреть за малышами, хотя ей и своих дел хватало: выводок детей и огромный участок, управляться с которым помогал единственный мул. Мэтти не обратила внимания на то, что ставит миссис Келли в затруднительное положение, она оставила малышей и побежала через поле в старых рыбачьих ботинках мужа. Она чувствовала необычайную легкость и свободу, словно ее, как тополиный пух, подхватил и несет ветер. Мэтти взяла за обычай носить одежду мужа и в последнее время ходила по городу не иначе как в бриджах и синей куртке Константа. Она надевала его носки и исподнее. Она спала с портретом Константа на груди. Она чувствовала, как его длинные худые ноги прижимаются к ее ногам, его пальцы перебирают ее волосы, его дыхание щекочет кожу. Она просыпалась, охваченная приступом желания, и, осознав, что сон сменился явью, не хотела вставать с постели. Иногда она оставалась в кровати до полудня, и дети слонялись голодными, если только дедушка не заходил покормить их.

Мэтти бежала по высокой траве мимо старейшего в городе яблоневого дерева, того самого, которое, по преданию, упорно плодоносило в тот год, когда не было лета, и спасло жителей от голодной смерти. Дерево стояло окутанное облаком белых цветов. Мэтти думала — цвели ли яблони в Виргинии, когда Констант воевал там, и лежал ли снег на полях, такой глубокий и мягкий, как в Блэкуэлле той зимой, когда погиб Констант? Она думала — такая ли красная там земля, как в Блэкуэлле, в самом старом городском саду за домом Партриджей? «Земля, политая кровью, скорбит, но приносит сладкие плоды» — так твердят ей городские старухи. Они думают, что подобная чушь может утешить, как будто ее горе можно чем-либо подсластить. Неудивительно, что она почти перестала разговаривать с людьми.

Мэтти добралась до леса. Там рос дикий крыжовник. Совсем недавно, прошлым летом, они с детьми собирали его здесь, чтобы испечь Константу на ужин пирог. Вечером накануне его ухода на войну она умоляла его не уходить, прекрасно понимая, что он не прислушается к ее мольбам. Не в характере Константа было прятаться за спины других.

— Это война, — сказал он ей так, словно этим все объяснялось.

— А мне все равно, — горячо возразила она.

Она уговаривала его, сев к нему на колени, целовала и предлагала себя, она сказала, что сделает все, лишь бы он остался, но утром он покинул супружескую постель и собрал рюкзак. Он ушел, думая, что она спит. Она позволила ему так думать. Она не смогла бы расстаться с ним, видя, как он уходит.

Наполовину преодолев лес, Мэтти услышала шум реки. Земля под ногами становилась все более сырой, слой мха и опавших листьев — все толще. Однако ноги Мэтти в ботинках мужа оставались сухими. Скоро она увидела своего свекра и мальчика, который вернулся с войны без ноги. Они сидели спиной к Мэтти, смотрели на реку и поедали завтрак, который она им приготовила. Они не слышали, как она шла через папоротник среди сосен и белых берез. Ботинки были хорошо разношены мужем и не скрипели, юбка обвивалась вокруг ног. В двадцать пять лет Мэтти осталась вдовой. Все в ее жизни уже произошло: и самое лучшее, и самое страшное. Ее жизнь закончилась, все дальнейшее — просто провождение времени. Ей вдруг захотелось побежать что есть мочи. Она подумала об оленях — как они скользят по лесу, невидимые, словно привидения. Она мечтала, как в сумерках подбежит к реке, встанет на четвереньки и напьется холодной воды. Ее длинные светлые волосы подхватит течение, кончики их заледенеют. Никто ее не отыщет. Никто не узнает, где она. Она представила, как снимает одежду, оставив только тонкое исподнее Константа, вступает в реку, нащупывая ногой красные камни, угри мельтешат вокруг, наматывая на себя стебли водяных гиацинтов, и уносят ее прочь.

Эван Партридж покончил с завтраком. Хлеб с маслом да несколько ломтиков апельсинового сыра. Свежая земляника, помятая, но вкусная. Он прикрыл глаза — между высокими деревьями сквозило солнечное марево. На мгновение он вернулся в прошлое, когда брат был жив. Он бежал домой из школы так быстро, что пыль позади клубилась облаком. Вдруг он услышал хруст веток в лесу под чьими-то ногами и краем глаза уловил, как что-то мелькнуло. Ему вспомнились голуби во время перестрелки, и он резко оглянулся, словно его самого подстрелили. Он увидел Мэтти Старр — споткнувшись о молодое деревце, она рухнула на землю. Эван забыл, что у него всего одна нога. Он рванулся навстречу, боясь, что она разбила голову о камень. Мэтти даже не выставила руки вперед, чтобы смягчить удар. Как будто она хотела упасть, перестала сопротивляться.

Когда он оказался рядом, глаза Мэтти были закрыты. Эван обнял ее и попросил:

— Очнись.

Он стал трясти ее, подошел Уилл Стар. Через несколько мгновений Мэтти открыла глаза. Они были голубые. Как небо Виргинии, горячие и прозрачные, распахнутые и бездонные.

— Я видела ее, — сказала Мэтти. — На берегу, у реки.

Мужчины подождали, пока Мэтти соберется с силами, потом помогли ей встать. Уильям признал ботинки сына, его носки, рукава его исподней рубашки. Он мог бы испытать облегчение оттого, что не одинок в своем горе, но ему стало еще горше. Они вместе отправились к тому месту, где Мэтти видела девочку. Трава была такой высокой, что ребенок мог спрятаться там без труда. Они поискали поблизости, но ничего не нашли. Эвану было стыдно, что он прыгает, как лягушка. Он выглядел смущенным, и Мэтти положила руку ему на плечо.

— Ты так быстро прибежал мне на помощь, — сказала она с благодарностью.

Она хотела его подбодрить, но Эван опустил голову еще ниже, сгорая от стыда за себя. Размышляя позже о том, что такое мучительный стыд, Мэтти всегда вспоминала, как он склонял голову, чтобы не смотреть на нее, словно мир слишком велик, но, кроме одиночества, в нем ничего нет.

Они сели в кружок в том месте, которое обследовали, и стали ждать, не произойдет ли чего-нибудь необычного. Уилл Старр припомнил, что его маленькая сестра приходила сюда и бросала камешки в реку. Он смеялся над ней, когда она говорила, что синий камушек может исполнить желание. Его сестры Эми и Мэри были красавицами, одну забрала река, другая сбежала с чужаком, бросив семью, которая навсегда погрузилась в горе. С третьей сестрой, Оливией, Уилл поссорился много лет назад. Уилл прислонился головой к стволу березы и закрыл глаза. Скоро он уже похрапывал.

— Ты думаешь, она хочет нам что-то сообщить? — спросила Мэтти у Эвана Партриджа, имея в виду привидение, которое только что видела. — Может, она хочет отвести нас в другой мир?

Эван не знал. Он даже не был уверен в существовании духов и привидений.

— Может, это всего лишь игра света и тени среди деревьев? И мы принимаем за человеческую фигуру тень?

— У нее была кукла. Я видела у нее в руках куклу. Разве тени играют в куклы?

— Не думаю, — улыбнулся Эван.

— А я вообще не знаю, что и думать. Вообще, — сказала Мэтти.

Она подумала, каково это, утонуть, и что при этом чувствуешь. Как вода заполняет рот, горло, как ты опускаешься на каменистое дно, где вода такая зеленая и холодная, угри ведь любят прохладу. Ты открываешь глаза и видишь небо сквозь толщу воды, и все переворачивается наоборот. Может, само время обратится вспять, совьется, словно нить в клубок.

Вот чего она хотела. Свернуть жизнь обратно, словно ее и не было. Мэтти приблизилась к реке, пока ее свекр и одноногий мальчик лежали, вытянувшись на траве. Она сняла тяжелые ботинки и носки, расстегнула платье и стянула его через голову. Эван приподнялся в траве, во рту у него пересохло. Чего ему только не чудилось после возвращения с войны: и голуби, вспархивающие вверх, и лицо брата. Может, это еще одна галлюцинация: обнаженная Мэтти Старр, ее плечи, ноги, спина?

Мэтти обернулась и посмотрела на него. Нет, она была настоящая, все в порядке. Эван с трудом встал на ноги. Течение было такое сильное, один шаг — и ее снесет. Если он не поспешит, то ему останется только молча смотреть, как ее уносит река. Эван не хотел примириться с тем, что его удел таков и другим быть не может: беспомощно стоять и смотреть. Оттого, что он инвалид, он не перестает быть мужчиной. Он помчался к обрыву. Он сосредоточил все силы, всю волю на том, чтобы успеть, и успел. Его руки обхватили ее. Она прыгнула, увлекая его за собой. Они падали медленно, сплетясь в этом странном объятии. Всплеск был еле слышным. Они погрузились в реку, словно растаяли. Вода оказалась холодней, чем они воображали: в горах таял снег.

Вокруг все было зеленым. Пузыри воздуха словно облачка. Облака словно белые камни, запущенные ввысь. Эван одной рукой обхватил талию Мэтти Старр, а другой крепко уцепился за бревно, выступавшее над водой. Отплевываясь, они вынырнули на поверхность. Они оказались в тихой заводи, отгороженной от сильного течения плотиной из бревен. Солнце играло среди волн. Воздух был влажный и душистый. Мэтти обвила руками его шею. Поцеловала его, потом оттолкнула. Увидев выражение его лица, снова поцеловала. Просунула язык ему в рот, целуя все крепче и крепче. Рубашка соскользнула с ее плеч, и Мэри не стала подбирать ее. Та поплыла, словно белая лилия. Заводь была мелкой, так что они могли бы встать на ноги, но легче было парить в воде. Она взяла его руки и положила между своих ног. Позволила ему снять с себя панталоны. На берегу сидели лягушки, на мелководье резвились головастики. Она шепнула Эвану, что очень этого хочет, и он вошел в нее. Он видел, как она закрыла глаза, откинула голову. У них не было ни другого места, ни другого времени. Ни прошлого, ни будущего. Мошкара воронкой вилась над рекой. Эван слышал только шум воды. Он подумал о привидении в синем платье с босыми ногами. Подумал, как голуби вспархивают в небо, вспугнутые перестрелкой. А потом он ни о чем не думал — только о том, что, несмотря ни на что, он еще жив.

Вся правда о моей матери

1903

Прожив свою жизнь до половины, моя мать начала новую жизнь. Такое часто случается в нашем городе. Блэкуэлл находится в глубине округа Беркшир, где погода и люди непредсказуемы. В городе живут потомки первых поселенцев, основателей города. Они часто заключали браки между собой, поэтому среди женщин много рыжеволосых, с огненным темпераментом под стать цвету волос. Мужчины высокие, спокойные, хорошие почти во всех отношениях. Все собаки в городе одной породы — колли, умные, быстрые собаки, они пасут коров и овец, откликаются на особый свист, словно птицы, и понимают не только речь, но и песни.

Есть в городе, конечно, и новые обитатели — из тех, кто направлялся на запад, но путь в Огайо или Колорадо преградили горы. Никто не знает, сколько народу осело в городе, просто скрываясь от кого-то или чего-то. Моя мать, например, рассказывала всем, что она была школьной учительницей, родилась в Англии, в Манчестере, а училась в Бостоне. Говорила, что ее зовут Элинор Бук. Раз она так говорила, то люди ей верили. В ту пору в Блэкуэлле была единственная школа, которая состояла из единственного помещения, и моя мать преподавала там все предметы для всех классов. Городской совет с радостью принял ее на работу, когда она в один прекрасный день появилась с маленьким чемоданчиком и без всяких рекомендаций. Почерк у нее был прекрасный, буквы сочные, чувственные, что выдавало ее натуру. Ей выделили коттедж за домом Брэди, самым старым в городе. Первое время после приезда она часто проводила ночи в саду. Люди думали, что воют койоты или одна из немногих пантер, оставшихся в лесу, но это плакала, стоя в саду, моя мать.

В большом доме жил один человек — Исаак Партридж. Его отец, потомок основателей города, потерял ногу на Гражданской войне и после возвращения женился на вдове с детьми. Все они перешли в лучший мир, из семьи в живых остался только Исаак. Мужчина лет сорока, холостяк. Моей матери еще не исполнилось тридцати. Все видели, какая она красавица, хотя она изо всех сил старалась это скрыть. Она носила бесформенное черное платье и стягивала волосы в пучок, чтобы казаться солиднее. Но ночью, выходя в сад, она становилась молодой. Опять становилась такой, какой была, когда убила в Бруклине моего отца.

Она убила его апрельской ночью. У нас был свой дом. Мы жили в достатке. Денег хватало. Отец работал в новой компании, которая занималась электричеством. Он говорил, что скоро весь мир будет залит светом, и это благодаря ему, и Господь встретит его на небесах, освещенных электричеством. Уходя утром, мой отец надевал костюм и шляпу, а вечером возвращался пьяный. Мы с матерью прятались от него в погребе. В моих воспоминаниях Бруклин связан с запахом моря и хранившихся в погребе овощей. С крыши нашего дома был виден Шипсхедский залив. Название мне не нравилось, но нравилось сидеть на крыше, смотреть на синий горизонт, слушать разговоры соседей и шум трамваев. Когда наступали сумерки, мать окликала меня, и мы спускались в погреб, как делают люди в некоторых городах, ожидая торнадо. Нам торнадо заменял отец. От него мы и прятались.

Иногда отец приводил домой женщин, и мать зажимала мне уши, чтобы я не слышала, что творится наверху. Иногда он прибегал к хитрости. Все затихало, и мы думали, что он без сознания лежит на полу, а на самом деле он подстерегал нас в гостиной. Что он вытворял, я не решусь рассказать. Мы стараемся забыть его имя — его звали Уильям Уэнтуорт. Он был вице-президентом электрической компании, от него пахло дымом. Мы стараемся забыть все, что он делал с нами, но такое не забывается. Он работал на Эдисона, которого называл величайшим гением человечества. Электричество проникало всюду, словно змей, и зажигало в городах огни. В январе с помощью электричества казнили слониху в Луна-парке на Кони-Айленде. Летом мать водила меня посмотреть на эту слониху, и мы через решетку кормили ее орехами. Слониху звали Топси — смешное имя для такого огромного существа. Она вела себя деликатно, аккуратно брала с ладоней орехи.

Потом стали говорить, что Топси не поддается дрессировке и представляет опасность. Она затоптала троих дрессировщиков, по крайней мере один из них прославился своей жестокостью и садизмом. Знающие люди сообщали, что он для забавы прижигал Топси сигаретами и у нее все тело было в следах от ожогов, но ни одно из этих сообщений не попало в газеты. Мой отец всю неделю провел в приподнятом настроении. Он являлся одним из главных действующих лиц. Задуманное мероприятие должно было продемонстрировать, что Эдисон лучше понимает природу электричества, чем Вестингхаус, которого отец презрительно называл выскочкой. Это была битва гигантов, и несчастному созданию, не принадлежащему к человеческому роду, выпало стать решающим аргументом в пользу того, что предложенный Эдисоном метод электрификации мира является совершенно безопасным в отличие от метода Вестингауса, который со своим жидким освещением поджарит нас всех заживо.

Тысячи людей пришли посмотреть, как будет умирать Топси. Моя мать считала, что влечение к подобным зрелищам служит доказательством глубинной жестокости человеческих существ. Мы с матерью не походили на других людей. Уж если на то пошло, мы предпочитаем оставаться в темноте. В погребе мы прекрасно обходились свечой. Мы не желали стать частью толпы, которая с улюлюканьем смотрит, как мучается умирающее животное. Мы пошли, потому что отец настоял. Мы оказались среди тех, кто аплодировал от нетерпения, требуя, чтобы зрелище началось поскорее, но мы не хлопали в ладоши. Картина было чудовищная. Слониху связали веревками и прикрепили крюками к помосту. К лапам привязали деревянные сандалии с медными электродами. Мы стояли в заднем ряду, но я на миг перехватила взгляд Топси. Она смотрела прямо на меня. Я не выдержала и отвернулась. Потом мать рассказала мне, что последний смотритель слонихи сидел рядом на скамейке и плакал. Она сказала, что хотела бы встретить такого мужчину — который сострадает горю, а не причиняет его.

После этой казни жизнь наша стала еще страшней. Чувства матери отражались у нее на лице. Она не говорила, что думает о моем отце. Он вел себя так, как и следовало ожидать. Сказать «бесчеловечно» — не сказать ничего. Мне казалось, что в Луна-парке смертельное электричество проникло ему под кожу, питает его злобу и та с каждым днем горит все ярче. Прекрасная весенняя погода действовала на него пагубно. Хотя следует признать, что пил он в любую погоду — и в дождь, и в снег, и в ветер. Он пил и зверел, а мы расплачивались. Мы никогда не включали электричества, хотя в нашем доме оно появилось в числе первых в Бруклине. Под моей кроватью мы прятали фонарь.

Мать убила его в пятницу, вскоре после того, как мне исполнилось десять лет. Он избивал мать, я металась между ними, и тут он вдруг набросился на меня. Ударил, разорвал одежду и произнес слова, которых я не поняла. По лицу матери, когда она вырвала меня из его рук, я догадалась, что чаша переполнилась и близок конец. Мы с матерью молились, но просили мы злого, и я не знаю, простит ли нас бог, когда пробьет час, или прогонит прочь и что нас ожидает после смерти.

Однажды утром мы пошли на рыбный рынок. Мы не обращали внимания на горы камбалы и мидий, только что выловленных из залива. Моя мать пришла сюда не за рыбой. У нее на уме было совсем другое угощение. Мы свернули на ту улицу, где располагались мастерские. В воздухе стоял острый запах. Мать была так красива, что мужчины обращали на нее внимание, несмотря на скромный наряд. Они заговаривали с матерью, что-то предлагали ей — я не понимала что. Она не отвечала. Она усадила меня на скамейку и велела никуда не уходить. Даже когда наступит ночь, даже когда забрезжит утро, я не должна покидать своего места. Она вручила мне сверток с одеждой и мешочек с хлебом и сыром. Она наказала, если спросят, как меня зовут, отвечать: Сара Бук, из Англии, из Манчестера. Оттуда родом бабушка моей матери, чья девичья фамилия была Бук. Все-таки это была правда, хотя и с большой натяжкой, как у муслина, который мы натягивали для вышивки на пяльцы. Мать сказала — что бы ни случилось, она вернется за мной. Она будет рядом, когда понадобится мне. Я верила ей. Только боялась — а как я окажусь рядом, если понадоблюсь ей? Как узнаю об этом, сидя на скамейке? Как смогу прийти на помощь?

И когда она пошла прочь, я последовала за ней.

Улицы Бруклина причудливы и извилисты. Часть тротуаров покрыта настилом из деревянных досок, который во время дождя становится скользким. Я не могла забыть слониху. Как она смотрела на меня, словно просила о чем-то. Нужно было подбежать к ней, разрезать веревки, которые связывали ее, а я осталась стоять на месте и ничего не сделала. Теперь я видела слониху каждый раз, когда закрывала глаза. В памяти словно отпечатался ее вид в тот момент, когда по проводам пробежал первый разряд тока. Стоило подумать о Топси, и я начинала дрожать.

Начался дождь, быстрый весенний ливень. Воздух дрожал, тротуар стал скользким. Моя мать приостановилась у мастерской, потом зашла внутрь. Это была кожевенная лавка. Заглянув в окно, я увидела, как мать разговаривает с женщиной, которая работала там. Мать вынула брошь с жемчугами, которую во время ухаживания подарил ей отец. Женщина положила брошь на зуб и прикусила, чтобы проверить — настоящее ли золото. Золото было настоящее. Повсюду в лавке стояли чаны, в чанах кипела жидкость разного цвета, жутко воняло кожей. Я зажала рот и нос ладонью, чтобы не задохнуться. В этом месте пахло смертью, все было связано со смертью.

Мать вышла с пакетом, за который так щедро заплатила. Это была отрава. На матери, несмотря на теплый вечер, было черное платье. Она носила его так, словно оно служило ей доспехами, щитом и мечом. Дождь смыл жуткий запах кожи. На мой день рождения мать испекла мне шоколадный торт с сахарными цветами. Она сказала: десять лет — особенный возраст для девочки, возраст, от которого зависит, как сложится ее дальнейшая жизнь. Для меня десять лет означало вот что: я не буду сидеть на скамейке и ждать, что случится дальше. Я никогда не буду обводить взглядом толпу в поисках того, кто меня спасет.

Я шла следом за матерью, но осталась во дворе, когда она вошла в наш дом. Я подглядывала в окно и видела, как она открыла пакет и высыпала его содержимое в стакан. Мой отец любил, вернувшись вечером домой, крепким напитком запить все выпитое ранее в таверне. Я сидела под горчичным кустом. Мне нравился горьковатый запах его листьев. Я посмотрела на свои ноги, чтобы определить — похожи ли они на ноги взрослой женщины. Возможно, отец принял меня за чужую женщину в тот вечер, когда я пыталась защитить мать от него, и потому посмотрел на меня такими глазами. Возможно, потому он сказал какие-то слова, которые я плохо поняла. Мать часто повторяла, что отец падок на женщин. Может, он забыл, сколько мне лет?

Я сидела скорчившись, сумерки сгущались. Тень скрывала меня, и я чувствовала себя в безопасности. На несколько минут я даже позабыла о нашем положении. Я засмотрелась на муравейник, в котором без устали суетились муравьи, возводя и укрепляя свое жилище. Когда отец возвратился домой, подали голоса первые весенние сверчки. Издалека он выглядел как богатый человек после рабочего дня. Мать сидела на кухне. Она не побежала ни в погреб, ни в туалет. Она была прекрасна, спокойна и уверенна. Тогда-то я и догадалась, что она хочет убить его. Раньше она всегда пряталась от него. Он переступил порог. Он был как торнадо. Он вытворял с матерью такое, о чем я не могу говорить, прямо там, на кухне. Она не кричала и не пыталась защищаться. Он бил ее своим ремнем, вот почему у нее на лице шрам. Это отметина того дня.

Когда он устал, она предложила ему выпить.

Я сидела под горчичным кустом до тех пор, пока он не сделал последний глоток. Я подумала — наверное, если мужчина и женщина любят друг друга, они живут как-то иначе. Я понимала, что должна слушаться свою мать, побежала и села на ту скамейку, где она велела мне сидеть. Той ночью она не пришла за мной. Я съела хлеб с сыром, которые она оставила мне. Я не отвечала, когда люди, проходя мимо, заговаривали со мной или отпускали замечания. Мать появилась рано утром. Она выглядела усталой, в руках она держала чемодан. Некоторые внимательно смотрели на красный след от ремня у нее на лице. Она сказала — пусть смотрят, лишь бы не приставали. Мы сели на паром до Манхэттена, проплыли под мостом Уильямсбург, по которому я мечтала пройти, когда его достроят. Мы приехали на вокзал. Сели в поезд до Олбани, потому что он отправлялся первым. Вот так мы выбрали свою судьбу, без раздумий, готовые ко всему. Заняли свои места и сидели молча, глядя, как тает вдали наш город. Я взяла мать за руку, она в ответ сжала мою. Мы смотрели на зеленые поля, леса, голубые небеса. Мы сошли в Олбани, который мало походил на город по сравнению с Бруклином. На одну ночь мы остановились в доме, где сдавались комнаты. Всю ночь мы слышали разговоры за стенкой в соседней комнате. Какая-то женщина смеялась, и смех эхом разносился в темноте, которая была ярче любого света. Я была счастлива, что мы сели на этот поезд.

Утром мы продолжили путь, только уже пешком. Пустые дороги уходили вдаль. Иногда мы шли вообще по бездорожью. И так день за днем. Все вокруг цвело. Из кустов вспархивали птицы, когда мы проходили мимо. Мне начала нравиться бродячая жизнь, в дороге, среди полей. Мы дошли до славного городка под названием Ленокс с очень дружелюбными жителями. Одна женщина разрешила нам переночевать в сарае у нее в саду. Мать сказала, что она учительница, ищет работу, и женщина посоветовала попытать счастья в Блэкуэлле, где как раз нужна учительница. Мать велела мне оставаться в Леноксе. Женщине без ребенка проще получить место. Когда все наладится, она вернется за мной.

Я не могла отделаться от мысли — а что будет, если я понадоблюсь ей? Я снова последовала за матерью. Она шла весь день напролет, и я тоже. Ела я мелкие ягоды, которые росли вдоль дороги. Юбка моя изорвалась о колючки, но воздух был чистым, теплым, повсюду летали пчелы. Я шла очень тихо, бесшумно. Никто не подозревал о моем присутствии. Даже луговые жаворонки, которые спали в своих гнездах в зарослях чертополоха, не тревожились, когда я проходила мимо.

Когда мы вышли к реке, мать разделась. Она помыла голову, потом расчесала волосы черепаховым гребнем, которым скалывала их на затылке. Теперь она шла не так быстро. Скоро на горизонте показался город Блэкуэлл. Перед ним располагался огромный яблоневый сад. Бело-розовые цветы еще не распустились, но листья уже зеленели. Я подумала, что море яблоневых цветов — неплохая замена Шипсхедскому заливу. Мать зашла в молитвенный дом, я осталась на улице, а потом незаметно пошла за ней, когда мужчина повел ее в жилье, предназначенное для школьного учителя. Оно находилось за самым старым в городе домом, домом Брэди, и оказалось нелепым строением с пристройками, с бело-черными ставнями. Бывший владелец подарил его городу, чтобы там жил школьный учитель.

Может, поэтому члены школьного комитета не заинтересовались шрамом на лице матери. Они подумали: эта женщина никогда не найдет себе мужа, что их вполне устраивало. Я слышала, как человек, который беседовал с моей матерью, сказал, что город всегда нанимает в учительницы одинокую женщину, потому что замужняя женщина будет больше заботиться о своих детях, чем о городских. Мне вспомнился наш погреб в Бруклине, и я даже пожалела о нем. Мне так захотелось, чтобы мать зажала мне уши рукой: «Не слушай. Тебе не надо этого слышать».

Той ночью шел сильный дождь. Я заночевала в конюшне, где стояли две лошади. Они заволновались при виде меня, но я угостила их сеном, и они успокоились. Я пожалела, что со мной нет собаки. В городе я видела несколько колли. Они внимательно смотрели на меня, но ни одна не облаяла, и я подумала: может, это добрый знак, что я нравлюсь местным собакам? Может, я наконец-то попала туда, куда нужно? Я заснула под одеялом, от которого пахло травой. Утром пришел человек и покормил лошадей, называя их славными ребятками. Он ласково смеялся, когда они прикасались к нему и терлись об него головами. Он был старше моего отца и совсем не походил на торнадо. Скорее, он был похож на этих лошадей. Спокойный. Один из тех блэкуэлльских мужчин высокого роста, чьи предки познали много трудностей и горя, потомок основателей города, которые пережили холод и голод и прошли через все испытания с этой спокойной уверенностью. Меня нисколько не удивило, что после его ухода лошади призывно ржали, словно просили его вернуться.

Я незаметно сопровождала свою мать, когда та пошла в школу. В животе у меня урчало, но я заставляла себя не думать о том, что голодна. Мою мать дожидались двенадцать детей, все чисто одетые, руки сложены на парте. Все принесли с собой завтраки, а некоторые даже книги. В полдень я проделала свой путь обратно. Боковая дверь большого дома была открыта, и я тихонько вошла, не устояв перед запахом еды. Я так хотела есть, что не удержалась и схватила пирог, который лежал на столе. Схватила весь целиком. Выбежала на улицу и, сидя в высокой траве, весь целиком его съела. Меня даже затошнило, но я не очень расстроилась из-за этого. Я заснула тут же, в траве, и спала до тех пор, пока меня не разбудил дождь. Я побежала к своей конюшне, и у меня было такое чувство, что кто-то наблюдает за мной, но, когда я оглядывалась, никого не было видно.

Тем вечером я заглянула в окно к матери. Она ужинала. Служанка, которая работала у мистера Партриджа, принесла жаркого и буханку хлеба. Потом она прошла к конюшне и оставила там еще одну буханку. Тогда я догадалась, что человек, который приходил кормить лошадей, видел меня.

Поздно вечером, когда все горожане улеглись в свои постели, мать вышла во двор учительского дома. Она оплакивала все, что потеряла, и все, что совершила. Я проснулась, и по коже у меня поползли мурашки. Лошади метались в стойлах от ее воплей. Человек, который приходил кормить лошадей, вышел из своего дома. Он замер, увидев мою мать. Я поняла, что он полюбил ее в ту же минуту, несмотря на шрам, оставленный на ее лице моим отцом. Я не знала, что любовь бывает видимой, как трава или река. Теперь я это узнала. Я видела страсть этого человека, как видела, что лошадь тянется к сену.

Утром, когда моя мать ушла в школу, я постучалась в дверь большого дома. Высокий мужчина, который жил там, сказал, что его зовут Исаак Партридж. Он не удивился при виде меня. Пригласил войти, угостил чаем с тостами. Выразил сожаление, что яблочного пирога больше не осталось. Добавил, что сам предпочитает пироги тортам и может съесть целый пирог за один присест, совсем как я.

Я сказала, что он должен сделать три вещи, если хочет, чтобы эта женщина его полюбила. Он удивился и заинтересовался.

— Ну, ну, продолжай, — сказал он.

Я продолжала. Первое: он должен полностью отказаться от выпивки. Он ответил, что это не составит труда. Он не большой поклонник этого дела. Второе: он должен отдать ей свой дом, а сам перебраться в учительский коттедж. Он снова согласился. Его дом слишком велик для одного. И третье: он должен подарить ей дочь. Он посмотрел на меня.

— Боюсь, это будет непросто, — ответил он.

— Очень даже просто, — заверила я.

Вечером Исаак постучался в дверь к моей матери и сказал, чтобы она переехала в его дом. Коттедж кишит жуками, и ей лучше перебраться, пока не закончится нашествие. А он поживет в коттедже, потому что насекомые его совсем не беспокоят. Мать внимательно посмотрела на него и согласилась. Всю неделю они ужинали вместе, потому что в коттедже не было кухни и Исаак не мог готовить себе еду. Он стучался в дверь собственного дома, где теперь стал гостем, и мать приглашала его войти. Они садились за стол и ели ужин, приготовленный служанкой. На матери было скромное коричневое платье, волосы зачесаны наверх. Шрам, который делил ее лицо пополам, алел при свете свечей, как цветок. Каждое утро мистер Партридж докладывал мне о достигнутых успехах. Я сообщала ему, что моя мать любит, а чего терпеть не может. Она ненавидит жестокость и людей, которые всех осуждают, не любит рубленые котлеты и сигарный дым. Ей нравятся розы, свежая рыба и мидии, лодочные прогулки, она любит книги и детей. Мистер Партридж внимательно слушал и все записывал в блокнот.

Однажды вечером он пригласил мою мать в молитвенный дом на заседание городского совета, это я подсказала ему. Он предложил запретить продажу спиртного в Блэкуэлле. Алкоголь, сказал он, стал причиной падения многих хороших людей, и он не видит смысла в том, чтобы Блэкуэлл содействовал развращению человечества. Моя мать удивленно смотрела на него, пока он говорил своим тихим, твердым голосом. Я знала, что на нее это произведет впечатление. Единственную таверну держал Джек Строу, и она находилась довольно далеко от города, поэтому против предложения мистера Партриджа никто не возражал. Закон был принят единогласно. Моя мать вернулась домой затемно вместе с мистером Партриджем. Она долго смотрела ему вслед, пока он шел через двор к своему коттеджу.

Для третьего шага мы дожидались ясного вечера. Уже наступила середина мая. Я знала, что мать ночами плачет обо мне. Я не раз видела, как она пишет письма в Ленокс, где, по ее мнению, оставалась я. В тот день, когда мы должны были осуществить наш план, мистер и миссис Келли, всеми в городе уважаемая пара, отправились на прогулку к реке, как всегда после ужина. Они были нужны нам как свидетели. Я знала распорядок их дня и пришла заранее. Исаак Партридж тоже прогуливался по берегу. Услышав, что он здоровается с супругами Келли, я соскользнула в реку. Я действовала очень осторожно, чтобы не ошибиться — Исаак Партридж показал мне заводь, где течение было слабым и не могло затащить меня на глубину. Я уцепилась за ветку и закричала. Я думала о Бруклине, о слонихе, о своем дне рождения, и мой крик наполнился неподдельным ужасом.

Супруги Келли увидели, как мистер Партридж бросился с крутого берега, чтобы спасти меня, и помогли привести меня в чувство. Придя в себя, я сказала, что не помню, как все произошло. Мои родители утонули, меня зовут Сара. Сначала я производила впечатление тугодумки — что неудивительно после пережитого, но постепенно оправилась и стала проявлять блестящие способности. Жители Блэкуэлла поражались моему уму. Мистер Партридж на той же неделе удочерил меня и дал свое имя. В молитвенном доме мы подписали с ним все документы, а потом состоялся праздник, на котором подавали рыбу и мидии, привезенные из Бостона. Мистер Партридж подарил мне тех двух лошадок, что жили в конюшне, и преподнес еще один сюрприз — курносого мопса для компании. Я полюбила эту собачку, назвала ее Топси и разрешала ей спать со мной в кровати поверх пухового одеяла. В благодарность за все, что мистер Партридж сделал для меня, я отдала ему то единственное, что у меня было. Первого июня он женился на моей матери. Насколько ему было известно, она приехала из Англии, из Манчестера, училась в Бостоне. В соответствии с договором, который моя мать заключила с городом, у нее не должно быть собственных детей, но все видели, как она привязана ко мне. Она оставалась учительницей в школе и любовью всей жизни для Исаака Партриджа. Я оставалась девочкой, которая чуть не погибла в возрасте десяти лет, но сумела спастись.

Правила преданности

1918

Утром в день своей смерти моя сестра Сара позвала меня к себе. Она отселилась от нас в коттедж позади дома, чтобы никого не заразить: она заболела испанским гриппом, не могла ни пить, ни есть, и температура у нее поднималась так высоко, что в жару она разговаривала с людьми, которых не было рядом. В момент просветления она собралась с силами, написала записку и просунула ее под дверь. Я прочитала эту записку во дворе. Стоял сентябрь, все вокруг стало желтым. Пчелы устроили свои ульи высоко на деревьях, что предвещало холодную зиму. Сара хотела, чтобы я исполнила ее последнее желание. Я никогда не умела ей отказывать. Мне было десять лет, а ей — двадцать пять, из-за такой разницы в возрасте она заменяла мне и моей младшей сестре Ханне мать. Своей просьбой она оказала мне большую честь. Я боялась только одного — вдруг не справлюсь.

Наши родители умерли год тому назад, сначала отец, а вскоре и мать. Люди говорят, они были очень привязаны друг к другу. Ни одной ночи они не провели врозь и обращались друг к другу «мистер» и «миссис», словно никак не могли поверить и нарадоваться тому, что являются мужем и женой. Сара была любимицей нашего отца. Он называл ее своим талисманом и говорил, что она принесла ему счастье. Даже выйдя замуж за Билли Келли, который уехал воевать во Францию и сейчас сам находился в карантине к северу от Бостона и не мог повидать больную жену, она все время обращалась за советом и помощью к отцу, пока он не умер прошлой зимой. Сейчас она послала за мной — возможно, потому, что больше обратиться было не к кому.

Миссис Келли, мать Билла, помогала нам по хозяйству, но не решалась войти в коттедж из страха заразиться, хотя Сара заболела после того, как навестила ее сына. Каждый вечер миссис Келли несла поднос на другой конец двора. На нем стояли чашка с бульоном, тарелка с сухариками, кувшин воды. Она подавала еду через открытое окно. Она не общалась с невесткой, лицо защищала маской и, оставив поднос, бежала обратно через двор, словно наша милая Сара была ядовитой змеей. Сара говорила мне, что женщина, которая может сама спасти себя, никогда не пропадет. Но сейчас ее никто не мог спасти. Лицо ее лишилось красок, ночью по двору разносился кашель. Младшая сестричка, Ханна, ложилась спать, зажимая уши руками, словно хотела отгородиться от страданий нашей дорогой Сары. Но я слышала все. Я слышала. Я сидела у окна и думала — а что там, в ином мире?

Готовясь к посещению сестры, я надела красивое синее платье, хотя черное было выстирано, выглажено и дожидалось в шкафу. Я не стала надевать перчаток, как иногда делают люди, ухаживая за больным. Сара всегда была такой бесстрашной. Может, поэтому наш отец обожал ее? Я не обвиняю его. Еще девочкой она была прекрасной пловчихой и прославилась тем, что проплыла от Бостонского порта до Свемпскотта. Ее сопровождала шлюпка, чтобы в случае необходимости прийти на помощь, но вскоре потеряла из виду в тумане. Сару сфотографировали для газет, с венком на голове, с широкой улыбкой на лице, в мокром купальнике. Она была из тех женщин, которые в минуту опасности становятся красивей, решительней, собранней. Она всегда ходила с отцом в походы, рыбачила с ним, и еще она очень любила лошадей. У нее было с ними полное взаимопонимание, и она говорила, что людей, которые применяют хлыст, самих надо сечь хлыстом. Она была одаренной художницей, и ее акварели ценились не только в округе Беркшир, где она жила, но и за его пределами, в Манхэттене, где она училась. Смеясь, она говорила, что ее душа принадлежит Нью-Йорку, а сердце — Беркширу. Одна из ее картин висит у меня над кроватью. На нем изображена гора Хайтоп, которую я могу видеть из окна. Но я предпочитаю оригиналу картину сестры. Глядя на ее картину, я воображаю себя Сарой и хоть так могу взглянуть на мир ее глазами.