Помоги проекту - поделись книгой:
Разве такие туфли она, Ольга, носила, такие рубашки?! Ха! Чего-чего, а тряпки у нее были! Хватало тряпок! Если бы не завалились прошлый раз — было бы еще больше: комиссионный магазин взяли в центре города, самый большой. Ох, и ловко было сработано! А кто продумал весь путь до полок комиссионного? Она!
Магазин в центре квартала находился. И рядом все магазины. Только с самого угла была редакция какой-то газеты. Снаружи около нее сторожа не было. Не охранялся и книжный магазин, тот, в котором в углу скелет стоял да всякие банки-склянки с препаратами…
Труднее всего было остаться в редакции на ночь.
Ольга выведала все: и когда сотрудники не работают вечерами, и когда уборщица кончает мыть полы и, набив мешок бумагами из проволочных корзинок, уходит. Потом приходит ночная вахтерша, запирает входную дверь и ложится спать на диван в кабинете. Кабинет этот в конце длинного коридора…
Ольга пришла к концу рабочего дня, спряталась в каморке под лестницей. В ней было тесно, как в собачьей будке; стояли ведра, щетки, метелки, кем-то забытые или брошенные галоши. Было темно, пыльно и хотелось чихать.
Она дождалась, когда вахтерша прогремела чайником. Потом заскрипел диван: легла спать… Ольга открыла дверь. В одиннадцать пришли Артык-Бечора, Жорик-Студент. Грузовую машину Филин поставил за углом, на тихой улице.
Они пробили ломиком стену и оказались под прилавком книжного магазина, потом вторую — в магазин наглядных пособий, а уж оттуда — в дальнюю комнату комиссионного. Неяркий свет падал от уличного фонаря через широкие окна на прилавок и полки. Слышны были шаги прохожих, их разговор. Кто-то покупал у сторожа папиросы. А они снимали с полок отрезы тканей, сдирали с плечиков пальто и шубы, вязали узлы из бархатных скатертей, сносили все к двери на улицу, чтобы сразу в машину — и айда!
Украсть легко. Концы спрятать, след запутать — задача. А еще труднее — сбыть барахлишко, особенно шитое. С золотом просто, с кольцами со всякими там, цепочками: переплавил, изломал — и барыгам. Золото — как соль — не пахнет. А тряпки…
На тряпках и попутали, повязали всех, кроме Филина.
Лихова ходит из конца в конец камеры: семь шагов туда, семь — обратно, подол по коленям — шлеп, шлеп, шлеп. Ходит, спрятав ладони под мышками. То хмурится, то усмехается своим мыслям.
…Время тянется медленно. Осень на дворе. Ночь — что ни сутки — длиннее. Последние заключенные старой городской тюрьмы ждут, когда посветлеют квадраты высоких оконец в камерах.
А ночь нескончаема, как первый допрос…
БАБЬЕ ЛЕТО
До конца работы оставалось полчаса. В кабинет вошла секретарь-машинистка Ниночка. Не поднимая головы от колонок цифр блиц-анализов, директор знал, что вошла Нина. И знал, зачем.
— Мне можно за Вовкой? — робко спросила она.
У Ниночки трехлетний Вовка в детском саду. Там очень строгая воспитательница. Даже не столько строгая, сколько требовательная. И, может, вовсе не требовательная. Просто у нее, немолодой уже женщины, кроме тридцати шести детсадовских, есть трое своих, школьников. Их надо накормить, напоить, обстирать. Поэтому она не любит опаздывающих папаш и мамаш: «У меня тоже семья…»
— Можно, — разрешил Дорофеев, кивнув кудрявой седеющей головой, и проводил ее долгим взглядом.
Нина опустила предохранитель замка, закрыла за собой дверь. Раздался мягкий щелчок.
Теперь директор остался наедине со своими директорскими делами и заботами. Может, на час, может, на два. Он ценил эти часы. В течение дня приходилось решать множество оперативных вопросов — обеспечение, сырьем, финансирование строительства, разбирать новые технологические схемы. Все это создавало хороший настрой на обдумывание наиболее важных задач. Их он и оставлял на часы, когда оставался один.
Щелкнул замок, а через полминуты на полированном большом столе вспыхнула синяя лампочка, укрепленная в желтом патроне, — звонили из города.
Прежде чем снять трубку с рычага, Сергей Петрович закрыл глаза, большим и средним пальцами левой руки потер веки от носа к вискам, снял трубку.
— Дорофеев? Добрый день!.. Это я. Ты очень занят?..
Директор узнал по голосу — звонкому, чуть насмешливому — Гулямова, первого секретаря горкома партии. Лампочка на столе погасла.
— Здравствуйте! Я слушаю.
— Ты очень занят, спрашиваю?
— Не очень…
— Хочу тебя взять в одно место…
— В какое?
— В тюрьму. Хочешь поглядеть?
— Тюрьму? Нет, не очень. — Дорофеев чуть улыбнулся, помял пальцами веки.
— Я серьезно. Тюрьму закрываем. Ты когда-нибудь был в тюрьме? — Голос у Гулямова веселый. — А то Туляганова позову… Пожалеешь!..
Туляганов — директор машиностроительного. Этому палец в рот не клади. Но что может выгадать директор для своего предприятия от того, что в городе закрыли тюрьму? Оборудование? Строительные материалы, инвентарь?.. Конечно — здания! Но Дорофееву здания в городе не нужны: завод и поселок — за городской чертой.
— Ладно-ладно, не пугай Тулягановым. И так ему всегда все в первую очередь. А нам, химикам, ничего!
— Не плачься, бедный директор. Уж ты-то своего не упустишь!
— Так зачем все-таки я тебе понадобился, Мурад Гулямович?
— Не догадываешься?.. У тебя не хватает рабочих?! Мы тут посоветовались и решили дать несколько человек…
— Постой-постой! Каких человек? Уж не заключенных ли? — воскликнул Дорофеев.
— Зачем «заключенных»? Бывших заключенных!.. Начальник тюрьмы звонил. Кому срок вышел, кому зачеты какие-то. Одним словом, трое согласились остаться работать в городе. Тебе их и дадим… Как смотришь?
— Наградите лучше Туляганова! — предложил Дорофеев и услышал, как хохотнул Гулямов. — А то обидится…
— Нет, к тебе прикрепим, Сергей Петрович! У тебя и с жильем благополучно, и коллектив крепкий… И еще, знаешь, скажу честно, побаиваемся их в самом городе оставлять… Базары, рестораны, вокзал… Соблазнительно! А ты на отшибе. И всегда на виду будут в поселке.
— Коллектив крепкий, — повторил директор за секретарем горкома. — Коллектив, конечно, ничего. А случись что с ними? Тогда что?! Первый же на бюро будешь обвинять и партийную организацию, и меня. Так ведь? И не видать коллективу звания коммунистического. У нас, сам знаешь, даже от уполномоченного милиции отказались в поселке. Дружинники за порядком следят.
— Вот и пусть дружинники смотрят, — согласился Гулямов. — Берешь или нет, наконец? Как члена горкома спрашиваю! Или приеду и соберу у тебя партбюро, чтобы с тебя ответственность снять!
— Дай подумать, Мурад Гулямович. Я бы и сам хотел посоветоваться с коммунистами. Не сегодня же их забирать! Прикинуть надо, куда работать поставить, где жить будут. Они же, наверное, ни черта делать не умеют, кроме как воровать.
— Возможно… Учите! Научатся, если захотят.
Сергей Петрович встал, не отрывая трубку от уха, поглядел в окно, за которым виднелось хитрое переплетение труб сернокислотного цеха и гофрированные, из шифера, бока сырьевого склада. Снизу, из вестибюля, донесся приглушенный лестничными маршами и дверями долгий звонок: кончился рабочий день сотрудников заводоуправления.
— Сегодня уже ничего не успеем. День кончился.
— Ладно. Завтра заберете. Как думаешь, подо что здания использовать лучше, Сергей-ака? Хорошие здания, прочные…
— Прочные… Швейной фабрике отдайте… Или под склады.
— А если больницу?
— Души преступников лечили в казенном доме, теперь недуги телесные. Что ж, в этом есть что-то символичное! — пошутил Дорофеев.
— Может быть, и так. Там, говорят, даже цветов и деревьев, как в парке… Ну, значит, завтра?..
— Да, если не против, сегодня смотри тюрьму без меня. А завтра приедем за пополнением рабочего класса…
— Ты так не шути! Из них нам делать рабочих! В частности, тебе. Отвечать за них нам, никому больше…
— Правильно все это. Завтра за ними парней пошлем из штаба народной дружины. Как думаешь? Или самому ехать?
— Смотри сам. Ну, у меня больше вопросов нет, когда привезете на завод — позвони.
— Непременно.
Дорофеев положил трубку, потер пальцами покрасневшее ухо, аккуратно сложил бумаги, лежавшие в развернутой папке, и завязал тесемкой. Затем поднялся, прошелся по ковровой красной дорожке до двери и обратно, вдоль длинного крытого бледно-зеленым сукном стола, за которым проводил совещания.
Был Дорофеев чуть ниже среднего роста и, несмотря на пятьдесят с лишним лет, по-юношески строен и подвижен. На матовом с небольшим загаром лице привлекали внимание серые широко поставленные глаза, которые смотрели на все — и на собеседника, и на окружающие предметы — с чуть иронической доброжелательностью и интересом. Сегодня он был одет в серый спортивного покроя пиджак, узкие чуть посветлее пиджака брюки и черную трикотажную рубашку. Засунув руки в карманы пиджака, наклонив упрямо голову, он задумчиво разглядывал блестящие острые носки черных туфель. Подошел к столу, снял трубку.
— Мне начальника тюрьмы, — попросил он. И, услышав после гудков мужской голос, представился: — Директор суперфосфатного Дорофеев. Здравствуйте! Звоню после разговора с секретарем горкома. Что за людей нам даете? Мужчины, женщины? Возраст? Имеют ли какие профессии? Надо заранее подумать, куда их поставить, куда поселить. Понимаете?
— Понимаю… Так вот… Лихова Ольга Михайловна. Двадцать один год. Судима за кражу. Профессии не имеет. Окончила восемь классов, воспитывалась до пятнадцати лет в детдоме… Дурнов Сергей Евдокимович… Сорок восемь лет… Шесть судимостей. По образованию бухгалтер. По специальности не работал. Одинцов Иван Платонович… Двадцать семь лет… две судимости… знает сварочное дело, слесарное… Еще что?
— Семьи есть у них? Родители, может, дети?
— У Лиховой нет… У Одинцова — мать. Учительница. В Сибири. Переписывается с ней. У Дурнова вроде никого нет. Отсидел восемь лет. С зачетами.
— Ну хорошо. Завтра приедем.
— Завтра? — переспросил тот и пожаловался: — Кормить их нечем. Из столовой беру обеды.
— Завтра у нас обедать будут.
«Надо посмотреть, к кому подселить можно, — подумал Сергей Петрович. — И зайти в штаб дружины».
Синяя лампочка вспыхнула вновь. Дорофеев снял трубку. Звонила жена.
— Задержусь на час еще. Срочное дело. Тюрьму закрывают. Троих преступников на завод возьмем, Лидочка. Ты ела?
— Я подожду тебя, Сережа. А это не опасно?.. Ну, эти преступники? Они, может, еще и убивают…
— Полноте! — откликнулся Дорофеев, но не очень уверенно. — Уж так и убивают…
Дорофеев вышел на низенькое, о двух ступеньках, широкое крыльцо заводоуправления, прищурился: повисшее над далекими горами огромное солнце уже потеряло свою нетерпимую для глаз яркость. Горы были фиолетовыми, а лощины — черными: там уже наступил вечер. Снежные вершины излучали розовый свет. До самых гор раскинулась степь, которую прорезала линия высоковольтной передачи. Она тоже была розовой.
Несколько лет назад степь начиналась отсюда, от берегов сая, чьи бурные воды глубоко прорезали глинистую почву.
Все: и заводские корпуса, и мачты опор в степи, а рабочий поселок на другом берегу — построено при нем. Им, Дорофеевым!
От завода в поселок ведет шоссе. Оно круто спускается от завода к реке к за мостом также круто поднимается к поселку. Шоссе обсажено молоденькими карагачами и акациями. Недавний небольшой дождь оставил на пыльных листьях оспины. Деревья казались неживыми. Но и ими гордился Дорофеев, потому что вырастить их было труднее, чем буйные сады в поселке. Воду возили сюда в автоцистерне.
В этот час дорога была безлюдна. Сергей Петрович вошел на мост, облокотился на массивные железобетонные перила. Под ногами гудел могучий поток. Крепкий мост вздрагивал, сдерживая стремительные воды; за мостом, вырвавшись на свободу, сай широко растекался. Под высокими берегами у воды, сидели рыбаки: на быстром мелководье хорошо брала маринка.
Тихий вечерний ветер принес длинную и легкую, как дым, паутину бабьего лета. Белая прядь поплыла над рекой и скрылась с глаз.
Вот и осень пришла. Шестая его осень в этом краю, на этой рыжей, опаленной солнцем земле!
Ветер донес из поселка музыку. Дорофеев потер пальцами веки и принялся ходко взбираться на крутой правый берег. «Откуда все-таки берется эта паутина? Химик, а не знаю… Какое хорошее название — бабье лето…»
Он уверенно и широко шагал тенистыми улицами поселка. На седеющую голову, на плечи иногда падали тяжелые, точно литые, листья серебристого тополя. Они срывались с ветвей и падали на землю почти отвесно, не кружась, эти тяжелые листья, отливающие золотым глянцем снаружи и белой бархатистостью изнутри. Легкий ветер не мог их смести в арыки, и они берестяно шуршали под ногами.
За деревянными штакетниками во дворах-садах коттеджей итээровцев жаркими бездыханными кострами полыхали кроны абрикосовых и урюковых деревьев. Листья винограда стали багряно-фиолетовыми. На длинных лозах над беседками висели, укутанные в марлю, тяжелые грозди черного крупного чараса, оранжевого и черного кишмиша, янтарного хусайне, ягоды которого похожи на дамские пальчики. На яблоневых и сливовых деревьях еще держались, несмотря на осень, плоды. Их берегли на ветвях, чтобы дольше сохранить, а они шлепались на дорожки, в газоны: над поселком в безветренные дни стоял кисло-сладкий запах испорченных фруктов.
Сергея Петровича всякий год поражало обилие красок азиатской осени. Точно могучая природа, не израсходовав всех сил за длинное лето, решила перед ненастьем щедро раздать их каждому деревцу, кустику, цветку: «Смотрите, вот что еще я могу!»
Директор шел поселком, в котором каждая улица и квартал, каждый дом были знакомы, как обстановка собственной квартиры. Сергей Петрович помнил, когда какое здание построено, кто в нем первый поселился и кто живет нынче.
Он шел и отвечал на уважительные поклоны встречных, улыбался и отрицательно качал головой на приглашение хозяек и глав семей, сидящих в этот вечерний час за накрытыми столами в виноградных беседках или у распахнутых окон.
— Приятного аппетита! Спасибо!.. Не могу, домой надо, — отвечал он и улыбался открыто, широко, сознавая, что радушие всех людей искреннее, сердечное.
…Дорофеев поднялся на высокое крыльцо, открыл дверь, над которой висела фанерная табличка: «Штаб народной дружины». В штабе за единственным столом у телефона сидел дежурный Петя Зайцев, электрик ремонтно-механического цеха. При виде директора он живо поднялся, встал по стойке «смирно», доложил:
— Дежурный по штабу народной дружины дружинник Зайцев! Патруль на обходе. Никаких происшествий, Сергей Петрович, в поселке не произошло! — и покраснел от волнения. Сперва залились краской его чуть лопушастые уши, потом щеки и лоб.
За необычайную застенчивость и способность краснеть по каждому поводу на заводе его прозвали Розовым Зайчиком. А когда его называли так девчата, он вообще становился кумачовым.
— Кто в патруле? — поинтересовался Дорофеев и присел на стул напротив дежурного.
— Эркин Валиев, Гена Половников, Ира Сухомлинова, Хамро Юсупов… Они скоро вернутся, Сергей Петрович.
— Это которая Ира? Аппаратчица? Она из общежития ведь? Да ты садись, что стоишь?!
— Из общежития, беленькая такая.
Петя Зайцев сел, потрогал телефон, провел ладонью по голове. Его явно стесняло присутствие директора, и он не знал, куда девать руки.
— Сказать вам новость, Зайцев?
— Новость? — переспросил неуверенно Петя, и лицо его начало заливаться краской. — Скажите…
— Тюрьму в городе у нас закрывают, Петя. Слышал?
— Закрывают?.. Вот это здорово! — воскликнул он возбужденно и секундой позже уже более спокойно спросил: — А куда же всех жуликов?! Воров, взяточников, убийц? На волю, да? Всех?!
— Нет, зачем же всех. Для таких, кому еще положено сидеть, место найдется. А кого можно — освободят. Нам на завод троих таких пришлют.
— Нам?! — Зайцев не знал, хорошо или плохо то, что на его завод пришлют трех бывших преступников, радоваться этому или печалиться.
— «Бывшие», — повторил он, пытаясь вникнуть в смысл этого слова. — Бывшие… А может, они вовсе не бывшие! А самые настоящие! И будущие! А, Сергей Петрович?! Такие, что встретят завтра втроем нашего заводского работягу, финку к горлу: «Жизнь или кошелек!» Может, они такие «бывшие»?
Поделиться книгой: