Помоги проекту - поделись книгой:
Курица и собака
Как известно, пес Кхадж — болтун, каких мало. Недаром у него такой длинный язык! Однако он рассказывает только то, что сам хочет, и только тем, кто ему нравится. А кое-кого он недолюбливает.
К примеру, пес Кхадж всегда считал, что курица Ганар недостойна его доверия, потому что курица глупее всех из своего пернатого племени. Не зря же деревенские мамаши запрещают маленьким детям есть куриные мозги! Куриные мозги могут замутить рассудок, как комок глины — воду в калебасе.
Пес Кхадж хорошо понимал и даже одобрял злобных деревенских старух, которые с яростью набрасывались на курицу Ганар, когда та случайно забредала к ним на двор или в хижину. Как они гоняли ее, как желчно они ругались, как злословили, делая самые ехидные намеки! Подразумевали-то они своих соседок — и те это знали, — но курица Ганар считала, что бранят ее одну.
Поступала курица Ганар так неразумно потому, что никогда не хотела посоветоваться с яйцом Нэн. А советоваться с ним она не хотела потому, что считала себя старше яйца Нэн.
Однажды зашел спор: кто ж из них старше, яйцо Нэн или курица Ганар? И мудрый кот Койтбарма рассудил: яйцо Нэн старше. Ведь яйцо Нэн знало куда больше, чем курица Ганар. К тому же яйцо Нэн и появилось на свет куда раньше ее и с первых дней сотворения мира знало, что круглый камень-голыш Додж ему не товарищ.
Не знай оно этого, курица Ганар никогда бы не родилась на свет. Но яйцо Нэн знало, что ему опасно водить дружбу с круглым камнем Доджем, и в положенный срок из яйца вылупилась курица Ганар.
Вылупилась курица, выросла, постарела, но даже долгие годы не научили ее, по какой дороге и с кем ходить на базар. Поэтому до сих пор она возвращается с базара со связанными лапками и вниз головой, болтаясь на палке, перекинутой через плечо, не то что люди и звери, которые идут домой на своих двух или четырех ногах.
Если бы курица Ганар посоветовалась с яйцом Нэн, которое приходится ей и отцом и сыном, мудрое яйцо научило бы ее многому. Оно научило бы курицу, что в друзья выбирать надо сверстников, а в сотрапезники тех, у кого правая рука одинаковой длины с твоей, а ладонь — одинаковой с твоей ширины. Тогда ваши ладони одновременно погружаются в калебас и скатывают одинаковые шарики кускуса. А какой у кого рот и какое брюхо — не столь уж важно!
Такой урок и преподал однажды пес Кхадж курице Ганар. И этот урок она вроде бы усвоила, да и то не до конца.
Был час, когда мужчины еще не вернулись с полей, женщины болтали у колодцев, а дети где-то играли. В очаге между трех камней Сафар-огонь съел все, что мог, обессилел и задремал. На очаге на трех камнях остался котел Гжин, да и тот уже остыл, когда к нему подошли пес Кхадж и курица Ганар. А котел был полон риса! Но все масло стекло на дно, и верхний слой риса был совсем сухим.
Кхадж знал что к чему, он сразу сунул морду в глубину котла и принялся лакомиться жирным и сочным рисом.
А Ганар склевывала только сухие зернышки сверху.
Когда оба они наелись до отвала, Кхадж поднял лоснящуюся, жирную, словно комок масла, морду и сказал своей приятельнице:
— Знаешь, милая, тебе и в самом деле еще многому надо научиться. Для начала запомни: прежде чем приступать к еде, узнай, что на дне котла!
Вот с тех пор курица Ганар и скребет землю лапками, разгребает хорошенько, а потом уже начинает клевать.
Мамаша-крокодилиха
Кто глупее всех глупцов? Кто глупее всех глупцов, живущих на земле, под землей, в воде или в воздухе? Конечно же, крокодилы, которые ползают по земле и плавают в воде!
— Так говорит обезьяна Голо, — частенько повторял гриот Амаду Кумба. — И хотя всем известно, что Голо — болтун из болтунов, время от времени ему случается сказать сущую истину, по мнению одних, или, в всяком случае, нечто похожее на истину, по мнению других.
Так вот, Голо прожужжал всем уши, что крокодилы глупее всех глупцов. А почему? Да потому, что у них самая лучшая память: они запоминают все на свете!
Непонятно, что хотел сказать этим Голо-обезьяна. Непонятно, похвала это или насмешка. Сам-то он памятливостью не может похвастаться, ибо, вероятно, опоздал в тот день, когда Создатель раздавал зверям память. В уме и в хитрости ему не откажешь, но Голо слишком быстро забывает о своих злых шутках. И расплачивается за это то боками, то бесхвостой плешивой задницей. Так что мнение его о крокодилах сугубо личное. Видно, помнит он все же, как однажды крокодилы лишили предка Голо хвоста. И за это таит зло на Диассигу, мамашу-крокодилиху.
У Диассиги была и впрямь превосходная память, может быть, лучшая, чем у всех других зверей в мире. Но запоминала она только то, что видела, лежа в тине или на залитых солнцем отмелях: деревья, людей и зверей, и слышала только их голоса, да еще сплетни, которые выбалтывают весла пирог безмолвным рыбам на всем пути по реке от гор Фуга-Джаллон до Великого Моря, куда солнце уходит купаться по вечерам. Диассига слушала болтовню женщин, когда они стирали белье, чистили калебасы или набирали воду из реки. Она слушала рев ослов и верблюдов, приходивших из далекого далека, с севера или с юга, и долго утолявших жажду в реке, после того как с них снимали мешки с зерном и вьюки с благовониями. И еще прилетали птицы и рассказывали Диассиге, о чем говорят, свистя крыльями, перелетные утки на своем пути над пустыней.
Да, у Диассиги была хорошая память, и даже Голо с горечью это признавал.
Но что до ее глупости, то тут Голо явно завирался. Да и что ожидать от такого шута, как Голо?
Однако печальнее всего, что молодые крокодилы, дети Диассиги, вскоре начали думать о своей матери так же, как легкомысленные обезьяны, так же, как хитрый и насмешливый заяц Лёк, нравом столь же непостоянный, как его длинные уши-бабуши, всегда повернутые в ту сторону, откуда ветер дует. Говорят, потому он и успевает всегда удрать вовремя!
Так же думал и Тилль-шакал, который вечно страшится пинков и ударов и поэтому всегда беспокойно мечется взад-вперед. Так же думала вороватая трусливая вислозадая гиена Буки. И так же думал Тхиойе-попугай, чей толстый язык цепляется за клюв, похожий на рыболовный крючок; Тхиойе — попугай, который без устали собирает слухи и сплетни и разносит их повсюду!
Сэг-пантера тоже, наверное, подхватила бы россказни таких болтунов, как Голо и заяц Лёк, но эта коварная разбойница ненавидела Голо: она слишком хорошо помнила, как, взбираясь на деревья, он лупил ее палкой по морде каждый раз, когда она пыталась схватить его.
Так вот, дети крокодилихи Диассиги тоже начали думать, что, может быть, Голо прав. Они считали, что их мамаша с годами становится чересчур уж болтливой и бестолковой.
А все почему? Потому что временами, когда Диассига уставала от солнечных лучей или от сияния луны, которая спускалась к воде и почти полночи пила и никак не могла напиться, когда Диассига уставала смотреть на глупые челноки, плывущие брюхом вверх по течению, она собирала своих потомков и рассказывала им сказки, человеческие сказки, потому что у крокодилов своих сказок не было и нет. Может быть, именно это обижало крокодилов, и они только злились, вместо того чтобы слушать да радоваться.
Итак, мамаша-крокодилиха собирала своих детей и рассказывала им обо всем, что знала сама, а до нее — ее мать, а раньше — мать ее матери, а раньше…
Молодые крокодилы частенько зевали, когда она говорила им о воинах и купцах из Ганы; ее прабабушка видела, как они отправлялись за рабами или за золотом из ручья Н'Галам. И они зевали, когда рассказывала им она о Сумангуру, о Сундияте Кейте и об империи Мали[4]. И они зевали, когда она говорила им о первых светлокожих людях; ее бабушка видела, как они омывали руки, лицо и ноги и простирались ниц, приветствуя восходящее солнце; она видела, как воды реки краснели от крови чернокожих там, где они проходили, это и заставило ее бабушку перебраться из реки Сенегал через Бафинг и Тинкиссо в Нигер, короля всех рек, но там она вновь встретила людей с бледными ушами, пришедших из страны песков. Ее бабушка там тоже видела сражения и трупы в реке; мертвецов было так много, что даже самые обжорливые из племени крокодилов объелись и не могли ничего больше проглотить, пока не минуло семь раз по семь лун. Она видела, как рождались и умирали империи и царства.
Молодые крокодилы зевали и тогда, когда Диассига рассказывала о том, что видела и слышала ее мать; а она видела, как Кулубали разгромил вождя племен мандинго, видела Н'Голо Диара, прожившего трижды по тридцать лет и победившего перед смертью царя Мосси. И они зевали, когда она говорила им о тукулере[5] Самба Ламе, который был хозяином реки, властителем Брак-Уало, владыкой Дамеля, царем Кайора и повелителем мавров, чем до сих пор безмерно гордятся рыбаки-тукулеры, воспевающие его славу и подвиги над головами молодых крокодилов.
Когда Диассига говорила им обо всем этом, молодые крокодилы зевали или грезили о подвигах самих крокодилов, о далеких реках, где волны вымывают из берегов самородки и золотой песок и где люди каждый год приносят в жертву крокодилам юную девственницу с нежной плотью. Они мечтали о далеких странах, там, в Пинку, на востоке, где восходит солнце, о странах, где крокодилы считались когда-то богами: об этом им рассказал однажды Странки-ибис, самая мудрая из всех птиц. Они мечтали, что когда-нибудь отправятся на великие озера Масины, чтобы послушать песни гребцов бозо и убедиться, правду ли им говорила маленькая утка Дугудугу; а она говорила им, будто песни их больше похожи на песни женщин уало, которые полощут белье совсем близко от крокодильих лежбищ, чем на песни гребцов сомонос, чьи предки спустились с южных гор к берегам Нигера еще в ту пору… в ту пору, когда мать Диассиги поднималась вверх по Великой реке.
Они мечтали о Бафинге и о Бакойе, о голубой реке и о белой реке, которые сливаются там, в Бафулабе, и дают начало большой реке. Они мечтали увидеть слияние двух рек, которые еще долго-долго текут вместе, сохраняя каждая свой цвет, если верить, конечно, россказням рыб-собак. Им очень хотелось, молодым крокодилам, поплавать, сверкая хребтами на солнце, сразу в двух реках, чтобы с одного бока была голубая вода, а с другого — белая.
Они часто мечтали проделать тот же путь, что их прабабушка, от Сенегала до Нигера, через Бафинг и Тинкиссо… У крокодилов зубы растут и в старости, всю жизнь, но мечтают они только, пока не состарятся… И вот молодые крокодилы мечтали о великих подвигах. Но Диассига, мать всех крокодилов, рассказывала им только о людях, только о сражениях и войнах, только о том, как люди убивали людей…
И поэтому молодые крокодилы готовы были поверить словам обезьяны Голо, будто их мать поглупела к старости. Об этом им сказала куропатка Тиокер, первая сплетница среди птиц.
Но вот однажды утром высоко над рекой пролетела стая воронов и прокаркала:
Диассига выползла из своей норы под берегом и долго смотрела вслед воронам.
Ближе к полудню над рекой пролетела другая стая воронов; они летели ниже и каркали:
Диассига подняла морду и долго смотрела вслед воронам.
В сумерках еще одна стая опустилась на берег, и вороны закаркали:
Диассига неторопливо выползла на берег, волоча по песку свое плоское брюхо, и спросила воронов:
— Что означают ваши песни?
— Брахим Салум объявил войну Йели[6], — ответили ей вороны.
В необычайном волнении вернулась Диассига к себе, созвала молодых крокодилов и сказала:
— Дети мои, эмир Трарзы объявил войну уало. Надо поскорей уходить отсюда!
— Матушка Диассига, какое дело нам, крокодилам, до того, что уало дерутся с маврами из Трарзы?..
— Дети мои, — ответила мать всех крокодилов, — когда начнется пожар, сухая трава может поджечь и мокрую траву. Уйдем отсюда подальше!
Но молодые крокодилы не захотели последовать за матерью.
Со всей своей армией переправился Йели через реку на правый берег и вступил на земли Ганы. Он уже догадался о замысле врагов: заманить его как можно дальше от реки!
Вначале мавры дошли до самой реки, вызывая уало на бой. А затем побежали вспять, заманивая уало далеко на север, в пески пустыни. Там чернокожие уало будут вдали от своей реки, там они не смогут напиться перед боем, не смогут окунуться в ее волны, которые возвращают им силы и делают их непобедимыми.
Но Йели не бросился сразу вслед за воинами Трарзы. Сначала он повелел своим воинам наполнить речной водой все бурдюки и навьючить их на ослов и верблюдов. И запретил прикасаться к этим бурдюкам, пока он не отдаст приказ.
Семь дней армия уало преследовала армию мавров. И наконец Брахим Салум остановил своих воинов. Он решил, что уало ушли достаточно далеко от реки и уже измучены жаждой. И сражение началось.
Страшный бой длился семь дней и семь ночей. Каждый уало выбрал себе противника среди мавров, и каждому мавру пришлось биться со своим чернокожим противником. Но Йели один должен был сражаться против Брахима Салума и его пятерых братьев.
В первый день он убил самого эмира. Еще пять дней подряд он повергал по одному из его братьев. На седьмой день сражения армия Трарзы обратилась в бегство. И тогда Йели подобрал на поле боя тяжко раненного младшего сына Брахима Салума.
У наследника эмира мавританского была глубокая рана в правом боку. Йели увез его с собой в свою столицу.
Были призваны все марабуты, знахари и лекари, чтобы исцелить юного принца. Но их старания оказались тщетными: раненому с каждым днем становилось все хуже.
И, наконец, пришла старая, очень старая женщина. И она нашла нужное средство.
— Каждый день, — сказала она, — каждый день по три раза нужно прикладывать к ране снадобье из растертого свежего мозга молодого крокодила.
Не зря говорила мудрая Диассига: «Когда начнется пожар, сухая трава может поджечь и мокрую траву!»
Как М'Бам-Ал спор проиграл
М'Бам-Ал, кабан-бородавочник, никогда не здоровался с хамелеоном Какатаром.
Прежде всего потому, что не в его обычае было приветствовать всех встречных. А вернее, он ни с кем не здоровался, ибо из всех многочисленных сосцов своей матери он не высосал и капли вежливости.
К тому же М'Бам-Алу безразлично было, что там наверху, — грозовые тучи или ясное небо, — и он никогда но поднимал свое бородавчатое рыло выше кустов, сквозь которые ломился напролом. Ему хватало переспелых плодов, упавших на землю, и не было дела до тех, что еще висят на ветвях, а потому он не поднимал своих маленьких глазок выше подножий деревьев, где кора была такой же грубой и корявой, как его собственная шкура.
Вот почему М'Бам-Ал и не заметил Какатара, который висел на ветке баобаба, уцепившись за нее всеми своими четырьмя ленивыми и осторожными лапами.
Пришлось Какатару-хамелеону первым заговорить с прибежавшим в тень баобаба гостем. Да это и понятно: ведь Какатар был куда моложе бородавочника М'Бам-Ала!
— Джан н'га ам Маси М'Бам-Ал? (В мире ли ты с собой дедушка, М'Бам-Ал?)
М'Бам-Ал услышал его голос. Он поднял сморщенное рыло с двумя загнутыми желтыми клыками, но его маленькие глазки не могли различить Какатара-хамелеона, чья кожа с утра уже стала такого же цвета, как листья баобаба.
Поэтому М'Бам-Ал так и не ответил на приветствие невидимого существа.
— Это я, Какатар, говорю с тобою, — наконец сказал хамелеон.
— Какатар? — презрительно фыркнул М'Бам-Ал, моргая маленькими глазками. — Ну конечно! Это ты со своей изменчивой шкурой, что подлаживается под любой цвет, лишь бы всем угодить! Ха-ха!
— Конечно, конечно! — ответил Какатар-хамелеон. — А тебе завидно? Ты бы тоже хотел, наверное, иметь изменчивую шкуру, чтобы прятаться от твоих бесчисленных врагов. Но у тебя, бедняги, только грубая шкура, которая никому не нужна: ни шорник Вуде не возьмет ее на амулеты, ни Серинь[7] марабут — на коврик для молитвы.
— Каждый носит ту одежду, которая ему больше годится. Если бы тебе пришлось бегать днем и ночью по лесу, по холмам и болотам, у тебя бы не осталось и клочка твоего бубу, — слишком уж оно тонко и непрочно! Для того, чтобы бегать, как я, нужна толстая шкура. Ведь я мчусь сквозь заросли как ветер!
— Что ты сказал? Ты, М'Бам-Ал, бородавочник, мчишься как ветер? Хорошо, что ветер не слышит твоего бахвальства. Иначе бы от обиды он уже разбросал нас, как сухие листья! Ты бегаешь быстро? Да ты, видно, сам не знаешь, что говоришь! Медленную трусцу ты называешь бегом? Даже я наверняка бегаю быстрее тебя.
— Ты, Какатар? — взъярился М'Бам-Ал, бородавочник. — Не пробуй даже тягаться со мной!
— А почему бы не потягаться? — дерзко ответил Какатар.
— Почему бы? Почему бы? Да потому бы! Потому бы! Потому…
Но тут его злобное ворчанье прервал жабенок М'Ботт. Выскочил он из лужи на поляну и спросил насмешливо:
— Что с тобой, дедушка М'Бам-Ал? Ты уже от старости споришь сам с собой?
— Нет, я не спорю сам с собой! — сердито ответил М'Бам-Ал, бородавочник. — Я злюсь на этот наглый колобок из лало[8], на этого нахального Какатара. Он, видишь ли, уверяет, будто бегает быстрее меня… Полюбуйся на него!
И М'Бам-Ал дернул вверх своим рылом с раздутыми ноздрями, указывая туда, где он различил наконец Какатара среди листвы баобаба.
М'Ботт-жабенок тоже поднял свою толстую голову и сразу заметил Какатара.
— Здравствуй, братец, ты в мире с самим собой? — приветствовал его Какатар.
— Джам рек! Конечно, в мире, братец, — ответил М'Ботт и тут же спросил: — Что у вас случилось? Почему наш почтенный друг М'Бам-Ал сегодня ворчливее, чем обычно?
— Я с ним поспорил, что бегаю быстрей него. Будь нашим судьей, если ты не очень торопишься!
Когда М'Ботт-жабенок услышал такое, он проглотил всю свою слюну, так что шея его вздулась и опала. Но больше ничем своего удивления он не выдал.
М'Ботт и Какатар с детства знали друг друга. Уже родители их родителей были знакомы, и оба рода не теряли дружбы. А сдружили их общие несчастья. Предков М'Ботта и Какатара столько раз обманывали предки Голо-обезьяны и Ямбе-пчелы, что казалось, не хватит жизни ни их самих, ни их потомков, чтобы отплатить за обиды.
М'Ботт закатил глаза, потом глянул на Какатара. Какатар закрыл один глаз и подмигнул другим. М'Ботт прикрыл оба глаза толстыми веками и кивнул. Они сразу поняли друг друга, как случалось почти всегда.
А М'Бам-Ал, бородавочник, ярился все пуще.
Ты видишь, М'Ботт, какой это нахал и наглец? — хрюкал он. — Предложить мне такой бессмысленный спор? Каково?
— Я думаю, мой братец Какатар и в самом деле не прав. Спорить тебе с ним и впрямь бессмысленно, даже глупо. Потому что ты сам окажешься в дураках! Разве ты не знаешь, М'Бам-Ал, как проворны хамелеоны? Неужели ты надеешься перегнать его? Да это же просто смешно!
— А вот мы сейчас посмотрим! — злобно фыркнул М'Бам-Ал. — Ты, М'Ботт, подай знак, а мы побежим!
— Хорошо, — согласился Какатар. — Только встань прямо под этой веткой, где я сижу. А то еще скажешь потом, будто я начал бег впереди тебя!
М'Ботт-жабенок вскарабкался на высокий термитник и сказал:
— Бежать будете до вон того тамаринда на берегу речной заводи. Приготовились? Бегите!
Поделиться книгой: