Кроме пейзажа. Американские рассказы (сборник)

– Расскажи это своему партнеру.

– А-а-а… – Шурик махнул рукой. – Всех идийотов не перевоспитаешь.

– А он не идиот.

– Нет?

– Ну во-первых, он тебе иногда ставит мат. Во-вторых, я предполагаю, что для получения чина полковника он должен был предпринять определенные усилия. И я готов поспорить на любые бабки, что там, в Союзе, он клеймил сионистов по полной программе. Как только может клеймить коммунист с «пятой группой инвалидности», которого могут заподозрить в связях с ними. Но когда кормушку прихлопнули, он быстро сменил советский мотив на еврейский.

– Все хотят кушать, – вздохнул Шурик.

– Ну конечно! Во всем виноват желудок. Я бы даже назвал аморальность симптомом язвы. И лечил бы ее у гастроэнтеролога.

– Слушай, кому может помешать хорошая клизма? – очень резонно заметил мой собеседник.

В Одессе Шурик до выхода на пенсию был следователем райотдела милиции. Он приехал в Нью-Йорк в начале 90-х, когда все то, что осталось от СССР, погрузилось во мрак, нищету и голод, которым, казалось, не будет конца. Он получал копеечную пенсию, его дочь Лариса работала, не получая зарплаты вообще. Как это произошло тогда со многими, они вспомнили забытых еврейских родственников, или просто сочинили их, уехав в США по липовому вызову. Я знал старых иммигрантов, приехавших в Америку в 70-х, которые относились к этой постсоветской иммиграции с презрением. Сами они уехали от советской власти, а эти уехали после советской власти, при которой у них была вполне сносная жизнь. По иронии судьбы послевоенная иммиграция, сплошь состоявшая из Ди-Пи, иммиграцию 70-х окрестила «колбасной». Это звучало очень уничижительно, но согласимся – у нас на родине производство колбасы было прямо связано с политическим курсом ее производителей. И кто станет спорить с тем, что у многих людей, доживших до последних дней советской власти, были более скромные аппетиты, чем у тех уехавших, которым она не давала реализовать свои таланты в сфере бизнеса или в области культуры? Остававшиеся мирились с властью, как мирятся с плохой погодой, стараясь не замечать ее и занимаясь своими делами. Так жил и Шурик – рядовой мент, так жила его дочь Лариса, работавшая секретаршей на канатном, кажется, заводе. И так бы они и жили дальше, если бы только в один прекрасный день не обнаружили, что жить им не на что, а в окружающей среде стали доминировать типы, которых Шурик совсем еще недавно ловил и отправлял за решетку. И они не были бы одесситами, если бы не нашли спасительную еврейскую бабку или троюродную тетку.

Они поселились в нашей желтого кирпича шестиэтажке, что на углу 13-го Брайтона. Двери наших квартир выходили на одну площадку. Шурик завел знакомство со слов: «Ну так шо вы тут вообще делаете в свободное время? В шахматы, чи шо?»

Он облюбовал скамейку в нашем сквере, скоро оказавшись в центре компании собиравшихся там пенсионеров, и тут же начал разбирать их дрязги, как и полагается работнику райотдела милиции в послании. Его дочь Лариса стала работать в редакции «Репортера» наборщицей. Это придало нашим отношениям некоторый оттенок семейственности. Но лишь оттенок. Вся ее душевная энергия направлялась по телефонным проводам в Южную Каролину, где нес военную службу ее сын Коля. Год назад я отвез их всех на вербовочный пункт на Флэтбуш-Авеню, где бледная Лариса подписала документ о том, что не возражает, чтобы ее сын служил в корпусе морской пехоты. До 21-летнего возраста для подписания контракта нужно согласие родителей. Мы с Шуриком одобряли выбор Коли, мальчика спортивного и активного, который заявил после окончания 12 класса, что в колледж не пойдет, а на улице того и гляди попадет в беду. Со стороны это выглядело как проявление высокой сознательности. Мне этот подросток признался: вербовщик заверил его, что через три месяца он будет иметь собственную машину. Это резко поднимало ставки Коли среди его товарищей и особенно подружек. По окончании учебки он действительно приехал домой на черном спортивном «додже». Военным кредит предоставляли безоговорочно. Трехмесячный бут-кемп пошел парню на пользу. Он сбросил вес и вместе с тем окреп. Держался он очень уверенно и явно был доволен своим выбором. Вид внука наполнял Шурика гордостью, Лариса тоже, казалось, успокоилась. Я предполагаю, что внутренне и она была рада такому развитию событий, поскольку на учебу сына в хорошем колледже денег у нее не было, а улица со всеми ее соблазнами представляла реальную угрозу.

От Шурика я знал, что Колин отец умер, когда ему было года три. Он был старше Ларисы лет на двадцать, что поначалу обещало семейную стабильность. Но у него диагностировали рак желудка, диагностировали с большим опозданием, а борьба за продление жизни в условиях полного отсутствия лекарств оказалась невозможной. «Сгорел за два месяца», – сказал Шурик. После чего он, как говорится, заменил Коле отца. Жили они вместе. И в Одессе, и здесь, в Нью-Йорке.

Лариса была приветливой и симпатичной женщиной. Невысокая и худощавая – в отца, сероглазая, с россыпью веснушек на лице, с короткой стрижкой светло-каштановых волос и всегда на каблуках, она обращала на себя внимание, но, как я понял, второй брак в ее планы не входил. У нее был сын, был отец, был дом, и у нее явно нигде не подзуживало, если вы понимаете, о чем я говорю. Мне было немногим больше сорока, и я был холост, она была лет на пять моложе. Но ни разу за несколько лет нашего знакомства она не проявила интереса к сближению. И это при том, что свою работу она получила благодаря мне и чуть ли не на следующий день после приезда в Америку! Ждал ли я от нее благодарности? Нет! Но я, как говорится, был открыт для предложений. Она была, знаете, из таких людей, которые настолько погружены в заботы о близких, что окружающие в ее поле зрения просто не попадают. А если и попадают, то у нее нет никакого стимула, чтобы навести резкость и разглядеть в оказавшемся рядом человеке какие-то ему одному присущие черты. Но, послушайте, если она так устроена и это никому не мешает, включая меня – потенциального жениха, то о чем переживать?

Но я отвлекся. А история, о которой я хочу рассказать, началась одним погожим сентябрьским утром, когда по причине, я думаю, чисто возрастного характера я проснулся в половине седьмого утра и осознал, что спать больше не буду. Поднявшись, я почистил зубы, выпил стакан клюквенного сока, надел спортивный костюм, кроссовки и выбежал на бордвок. Дотрусив по деревянному настилу до Вест 12-й улицы, я подошел к колонке напиться и, наклонившись к ней, увидел кошелек. Он лежал в луже – очень худой и насквозь промокший. Я не отрывал взгляда от него все время, пока пил, думая, что именно здесь, под настилом, два года назад изнасиловали иммигрантку из Киева. Самому младшему из четверых насильников было 13 лет. Глядя на кошелек, я первым делом решил, что, может быть, ночью здесь еще кто-то попался в руки молодежи из видневшихся над забором Аквариума многоэтажек. Многоквартирный комплекс для городской черни носил аристократическое название «Мальборо». Я спустился по лесенке на песок и заглянул под настил. Пострадавших или следов борьбы не наблюдалось. Там и сям валялись мятые банки из под пива, которые днем подберет нищий, чтобы нажить пятерку на порцию крэка. Я вернулся к колонке, у которой теперь стояла бегунья с моей находкой в руках. Встретившись со мной взглядом, она испуганно спросила: «Это ваш?» – и протянула кошелек мне. Не дожидаясь ответа, она побежала дальше в сторону Си-Гейта.

Открыв кошлек, я обнаружил в нем несколько квитанций и в отделении для документов грин-карту на имя Ирины Кудрявцевой – черноволосого очкарика с синими губами. Я потрусил домой, держа находку в руке, в надежде, что ее кто-то заметит. Но в такую рань замечать ее было некому.

Это, значит, было в среду. Обычно среда у нас сумасшедший день – номер отправляется в типографию, и всегда находится тысяча недоделанных мелочей, но тем не менее я выкроил несколько минут, чтобы найти в телефонном справочнике двух Кудрявцевых. В одном месте со мной говорили на плохом английском с польским акцентом. Сперва очень обрадовались, услышав про гринкарту, потом потребовали по буквам произнести фамилию владелицы и, наконец, сказали с тяжелым вздохом, что такая у них не живет. По второму номеру включился автоответчик и мутный голос попросил оставить запись. Я оставил. В редакции я успел воткнуть в номер крохотное объявление о найденном документе в раздел «Разное». Да, забыл сказать: квитанции и кошелек я положил сохнуть на подоконник, а гринкарту бросил в ящик стола. Потом подумал и переложил ее к себе в бумажник. С учетом того, что большинство офисов в нашем городе убирают мексиканские нелегалы, испытывать их честность с помощью такой наживки не стоило. Не думаю, что наши уборщики лазили по столам, но, взяв добровольное шефство над таким важным документом, как гринкарта, я должен был проявлять максимальную бдительность.

Какое значение имеет для нас вся эта история с кошельком? Как нам объяснил классик, если в первом акте на стене висит ружье, то в третьем оно выстрелит. Просто так, для создания стильного интерьера, вешать его не надо. С другой стороны, в американском детективе к ружью нельзя предъявлять те же требования, что и в пьесе о тоскующих от безделья русских интеллигентах. В детективе автор умышленно вводит в рассказ необязательные детали, которые не дают читателю возможность сразу догадаться, кто убийца. Специально для выполнения этой задачи существуют такие персонажи, как Доктор Ватсон, хотя изобрел их не Конан Дойль, а нью-йоркский газетчик Эдгар По. Газетчик?! Очень хорошо, что вы слышали про «Ворона» и «Убийство на улице Морг», но на жизнь классик американской литературы зарабатывал газетной поденкой. Представьте, что По принес бы своего «Ворона» в редакцию «Репортера». Я просто вижу, как наш главред – Леон Клопман по прозвищу Лёня Циклоп – сунул бы дужку очков в рот и, откинувшись на спинку кресла, сказал:

– Эдик, это гениально, но для газеты я бы предпочел сокращенный вариант. Ну подумай, кто в наши дни способен прочесть восемнадцать куплетов? Краткость – сестра таланта и гарантия того, что читатель доберется до финала.

Эдик, наверное, поджал бы свои тонкие губки и сказал:

– Леон, я бы попросил вместо слова «куплет» употреблять более подобающее случаю слово «строфа».

– Эдик, я тебя умоляю, не придирайся к словам! Я хочу тебе только хорошего, поэтому моя рекомендация – восьми куплетов, в смысле – строф, вполне достаточно! Идеальное число – пять. Что до гонорара, то мы с тобой рассчитаемся по самой высокой расценке – двадцать пять долларов. Но ты же знаешь, мы всегда рады хорошей статье на наши иммигрантские темы. Хорошая статья – это пятьдесят долларов. Две статьи – сто. При этом я знаю, как никто: писать статью чуть проще, чем хорошее стихотворение. Я прав?

Первый гонорар По за «Ворона» составил девять баксов. Сумма кажется смехотворной, но напомню, что через год после написания своего самого знаменитого стихотворения По снял с юной женой домик в Бронксе, за который вносил пять долларов в месяц! На что хватит пяти долларов в наши дни? А двадцати пяти, которые бы ему предложил Циклоп? Не спрашивайте! Но и сегодня поэт может рассчитывать на благотворительный порыв издателя. Хотя и не такой щедрый, как в дни Эдгара Аллана По. Интересно, что первый издатель, которому По показал своего «Ворона», – это был владелец филадельфийского «Graham’s Magazine», – публиковать поэму отказался, но дал ее автору пятнадцать долларов. С барского плеча, так сказать. В дни, когда наш главред пребывает в благодушном настроении, он может пригласить забредшего в редакцию служителя муз в соседний «Dunkin Donuts» и угостить кофе с глазированым пончиком. Как мельчает литературный люд, и особенно – в иммигрантской среде!

Короче говоря, история с потерянным кошельком может быть всего-навсего трюком для отвлечения внимания. А может и не быть! Но терпение, читатель, история недолгая, ты доберешься до ее конца быстрее, чем думаешь.

Итак, впереди у меня было четыре выходных, и я собирался провести их на пляже. Сентябрь – мое любимое время года. Вода еще не остыла, а пляжи пустеют и становятся чище, радостные детские вопли, горький плач и изматывающие румбы из бумбоксов стихают. Шумный и грязный Брайтон-Бич становится неузнаваемо тихим и чистым. Я уже предвкушал, как брошу поближе к воде полотенце и поваляюсь на нежарком солнышке с только что купленным Миланом Кундерой. Книжка называлась «Медлительность». Я купил ее, только пробежав первые несколько страниц. Медлительность – это именно то, чего мне так не хватало в моей репортерской жизни. Медлительности и покоя.

Из редакции я повез газету в типографию в Квинс, на обратном пути попав в пробку. Из-за аварии перед выездом на Проспект-экспрессвей два ряда были закрыты, машины втягивались в одну открытую полосу бампер к бамперу, как черепахи. Домой я вернулся часов в девять. Ложиться спать было рано, а делать – нечего. Я настрогал себе одесский (он же греческий) салат: помидоры, огурцы, лук, брынза, оливковое масло, соль, перец, стакан белой рецины – и, употребив его с первой половиной шоу Хеннети и Колмса, пошел в сквер, надеясь сыграть партию в шахматы. Шурика на месте не было, и когда я спросил у доминошников, где он, один из них кивнул в сторону – в густой тени под платанами виднелись две фигуры. Худой был без сомнения Шуриком. Подойдя ближе, я узнал во втором Изю по прозвищу Толмач.

В прошлой жизни Изя был школьным учителем английского языка. В этой он возил безъязыких пенсионеров по разным городским организациям соцобеспечения, выясняя, почему им прекратили выплату пособия, недодали фудстемпы или еще что-то в том же роде. Брал он за эту услугу двадцать пять долларов в день и пользовался повышенным спросом. Его охотно ангажировали работающие дети, у которых не было ни времени, ни желания возить своих стариков в город и убивать время в очередях.

Изя был явно встревожен и при моем появлении замолчал.

– Это свой парень, можешь не стесняться, – успокоил его Шурик.

– Я знаю этого парня, – ответил Изя. – Он потом такое напишет в своей газете, что мало не покажется.

– Изя, кончай, ты имеешь дело с порядочными людьми. Я хочу, чтобы он услышал твою историю еще раз, только с подробностями. Может, он на свежую голову подскажет нам что-то дельное.

– Я должен сесть… – сказал Изя. – Я так нервничаю, что у меня дрожит в ногах.

Шурик осмотрелся по сторонам и кивнул на скамейку. Мы с Изей сели, Шурик остался стоять.

2. Начало бессонной ночи

– Ой, – начал Изя. – Когда я говорю, я чувствую, как у меня поднимается сахар. Значит, вчера ко мне позвонил один человек и назвался Николаем. Он сказал, что мой телефон ему дала его сестра Мила. Ее маму я возил на Юнион-сквер две недели назад.

– Ты помнишь эту Милу?

– Как их можно всех помнить? – ответил Изя. – Каждый, кто мне звонит, говорит, что ему мой телефон дала сестра, брат, кто угодно. Я говорю: нет проблем, дайте адрес и поехали. На что он говорит: мы за вами заедем сами. Я ему говорю: если вы можете заехать за мной, так почему вам самим не отвезти свою маму, куда ей надо? Он говорит: я бы завез, но я не сильно говорю по-английски. Я себе думаю: хорошенькое дело, он еще не сильно говорит, но уже разъезжает на машине! А я здесь живу девятнадцать лет и езжу на велисапеде!

– Ну, допустим, на велосипеде ты ездишь, потому что ты – зажим-контора, – заметил Шурик. – Так шо же дальше с этим Николаем?

– Кто – я зажим-контора? – обиделся Изя. – Ты что, знаешь, какие расходы у приличных людей? На прошлой неделе у Брони была пятая годовщина со смерти мужа. На позапрошлой – день рождения у моей племянницы Мишеллочки. Так с чего я им несу конверт? Со своей пенсии? Щас!

– Давайте вернемся к делу, – вмешался я. – Он за вами приехал?

– Он за мной приехал в новеньком «Линкольне» с темными стеклами. Когда я сел внутрь, так понял, что влип. Там не было ни мамы, ни папы. Там сидело два таких грузина, что они могли меня взять за руки и за ноги и выкрутить, как тряпку.

– Откуда ты знаешь, что это грузины? – перебил Шурик.

– Ну что я – грузин не видел? – удивился Изя. – Короче, я уже понял, что лучше не спрашивать, куда мы едем. И они, кажется, тоже поняли, что я этим вопросом не интересуюсь. На всякий случай я только спросил, уверены ли они, что им нужен именно я. Они мне кивнули. Ехали мы минут пять, от силы десять. Потом остановились. Водитель опустил стекло и сказал кому-то: «Доктор Максимов». Кому из нас нужен был доктор, я не знаю. Но мы поехали дальше. Вышли на какой-то захолустной улице и тут же прошли в дом.

– А что за улица?

– Если бы мы были на перекрестке, так я бы сказал. А это было посреди квартала. Значит, заходим внутрь. За столом сидит молодая женщина. Светленькая такая. Под левым глазом фуфляк. Рот залеплен дак-тейпом. Руки тоже перемотаны дак-тейпом. Один мне говорит, чтобы я сел рядом с ней. Я сажусь. Он мне говорит: «Будешь переводить». Потом говорит ей: «Еще будешь орать, еще раз получишь по морде». От этих слов мне стало нехорошо. Чтоб женское лицо назвать мордой… Меня так не воспитывали. Но я перевел. После этого они сняли ей дак-тейп со рта. Она говорит: «Дайте мне пить». Я перевожу. Они говорят: «Пока не найдем твоего, я извиняюсь, факанного начальника, не получишь ни пить, ни есть. Понятно?» Я перевел. Один из них говорит второму: «Я бы все-таки дал ей пить, а то она может перекинуться». Второй, я извиняюсь, отвечает: «Ни хрена подобного!» Я спрашиваю: «Это переводить?» Так он на меня так посмотрел, что я понял, что это можно не переводить.

Из дальнейшего диалога, который передал нам Изя со своими комментариями, мы поняли, что грузины захватили девушку по имени Полин как заложницу, хотя им нужна была не она, а ее начальник, которого звали Майком. У девушки с собой был сотовый телефон, и они надеялись, что рано или поздно этот Майк ей позвонит, и они поймают его на нее как на живца. Под конец, по словам Изи, женщина стала рыдать и говорить, что этот Майкл обманул ее так же, как их, и глупо было бы ждать, что теперь он объявится.

– Но, что мне показалось интересным, – добавил Изя. – Во время разговора я ей говорю на английском, чтоб те не поняли – ты, мол, держись, если я отсюда выберусь, так я немедленно позвоню куда надо. Так она мне отвечает – не надо никуда звонить! Слушайте, я был удивлен, но с другой стороны, если она так говорит, так она знает, что она делает, правильно? А какая она была беззащитная! – Изя свел руки на груди. – Она так просила их: «Пустите меня, пустите меня, я же ни в чем не виновата…» И один из них, я видел, таки ее жалел, а второй сказал – ничего подобного! Если он захочет, он тебя найдет, если ты захочешь, ты его найдешь.

Тут я должен был вмешаться. Я сказал: «Джентельмены, я не могу здесь сидеть два дня, пока у вас зазвенит телефон. У меня диабет. Если я вовремя не приму инсулин, так вам надо будет срочно искать другого переводчика». Что же они? Они посмотрели друг на друга и отвезли меня обратно, чтобы я взял шприц и инсулин. Один из этих жлобов поднялся со мной в квартиру, а я пошел в ванную, якобы пописать и оттуда вылез через окно на пожарную лестницу. Но я не стал спускаться во двор, потому что он же меня мог поймать снизу. Так я спустился до третьего этажа и постучался в окно к Броне.

– Слушай, прямо как в «Трех мушкетерах», – сказал Шурик. – Так ты еще имел ночь любви?

– Шурик, перестань шутить. Это серьезное дело, – голова у Изи задрожала. – Может быть, она и хотела более близких отношений, но все, что я мог себе позволить в этих условиях, это – чашку чаю. Больше я не мог, так я вынужден был прийти сюда. Но у меня такое ощущение, как будто они ищут меня по всему Брайтону.

3. Идти в полицию или не идти?

– Ну, что ты скажешь? – спросил меня Шурик, прикуривая новую сигарету от старой.

– А что говорить? Я только удивляюсь, что вы до сих пор не позвонили в полицию.

– Минуточку, – Из я выдвинул руку в моем направлении. – Не все так просто, как вам тут всем кажется. Значит, я сейчас позвоню в полицию. Они приедут со всеми своими сиренами и собаками. А эти люди не такие шлимазлы, как хотелось бы. Они спрячутся, а полицейские увидят, что никого нет, и уедут. А те вернутся и скажут мне: «Изя, зачем же ты звал этих людей? Мы тебя об этом просили?»

– А я знаю, где она, – сказал я. – Доктор Максимов живет в Си-Гейте. Си-Гейт охраняется частной полицией. Посторонняя машина туда может въехать только через КПП, где водитель должен сказать, к кому едет. Отсюда туда ехать минут десять-пятнадцать.

– Ты знаешь этого Максимова? – спросил Шурик.

– И очень хорошо.

Володя Максимов на самом деле был не доктором, а экстрасенсом. Я несколько раз интервьюировал его для «Репортера». В частности, когда пропал знаменитый боксер Кобзев и Максимов нехотя сказал, что его, скорее всего, уже нет в живых. Так оно и вышло. Парня, точнее его останки, потом нашли в Нью-Джерси.

– Идем, от меня позвоним.

Когда мы направлялись к нашей парадной, Изя пугливо осматривался по сторонам, и Шурик, легонько хлопнув его ладошкой по макушке, сказал:

– Изя, прекрати бздеть, я же рядом!

Он едва доставал Изе до плеча.

– Слушай, старик, – отвечал Максимов на вопрос, нет ли у него каких-нибудь знакомых грузин в Си-Гейте. – Тут на меня уже жалуются. Когда кто-то хочет проехать на наш пляж, он говорит, что он к доктору Максимову. Работает как «сим-сим, откройся». Если бы у меня было столько клиентов, я бы уже был счастливым человеком.

– Они не профессионалы, – сказал Шурик, когда я повесил трубку. – Так отпустить Изю могли только последние лохи. И пить ей не давать. Это неумно. Они просто злые как собаки.

– Наверное, сообщить об этом происшествии в полицию надо, но осторожно, – сказал Изя. – Чтобы они ехали не ко мне, а туда, к ним. Потому что, если не начать действовать, так они еще ее убьют.

Помолчав, он добавил:

– А потом они убьют меня. Потому что я – единственный свидетель.

– Ты таки не лишен здравого смысла, – отметил Шурик.

– Шурик, – снова затряс головой Изя, – если ты не прекратишь меня подначивать, я тебя просто пошлю подальше. Потому что тебе шуточки, а речь, между прочим, идет о человеческой жизни…

– Изя прав, – сказал я. – Надо звонить в полицию. У меня там есть знакомый сержант по связям с общиной – Питер Суарес. Если его сейчас нет, можно поговорить с дежурным. Я им все объясню.

– Дежурный, а обычно это какой-нибудь лох, будет два часа терзать тебя вопросами, а когда они наконец доберутся до этого Си-Гейта, труп уже не будет даже комнатной температуры, – сказал Шурик.

– Шурик, поверь мне, они знают, кого и куда посылать. Я звоню.

– Хорошо, а если это не Си-Гейт? – возразил Шурик. – И почему она не хотела, чтобы Изя звал полицию?

– Откуда я могу знать? Может, они на пару с этим Майклом продавали героин. Или ракеты СС-20. Ей что эти грузины, что полицейские – один хрен.

– Слушай, Дима, – сказал Изя, – ты – хороший парень. Я могу у тебя переночевать?

– Ночуй, конечно.

– А что из себя представляет этот район? – спросил Шурик.

Я достал с полки телефонный справочник, в который была вложена подробная карта Бруклина. Развернув ее на столе, я показал Шурику полуостровок на западной оконечности Кони-Айленда.

– Хм, – сказал он, отрываясь через минуту от карты, – пять улиц вдоль и десять поперек. Его можно обойти за полчаса. А чего бы нам не съездить тоже к доктору Максимову?

– В двенадцать часов ночи?

– А как туда еще можно попасть?

– Можно попытаться пройти через пляжи.

– Ты же говоришь, что на пляж едут на машине.

– На машине едут те, кто не хочет оставлять ее в черном районе, который вплотную примыкает к Си-Гейту. А пешком можно пройти без особых проблем.

– Ты можешь нас туда отвезти? – спросил Шурик.

– Кого – нас? – подпрыгнул Изя. – Я никуда не собираюсь ехать! На улице – ночь. Тоже мне, понимаете ли, Шерлок Холоймес! Лучше бы я вообще никому ничего не говорил. Правильно говорит Броня: язык твой – враг мой! Сидел бы тихо, и все обошлось. Они же не знают, что я понял, куда они меня возили.

– Ой, кажется, мы уже наложили полные штаны, – сказал Шурик. – Кажется, даже уже начало пахнуть.

Изя ничего не ответил. Он смотрел на Шурика ненавидящим взглядом и голова его мелко тряслась.

4. В полиции

– Короче, вы как хотите, а я звоню в полицию.

Я набрал номер 60-го участка и попросил «офисера» Суареса. Я всегда спотыкаюсь о слово «офисер» с ударением на первом «о», когда речь заходит о полицейских. Дело в том, что у наших иммигрантов это слово ассоциируется с офицерским званием. Между тем офисерами зовут только рядовых ментов, в смысле обычных патрульных. Если назвать так какого-нибудь лейтенанта или капитана, те сильно обидятся.

– Я только что видел его, – ответил дежурный. – Не вешайте трубку.

– Вам крупно повезло, – сказал я Шурику и Изе, прикрыв трубку рукой, и тут же услышал на другом конце провода:

– Дима, привет! Я думал, ты уже спишь!

– Русский репортер никогда не спит, – сказал я наш редакционный лозунг. – Питер, у нас тут произошло похищение.

– Похищение?! Хочешь, чтобы я подъехал куда-то, или ты подъедешь к нам?

Я посмотрел на скорчившегося от ужаса Изю. Полуночная встреча с полицией, которая наверняка затянется на несколько часов, была бы для него слишком большой нагрузкой.

– Я сейчас подъеду.

– Из я, – сказал я вставая, – ложитесь на диван, накройтесь пледом и не высовывайте носа наружу. Я буду часа через два. Спите.

– Я не могу спать без валидола.

– Могу предложить только рюмку коньяка.