Между Амуром и Невой

— Я выполнял для них ранее секретные поручения. Какие — не скажу, сами понимаете. Можете навести обо мне справки у Арсения Ивановича Морозова.

— А почему не остался?

— Мне там у них скучно и малоденежно. Поручения, за которые хорошо платят, в Рогоже не каждый день, а у меня мало времени.

— Торопишься стать богатым?

— Конечно. Сейчас у меня сила, а потом ее не станет. Я хочу за пять лет заработать на всю остальную жизнь…

— Сколь же тебе надо?

— …и прозябать потом мирным обывателем. Главное — никому не служить, даже вам, Анисим Петрович. Деньги — это свобода. А насчет «сколько», думаю, ста тысяч достанет.

— Не пойму. С твоими талантами ты хоть завтра может добыть себе сто тысяч. Залез ночью к Коллану или Ратькову, дал сторожу по башке, и живи обывателем!

— Я ведь уже говорил, что мирное население не трогаю. Мне не любые деньги нужны, а только те, на которые спокойно будет век доживать. Вдруг я к старости в веру ударюсь, к Богу приду?

— Да ты уж столько народу перебил, Лыков! Какой тебе бог после этого?

— То в бою. То за грех не считается. Сейчас-то я не весьма об этом думаю, но в голове держу. Самый край ни разу не переступил и не собираюсь.

— Заковыристо как-то все у тебя получается: тут ты девочка, там нет, а здесь опять девочка… Нельзя быть помесью волка с бараном, но — не мое это дело, черт с тобой, живи по середке. У меня к тебе, Лыков, предложение. Надо сходить, на пару с Челубеем, в длинную командировку. В Сибирь. Добраться до Китая и вернуться сюда к осени по пути «золотых фелдъегерей», выяснив при этом, куда они, лешие, пропадают. И после поработать на меня еще один год. По окончании я вручаю тебе сто тысяч, и становись кем хочешь. Надумаешь дело какое завести в Питере — помогу. Согласен?

— Хорошее предложение, даже слишком. Что вы не договариваете?

— В Сибирь эту надо пройти по этапу.

— То есть, как это: по этапу? В кандалах, с обритой головой? А нельзя с удобствами, под видом торгового человека?

— Нельзя. Это по пути оттуда вы станете искать следы фельдъегерей. А по пути туда у вас будет другое задание: произвести ревизию моей «Этапной цепочки». Я создал целое предприятие на пути в Сибирь и в самой Сибири. В важнейших пересыльных тюрьмах, как то: в Питере, Москве, Тюмени, Тобольске и Томске — сидят мои люди. Этап им не угрожает, поскольку зацепились за должности. Повара, писари в канцелярии, есть даже один надзиратель. На самой каторге опять имеются агенты: в Кадаинской, Алгачинской, Зерентуйской тюрьмах, в Нижней Каре; в прошлом году появился и в Воеводской тюрьме на Сахалине. Третьи люди живут около на поселении. Потому, если кто из моих здесь попался, он знает, что в обиду его не дам, и в Сибири не брошу, ежели правильно себя повел. И наоборот… Сам, кстати, тоже это учти. «Цепочка» эта делалась для своих, но и тогда я уже думал, что она может деньги приносить. Так и вышло. В прошлом году мы вывезли из-за Бугров двух кавказских абреков, скопческого архиерея, четверых поляков и семь человек московских «иванов». Заработали на этом сто восемнадцать тысяч чистого доходу. Плюсом еще те люди, что на поселении живут, скупают у горбачей[79] по дешевке намытое в тайге золотишко. Так что, «Этапная цепочка» получается доходным предприятием, бережет кадр моих людей и повышает авторитет Лобова по России. Но недавно человек из Московской «колымажни» пожаловался, что его выпихивают из старост «пустынники»[80]. В Перми духовые проломили нашему парню голову, хотя знали, кого забижают. А в Нижней Каре, в самом важном месте, где документы стряпают, совсем моего писарька прижали, убить обещают. Есть там один жидомор, долю требует от доходов… Словом, надо пройтись по всей «Цепочке» и навести там порядок. А это под видом торгового человека, как ты хотел, сделать не получится; придется прописаться в романов хуторок[81]. Ну, так как? Договор, или ты уже на попятый?

Лыков раздумывал недолго.

— Под чужим именем, без бритья головы и кандалов — согласен.

— Это как? А… понимаю…

— Правильно. «Спиридонами»[82] пройдем.

— Вот и ладно. Чулошников введет вас в подробности. Помните, что времени у вас мало — к ноябрю вы оба уже должны быть здесь. Живые и с нужными мне сведениями.

Петербург переполнен людьми с просроченными видами. Со всех концов страны съезжаются в столицу разные личности: кто на заработки, кто поворовать, а кто и просто так, от нечем заняться. Покупают в участке адресный билет и прописываются, где найдут угол. Билет действует три месяца, после чего его надобно продлевать. Для этого нужно возвращаться на родину, заново оформлять временную отлучку, опять покупать трехмесячный билет… Такая морока не для русского человека, и он начинает игру в прятки с полицией. В Питере много мест, где приютят и без документов — плати только деньги. Помимо «Вяземской лавры», есть зловещий дом Дероберти, два огромных строения (каждый размером с жилой квартал) Яковлева и Тарасова, треугольник между Мойкой и Екатерининским каналом вокруг Мещанской улицы, лишенные всякого влияния власти окраины — Выборгская сторона, Охта, Нарвская застава; имеются притоны Лиговки, бесчисленные пакгаузы Калашниковской набережной и удивительные городки на свалках Горячего и Гаванского полей.

Но, в конце концов, человек без вида все же попадает в участок. Обосновывается сначала в камере при части, где его проверяет Сыскное отделение: не в розыске ли, нет ли на него данных в картотеке рецидивистов. Если тут все чисто, беспаспортный нарушитель подлежит высылке к месту приписки за казенный счет, для чего направляется в Предварительную тюрьму на Шпалерную, 25. Там бедолага дожидается этапа на родину; называются такие люди на жаргоне «спиридонами». Не будучи преступниками, они несут все тяготы тюремной жизни наравне с последними. Отношение к ним со стороны уголовных самое презрительное; последняя шпанка, базарные воры-«халамидники», плебеи преступного мира, и те находятся выше их в здешней иерархии.

Наконец, партия, достаточная для отправки, набирается и переводится в Пересыльную тюрьму в Демидовом переулке. Оттуда не позже, чем через сутки, всю команду везут ночным поездом в Москву. Московская пересыльная тюрьма на Колымажном дворе — гигантское учреждение, в котором пересекаются этапы со всех концов России. В четырех огромных балаганах проживает одновременно до двух тысяч арестантов и «спиридонов»; каждую среду сотни людей в одинаковых серых бушлатах уходят и приходят, создавая не поддающийся описанию муравейник. В зависимости от расторопности тюремной канцелярии, можно застрять в Первопрестольной на два-три дня, а можно и на месяц. Порядки в Москве жестче, чем в Питере: при любом выходе на улицу заковывают в наручи не только арестантов, но даже и «спиридонов», которые узниками по закону не считаются. Но такие строгости — только здесь… Отсюда, из Бутырки, начинается главный ссыльный тракт, который упирается уже за Байкалом в Карийские промыслы. (Последние несколько лет путь некоторым арестантам каторжного разряда продлили аж до Сахалина. Сибирь уже мала для вместительства всех кандальников!).

Наконец, наступает время отправляться дальше. Партия выходит под конвоем с Колымажного двора и поездом добирается, так же за одну ночь, до Нижнего Новгорода, далее которого железной дороги уже нет. Ночует на Этапном дворе, пополняясь при этом попутчиками из южных губерний, и утром садится на пароход. Начинается трехнедельное скучное плавание по Волге и Каме до Перми, в душном трюме, с одной лишь ночевкой в Казани. В Перми арестантов ожидает недолгий отдых, а затем открываются утомительные пешие переходы: следует пройти по безлесой болотистой местности шестьсот пятьдесят верст до Тюмени. С 1863 года этот отрезок положено не идти, а ехать на переменных лошадях, но последних всегда не хватает, а в весенне-осеннюю распутицу их и вовсе не достать. В Тюмени опять садятся на пароход и по рекам Туре, Тоболу, Иртышу и Оби доплывают до Томска.

Томская пересыльная тюрьма — самая большая в России; в ней в летнее время одновременно могут находиться до пяти тысяч заключенных. Это огромный этапный пункт, из которого идет непрерывная расфасовка арестантов к местам конечного прибытия. Многие ссыльные остаются здесь и поселяются вокруг города, каторжные же идут дальше. Их путь лежит через Красноярск, Иркутск и Читу — в страшное Забайкалье, а это еще две тысячи семьсот верст. По всей, истоптанной сотнями тысяч ног, дороге расставлены на должном расстоянии этапы и полуэтапы. Партия идет целый день, на полуэтапе ночует, затем еще день ходьбы, после чего на этапе — суточный отдых. Всего в Сибири 60 этапов и 64 полуэтапа, и занимают они свои исторически выбранные места с начала века. Вся дорога длится более четырех месяцев и в срок отбытия наказания не засчитывается. Это еще что! Двадцать лет назад, когда железных дорог и пароходов еще не было, арестанты брели все семь тысяч верст от Москвы до Нерчинска пешком, и уходил у них на это — год…

В первых рядах арестантской партии выстроены каторжники; их легко узнать по укреплениям (официальное наименование кандалов) и вполовину выбритым головам. Кандалы весят, по норме, от пяти до пяти с половиной фунтов; ходить в них на большие расстояния невозможно. Поэтому, когда идут по России, ножные кандалы за городом несут на помочах на шее. Россия кончается в Тюмени; после нее разрешают прицепить ножные кандалы на поясе к ремню — так идти не в пример легче. В большинстве же партий, однако, уже по выходе из Перми, по хорошо оплаченной просьбе каторжников, цепи все за городом снимают и складывают на повозку; партия дает честное арестантское слово, что побегов из своих рядов не допустит. Слово это всегда выполняется, иначе такие послабления запретят, а виноватых в том задавят в первой тюрьме свои же. Конвойный офицер по итогам года получает на Пасху, в случае отсутствия у него побегов, годовое жалованье в награду и следит потому за своей партией в четыре глаза. Кроме того, каждая партия для него — доходный промысел. Опытный человек берет с арестантов деньги за любую поблажку, а деньги в партии, особенно в начале длинного пути, всегда есть, и не малые. Поступают они, естественно, от подаяния — русский человек искони сочувствовал кандальнику.

Если же найдется вдруг такой бесчестный человек, что решится сбежать после расковки, то партия оставляет офицера с солдатами на дороге и в полном составе сама устремляется в погоню за предателем. Обыкновенно его приводят, сильно побитого, обратно и на пути в Забайкалье доканчивают (опять не конвойные, а сами арестанты). Но когда вдруг погоня возвращается с пустыми руками, что бывает исключительно редко, то арестанты хватают на дороге первого попавшегося путника, отбирают и сжигают его документы, при их наличии, и насильно помещают несчастного в партию заместо выбывшего. Офицер видит это, но не препятствует: ему надо привести к месту перемены конвоя определенное количество голов, не важно, какого качества. Под угрозой смерти случайно попавшемуся человеку запрещают объявлять себя до прибытия в тюрьму, и бывали случаи, когда такой горемыка полгода потом доказывал свою личность, пребывая за решеткой.

Еще можно отличить каторжника от, скажем, поселенца, по бубновому тузу и буквам «ск», нашитым на спину халата: «ссылно-каторжный» (сами арестанты расшифровывают это иначе: «сильно каторжный»). Тузы бывают разного цвета: красный — за убийство, желтый за воровство, и так далее.

Поселенцы идут в колонне следом за каторжными. Их тоже сковывают на людях, но только за руки, по четверо в ряд. «Спиридоны», а так же сопровождающие арестантов родственники (нередко за осужденным следует вся его семья) помещены в самый хвост партии. Замыкают колонну всегда несколько повозок. На них везут вещи этапируемых, котлы, провизию, необходимый инвентарь, а еще больных, женщин и детей. Если в партии есть привилегированные арестанты, они нанимают кибитку и едут в Сибирь с комфортом.

Глава 13

Путь в преисподнею

Лыков с Недашевским сидели в грязной, заплеванной, кишащей клопами камере временного содержания Спасской части. Яков пребывал в некоторой прострации: час назад их взяли в притоне в Апраксином переулке с просроченными видами Нерчинской ремесленной управы. Привели в часть, обыскали, отобрали все деньги, какие были, и посадили в эту «чижовку». Челубей еще получил две банки в спину от городового за то, что медленно выворачивал карманы.

Камера, рассчитанная на тридцать человек, вместила в себя более семидесяти. Люди сидели на полу, жались по стенам; самые везучие успели захватить скамейки. Лыкову с Челубеем сидячих мест уже не досталось, но Алексей бесцеремонно спихнул на пол двух оборванцев, и силачи уселись вполне комфортно. Поглядев внимательно на Лыкова, бедолаги молча отошли подальше.

Несмотря на поздний час (половина первого ночи), в «чижовке» никто не спал. Разбитной люд галдел не переставая, причем из десяти произносимых слов семь были матерными. В одном углу дрались, в другом пели; рядом с ними без стеснения распивали «сороковку» брандахлыста.[83]

Алексей на ухо вполголоса инструктировал Якова:

— Здесь все по Дарвину: выживает сильнейший. Мы с тобой, по легенде, «спиридоны», низшее сословие; наш номер в тюрьме последний. Но крепкого и смелого человека, кем бы он ни был, задирать тут не будут, побоятся. Завтра ты увидишь, как я стану «прописываться». Поступай так же: бей со всей мочи при каждом случае, и дело наладится…

— При каком таком случае? Сидит человек, я подхожу и молча, без повода его бью?

— Да, если потребуется. Или бьешь ты, или бьют тебя — выбирай! На первых порах это необходимо, как презервативная мера; потом, когда ты уже подтвердил свой высокий статус, можешь отдыхать на кочке. Но кочку надобно захватить, быстро и жестоко.

Лучшие места в камере находятся напротив входа, подальше от парашки; их и занимают аристократы. Они отстаивают свои привилегии яростнее, чем бояре в Думе, и готовы биться за них вусмерть. Так вот, запомни: на этих местах, отсюда и до самой Читы, должны сидеть мы. И придется за это изрядно подраться. Достаточно один раз испугаться, дать слабину, и большинство тебя затопчет. А я не собираюсь жить под нарой… Поэтому прикрывай мне спину, как я тебе, и ничего не бойся. Никогда и ничего не бойся — это главное правило в тюрьме для сильного человека.

Далее. Здесь сходятся четыре основные группы, почти как партии в английском парламенте. Это: фартовые, пустынники, шпанка и брусы. Слушай их «Табель о рангах».

Брусы — люди, попавшие в тюрьму случайно, и делятся они на легавых и шпановых. Первые, выйдя на свободу, постараются никогда более здесь не оказаться; вторые, наоборот, развращаются и становятся уже закоренелыми. И те, и другие — наиболее угнетаемая часть тюремного населения; общее их прозвище — «от сохи на время».

Шпанка — уголовная шушера; она дает основную массу арестантов. Преимущественно, это воры низших разрядов: «мойщики» — ворующие у спящих, «халамидники» — базарные тырщики, «сонники» — обирающие пьяных, и «марушники» — карманники по церквям и на кладбищах. К шпанке же относятся мелкие аферисты, «субчики» — сутенеры, «маргаритки» — мужеложцы, ну, и вся та сволочь, что сидит по кабакам. Есть еще особая подгруппа, близкая к шпанке — «общественники», выгнанные крестьянским обществом за дурное поведение и ссылаемые за то на поселение; поганый весьма народ… Элита шпанки — так называемые храпы и глоты — поставляют кадр для фартовиков, но этот титул надо еще заслужить.

Пустынники — бродяги, не помнящие родства — уже серьезная сила. Их много и они спаяны, стоят друг за друга горой. Ими переполнена каторга, они же дают основной процент беглых. У пустынников собственный язык и отдельные правила. В тайге, по необходимости, они могут и убить, особенно «братских» — бурятов; между ними старые счеты. Но, в целом, пустынники люди без четких преступных профессий, желающие жить кое-как, лишь бы праздно и никому не кланяться. В Сибири преимущественно из них вербуются дикие золотоискатели-«горбачи», а на поселении — содержатели подпольных притонов.

В отличие от пустынников, фартовые все узкие профессионалисты, но не как шпанка, а — престижных уголовных специальностей. Тут выделяются три группы. Первая самая опасная, те, кто портняжит с дубовой иглой: «мокрушники» — убийцы, «дергачи» — уличные грабители, «скокари» — взломщики, «хомутники» — душители, и «шопенфиллеры» — налетчики на ювелирные магазины. Вторая, наиболее многочисленная, — это воры: «самородки» — по сейфам, «скрипушники» — по вокзалам, «маровихеры» — по карманам, и «шниферы» — по домам. Они не менее авторитетны, чем самые страшные убийцы, потому, что в тюрьме смотрят, не сколько ты зарезал людей, а сколько взял при этом добычи. Ежели кто убил троих за рубль, то станет в «цинтовке» объектом насмешек, а не уважения… Поэтому воры, которые без шуму и крови часто добывают десятки тысяч рублей, пребывают в полном и всеобщем почете. К тому же, у опытного и умелого «красного» всегда имеются деньги, а это в тюрьме считается поважнее даже силы. Опять, и люди там не бесталанные: попробуй залезть ночью в дом, переполненный жильцами, вынести оттуда вещи, обобрать при этом самих жильцов, и так, чтобы они не проснулись!

Наконец, третья группа фартовых — это «счастливцы». В нее входят «чистяки» — лжеторговые агенты, «блиноделы» — фальшивомонетчики, «мельники» — карточные шулеры, «блатер-каины» — скупщики краденого, «давальщики» — наводчики воров, и «черные маклеры» — биржевые аферисты, самая новая преступная профессия. По влиянию эта группа находится в самом низу фартовых, но выше шпанки.

Вот такое здесь сословное построение общества. И учти — это именно общество, со своими законами, обычаями, причем повсюду обязательными: от этой камеры Спасской части и до каторжного солеварного завода на Камчатке…

В Российской империи 76 090 арестантских мест, в которых содержится постоянно около 98 000 арестантов. Скученность, таким образом, большая, особенно в крупных городах. Вдалеке от столиц другие проблемы — общая бедность тюремного ведомства. Смотрители и надзиратели не получают казенного довольствия не только провиантом, но даже и одеждой! Форменное обмундирование они обязаны построить из своего невеликого жалования, и из него же купить оружие и свисток. Недавно в Тобольской пересыльной ревизоры обнаружили надзирателя, одетого в арестантский, с бубновым тузом на спине, халат, перепоясанный шашкой. Еще бы в таких условиях тюремная администрация не продавалась…

Петербург снабжен казематами изрядно, лучше всех в России. Во-первых, арестантские камеры имеются в каждом из 38 участков, на которые разбит город. Помещения побольше есть и во всех 12 полицейских частях. Далее идут уже серьезные пенитенциарные заведения: Исправительное арестантское отделение на Крюковом канале (знаменитый Литовский замок), Краткосрочная тюрьма на Выборгской стороне (отдельно мужская и женская), Военная тюрьма на Компанейской улице, Пересыльная в Демидовом переулке, Городской арестный дом на бывшем Александровском плацу. Есть еще Дом содержания неисправных должников в первой роте Измайловского полка, Работный дом на Пряжке у Сухарного моста, и Воспитательно-исправительное заведение для несовершеннолетних на Поселковой улице. (Петропавловскую крепость вынесем за скобки нашего рассказа).

Особняком в этом списке стоит Петербургский Дом предварительного заключения. Расположен он на Шпалерной, в квартале от служебной квартиры Лыкова. Огромное шестиэтажное здание насчитывает 63 камеры общего содержания и 317 одиночек: 285 для мужчин и 32 для женщин. Сюда и привезли Лыкова с Челубеем.

Знакомство их с домзаком началось с очень тщательного обыска. Надзиратели проверили даже прическу, бороды и уши. После этого прибывших переодели в короткие серые бушлаты и серые штаны, выдали по паре толстого белья и босовики — то же, что в других тюрьмах называется «коты», полукалоши из войлока. С собой из собственных вещей дозволили взять постели (в российских тюрьмах арестованным казенного постельного белья не полагается), ложки и деньги. Всё это им передал накануне, на свидании в части, Чулошников. Алексею этого вполне хватило, а Яков прихватил ещё головную щетку, зубной декодот, несколько фунтов персидской ромашки от блох, флакон фиксатура и три дюжины подусников… Сильно жалел, что отобрали папиросник, но Лыков его успокоил, сказав, что на деньги в домзаке можно купить что угодно.

Переодетые, с узелками в руках, они в сопровождении субинспектора пошли наверх. Чугунные лестницы, сетки в пролетах, тусклый газовый свет, суровые надзиратели — всё это гнело малоопытного Челубея. Но Лыков спокойно и уверенно шел впереди, накинув халат на одно плечо (примета опытного арестанта), и Челубей, глядя на него, начал утешаться.

Их завели на четвертый, уголовный этаж. Лязгнула огромная дверь и Яков, к своему удивлению, увидел, что коридор кишит сидельцами в серых, как и на них, робах. Режим в Пересыльной был мягкий, днем все общие камеры отпирались и заключенные свободно общались между собой.

Не успели они сделать и двух шагов, как раздался сигнал на вечернюю поверку. Толпа засуетилась, вскипела, как стайка мальков при появлении окуня. Через минуту посреди коридора выстроилась покамерно изогнутая шеренга обитателей этажа. Парашечники быстро и привычно сосчитали своих, доложили старостам, те коридорным, а коридорные — старшему старосте. Последний проверил счет сам и доложил надзирателю. Тот еще раз лично пересчитал вслух всех арестантов, пройдя вдоль строя и ткнув пальцем в грудь каждого. У всех получалась одна и та же цифра — сто двадцать три человека.

Строй надолго застыл в ожидании начальства, вполголоса переговариваясь; многие с любопытством косились на новичков у входа. Наконец, минут через двадцать, появился помощник смотрителя, высокий молодой человек в пенснэ, с холодными глазами. Принял рапорт, прошелся вдоль шеренги. Ему указали на вновь прибывших. Поручик бросил на них быстрый взгляд, и Алексей узнал его: встречались ранее у Коковцова. Что сейчас будет? Секунда — и помощник смотрителя заторопился дальше, бросив небрежно через плечо:

— Пасюк! разместить…

Арестанты шумно расходились по камерам. Старший надзиратель Пасюк, царь и бог четвертого этажа, ражий, как гвардейский унтер, подошел к новеньким. Глянул опытным оком на позу и повадки Лыкова, посмотрел в статейные списки, и недобро усмехнулся:

— В четыреста третью. Там энтому быстро мозгу вправят. Всего «спиридон», а стоит, что твой «дергач»…

И ушел, равнодушный.

Давненько же Алексей не был в камере! Открылась дверь с цифрой «403», и он шагнул внутрь и осмотрелся. Небольшое помещение три на две сажени. По стенам — нары в два яруса, слева от входа печка, справа — «парашка». К стене приделаны откидывающиеся стол и два табурета. У двери газовый рожок, рядом кнопка звонка. На стене обязательная скрипка, в красном углу — такая же обязательная икона. И двенадцать пар глаз смотрят на вошедших с нехорошим любопытством.

Не успели они сделать и шага, как на них налетел из угла долговязый жилистый мужик в тиковой рубахе, с шалыми глазами:

— Ну-ка, живо по абасу[84] за прописку!

— На!

Лыков небрежно махнул рукой. В воздухе мелькнули грязные пятки, и долговязый улетел к «парашке». Все ахнули вполголоса. Мазурик тут же вскочил с матерной бранью, но Алексей, не обращая на него более внимания, прошел к лучшим местам. Там под иконой на втором ярусе вальяжно развалился крупный детина, плечистый, с огромными волосатыми кулаками и с тремя регалками[85], как с орденами, на могучей волосатой груди. Одет он был в одни лишь ослепительно белые коленкоровые кальсоны. Рядом на стене висели знаки высокого тюремного положения — полотенце и гребешок на суровой нитке. На нарах возле детины притулился початый флакон хинной настойки и стояла коробка с доверовым порошком[86] — человек отдыхал…

Жиган посмотрел на Лыкова сверху вниз с насмешливым превосходством и обратился к соседу:

— Во, смотри! Бойцовский «спиридон» приехал к…

Договорить он не успел: Алексей молча схватил его за лодыжки и сдернул с нары. Даже не сдернул, а сошвырнул, запустив, как метательный снаряд, к двери. Верзила, не успев опомниться, перелетел по воздуху все три сажени, ударился со стоном о порог и остался лежать там, потрясенный.

Сосед немедленно набросился на Лыкова, но тот умело увернулся от удара ногой и попотчевал в ответ кулаком. Бандит проехался на спине, как на салазках, долетел до своего предводителя и затих, уткнувшись в него. Третьим в ту же кучу угодил последний жиган из правящей верхушки, посланный туда Челубеем.

На этом битва и закончилась, причем остальные обитатели камеры наблюдали ее, не проронив ни звука. Алексей так же молча залез на освободившееся лучшее место, сбросил на пол вещи поверженного противника и расположился поудобнее; Яков поместился рядом.

Через минуту побитые жиганы, кряхтя и постанывая, поднялись с пола и стали вполголоса оценивать свои повреждения. Старший — кличка его была Барон — отделался переломом ребра и ушибами, проехавший по полу лишился двух зубов; жертва Челубея удовольствовалась только помятыми боками.

Переговорив шепотом у самой двери, бандиты споро собрали с пола свои вещи, боязливо поглядывая снизу на Лыкова. Тот величественно сказал им с высоты:

— Размещайтесь, как хотите.

И жиганы заселились на места второго сорта, передвинув арестантов попроще вниз по иерархии. Лица у них были подавленные, но было понятно, что они лишь дожидаются утра…

К Алексею почтительно приблизился староста и спросил, какие будут таперича нововведения. Никаких, ответил тот; мы с товарищем в начальство не метим, пусть все остается по-прежнему. Так же он представился камере сам и представил Челубея.

После этого их уже никто не беспокоил, и они долго сидели в своем красном углу, разговаривая вполголоса. Яков нервничал по поводу предстоящего им объяснения; он понимал, что фартовые со всех камер соберутся завтра, сколько их ни есть на этаже, и явятся к ним разбираться. Алексей ему ответил:

— Я же тебе говорил: никогда и ничего не бойся. Просто не бойся — и все! Наше положение утром решится раз и навсегда. Мы победим и здесь, и в Москве, и в Нерчинске; наша слава должна сопровождать нас на этапах и даже опережать. Мол, едут такие ребята, что кому хошь вставят трубочиста… Только так мы сможем выполнить поручение Лобова и навести порядок в «Этапной цепочке».

Челубей слушал его, а сам отводил глаза.

— Эй, напарник! — рассердился Лыков. — Ты чего это?

Потом посмотрел внимательно на Недашевского, положил ему на плечо руку и сказал, еще более понизив голос:

— Значит, так. Завтра жиганы выставят против нас человек пятнадцать, а скорее всего, даже меньше, около двенадцати. Поэтому ты будешь отчаянным и страшным. Заведись, озверей на время. Старайся выбивать противника с одного удара — в челюсть, колено, солнечное сплетение; их много, поэтому долго с каждым возиться не дадут. Но и так, как я Коську-Сажень, тоже нельзя. За убийство в драке получишь шесть лет каторги, а у нас дела, нам некогда цепями звенеть… Прикрывай мою спину. Если нас разделят, прижмись к стене, но старайся перемещаться, не стой на месте. Опасайся ножа: человека, который хочет тебя зарезать, видно по глазам… Когда противников больше четырех, они начинают мешать друг другу, и у тебя появляется даже преимущество. Самое же главное, что я пытаюсь тебе объяснить, а ты никак не желаешь понять — никогда и ничего не бойся. Опасайся, осторожничай, где надо, не будь глупо самонадеян, но не бойся. Реши это для себя раз и навсегда. Такое не сыграешь; люди это видят и обходят стороной. Того, кто не знает настоящего страха, боятся все остальные, обычные люди. И тогда тебя никто не тронет — слишком опасно. Всегда отыщется тот, кто боится, и станут травить его, а тебя не рискнут. Поверь мне.

Челубей наблюдал исподволь за Лыковым: тот был доброжелателен и спокоен. Абсолютно и естественно спокоен, без всякой бравады. Словно какие-то волны исходили от него, и заряжали Недашевского. И с этим Яков уснул.

Жиганы появились через четверть часа после утренней поверки. Лыков обустраивался на новом месте, когда раздался топот многих ног и в тесную камеру набилась сразу целая толпа, запрудив ее.

— Геть, дуроплясина! — раздался сзади грубый голос. — Подь сюды, разговор имеется!

Алексей, стоя на нижней наре спиной к двери, как раз возился с гвоздем: хотел перенести его повыше, чтобы Челубею можно было вешать полотенце. Он недовольно обернулся: перед ним сгрудилось до десятка крепких мужиков самого бандитского вида, с наглыми и угрожающими физиономиями. Во главе отряда, с осанкой человека, привыкшего повелевать, стоял гигант с большим шрамом на бритой налысо голове, с тяжелым и властным взглядом. Челубей спрыгнул вниз, напряженно сжал кулаки, готовый кинуться в драку. Вот теперь все решится!

— Щас, — ответил Алексей равнодушно, — только закончу. Ты постой тут пока, не уходи далеко.

И опять вернулся к своему занятию. Жиганы возмущенно загудели, но «иван» остановил их одним жестом, сделал шаг вперед и принялся внимательно наблюдать за необъяснимо наглым «спиридоном».

Лыков тем временем, схватившись одной рукой за чуть выступающую шляпку гвоздя, уперся ногой в стену, устроился поудобнее и с силой потянул. Гвоздь крякнул и вылез из бруса. Алексей приладил его в нужное место, в изголовье у Челубея, и принялся аккуратно заколачивать кулаком. Погрузившись в дерево уже наполовину, гвоздь заупрямился и дальше идти не пожелал; тогда Лыков, ухватившись за нару покрепче, вдавил его на необходимую глубину большим пальцем. Полюбовался на свою работу, повесил полотенце, спрыгнул на пол и повернулся, наконец, к фартовым.

— Ну?

«Иван», не говоря ни слова, развернулся и быстро вышел из камеры, расталкивая замешкавшуюся свиту. Озадаченные жиганы неохотно отправились следом.

Потянулся длинный арестантский день. Лыков с Челубеем шлялись парою по коридору; к ним никто не подходил, и никто с ними не разговаривал. Как прокаженные, думал Яков, и в любую минуту ожидал нападения. Лыков же был безмятежен. Он поймал майданщика и заказал у него чайную пару с сахаром («и чтобы без Кронштадта у меня!»)[87], а для Челубея папирос; велел принести все это в «номер». Майданщик, опытный спокойный татарин, молча принес заказ, принял деньги и так же молча удалился. Расплачиваясь, Алексей не без умысла показал туго набитый банкнотами бумажник. «Бабай», уходя, пятился спиной, как придворный перед принцем крови. Можно было не сомневаться, что весть о богатых новичках скоро разнесется по всему этажу.

В одной из камер, выставив стрёмщика, долго совещались фартовые. Затем к Лыкову подбежал юркий человечек и, подобострастно облизывая губы, прошептал что-то на ухо. Тот выслушал, благосклонно кивнул, выдал «пискарёк»[88] и продолжил гулять по галерее, напевая что-то опереточное.

В двенадцать коридорщики принесли обед в больших баках: на первое щи со снетком (шел Петров пост и мяса не полагалось), на второе горох. По стенам подняли столы, в обычное время висевшие на петлях; ели с них стоя, по пять человек из одной посуды. Челубей с удивлением обнаружил, что еда вполне сносная… Лыков сам подошёл к раздатчику с мисками от своей пятерки и наложил и первого, и второго вдоволь, но с рыбой не наглел — взял ровно столько, сколько положено. Арестанты всё это подмечали.

— Что тебе сказал тот, юркий? — спросил Челубей.

— «Деловые» ничего пока не решили. «Иван», и часть людей с ним, за мировую. Но есть там такой Пашка Вологодский, который давно под него роет, тот за войну. Сейчас на его стороне семеро, включая нашего знакомца Барона, но скоро будет больше; очень уж парням обидно. Да и опасно в тюрьме терять авторитет, сдаваясь без боя.

— Что ты намерен делать?

— А вот сейчас увидишь.

По окончании обеда «деловые элементы» направились было в камеру продолжить совещание, но Лыков отвел «ивана» в угол, где они завязали серьезный разговор. Фартовые стояли толпой неподалеку, дожидаясь конца беседы. Здесь же был и Челубей, настороженный и готовый к схватке, но уже спокойный.

Разговор, тем временем, обострялся. Лыков что-то требовал от «ивана», но тот не соглашался; Лыков настаивал. Наконец, видимо рассерженный, он сильно ткнул указательным пальцем бандита в лоб, так, что голова его откинулась назад, и сказал всего одну короткую фразу. «Иван» стоял молча, держа руки по швам. Алексей плюнул, и шагнул от него к жиганам.