Новая Орда

К Горшене, кстати, Копытов благоволил – неплохой из «двойника» оказался плотник, а хороший плотник в обозе никогда лишним не будет. Ну да – бородища клочьями да нестрижен – космы, и нелюдим, молчалив преизрядно – так то и хорошо, что не болтун, языком, что помелом, почем зря не чешет.

Копыто к Горшене – со всем уважением, а вот приказчик обозный, Тимоха Карась – отнюдь нет! Тот все к новому плотнику с претензиями – то не так сделал, это… Неприязнь объяснялась просто – как-то, в Нижнем еще, подкатил Тимоха к Горшене с неким предложением начет санных полозьев – мол, можно ведь их и не из ольхи да березы заготовить, и не из сосны даже, а, скажем, из осины. Осину быстренько нарубим, а ольху да березу… продать – выгодное дело!

От такого «выгодного дела» Горшеня сразу отказался – не ровен час, Копытов прознает, хоть Карась и божился, что нет. А всяко бывает, путь-то долгий – вдруг да что?

– Так ты, ексель-моксель, дурачком-то прикинься! – уже в открытую советовал ушлый приказчик. – Новичок-неумеха – какой с тебя спрос? Да ведь, паря, не за так все. Не за так!

«Не за так» – это, по-тимохиному, выходило в десяток ордынских серебряных монеток – дирхемов, по здравом размышлении – не фиг-то и шиш! Овчинка выделки явно не стоила, Горшеня на нее б и раньше-то не повелся, а уж тем более сейчас, когда сам заозерский князь в тайных покровителях ходит.

Карась, конечно, обиделся, затряс бороденкой своей рыжеватой, глазками поросячьми под белесыми ресницами захлопал, протянул:

– Ну, смотри-и-и-и, ексель-моксель, как бы тебе теперь все боком не вышло.

– Не выйдет! – сказал, как отрезал, плотник.

Да еще с таким видом сказал, что выжига-приказчик, что-то такое нутром почуяв, не стал «наезжать» на Горшеню в открытую, а так, устраивал лишь мелкие пакости, на большие не решаясь. В том, что от него зависело, Карась понемножку подличал – на самые худые работы плотника нового ставил: кого после дневного перехода сани осматривать заставить? Горшеню, конечно же. Кому поломки на ночь глядя править? Ему же, и часто – не в очередь. Горшеня, конечно, мог бы и возмутиться придирками, но князь настрого наказал, «без нужды не высовываться», вот плотник и терпел. Да ведь и можно было терпеть-то – серебра преизрядно за все было обещано, мало того – частью и выплачено уже. Теперь чего ж? Назвался груздем – полезай в кузов.

Вот и в Казани-граде поручил Карась новому обознику очередной ремонт, мелкий, но нудный – там досочку заменить, сям дышло подправить – это покуда все остальные отдыхали-веселились. Расположились обозники на окраинах, в двух караван-сараях – в один не поместились, больно уж людей-коней много, и так-то было тесно, да никто не жаловался – тесно, да тепло, да сытно, пьяно. Князья – и московский, и заозерский – на «посольство» серебришка не пожалели, и корм был, что надо, и питье, особенно здесь вот, в Казани. Воины да обозные, что постарше рангом, в гостевом доме караван-сарая спать полегли, вес ж остальные – во дворе разбили шатры, костры запалили. Горшеня тоже, конечно же, в дом не попал – так, у костерка, плотничал, стучал топорком-стамесочкой, подправлял кое-что.

И, работу вечернюю сладив, в костер дровишек кинул – пусть жарит – да уж и спать в шатер идти собрался, как вдруг…

Показалось, мелькнула по двору чья-то быстрая крадущаяся тень. И главное – что подозрительно-то: если ты здешний – так зачем тебе красться? А если обозный – тем более. У ворот стража выставлена, мало ль, с улицы кто зайдет с намерениями нехорошими – чегой-то украсть, так этот – кто крался – как раз к воротам бросился… Не знает, что там стража? Ну, так словят сейчас, шум поднимут.

Горшеня прислушался: однако же – никакого шума. Наоборот, вроде как посмеялся кто-то… этак задребезжал по-козлиному:

– Дак я и говорю – весело, ексель-моксель!

Тимоха Карась?! Ексель-моксель – его присловье, больше никто так в обозе не говорил. К воротам пошел – просто так, с караульщиками позубоскалить? А почему ж тогда таился – от кого? Явно ведь таился, оглядывался, да вот Горшеню и не приметил – костерок-то притух. Значит, от своих прятался – от Копытова? Что-то такое затеял ушлый приказчик, небось собрался имущество обозное на сторону продать – сейчас вот в ворота шмыгнет, и… Или захотел очередную пакость строптивому плотнику учудить? Может, и так – тогда во все глаза следить-смотреть надобно!

Таясь за шатрами, Горшеня подкрался к воротам, насколько мог, близко, всмотрелся, прислушался – Тимоха о чем-то лениво болтал со стражниками, их беседа иногда прерывалась смехом, не особо сильным, так, похоже, больше из вежливости. Не спешил никуда приказчик, трепал языком да иногда на ворота – зырк-зырк – посматривал, видать, поджидал кого-то. Или времечко выжидал – чтоб какую-нибудь пакость сделать – дышла ножичком поковырять или еще чего нехорошего по плотницкому делу сотворить.

Подумав так, плотник тоже решил подождать, благо спешить-то было некуда, завтра еще в поход выступить не собирались, Корытов сказал, что дня два, а то и три «посольство» в Казани прогужуется – точно.

И снова от ворот послышался смех, а потом чей-то голос что-то прокричал по-татарски… Ага! Вот еще на постоялый двор какие-то гости пришли – на ночь-то глядя. Подозрительно! Хотя с другой стороны – чего подозрительного-то? Когда еще в караван-сарай завернуть, как не ночью?

Вошедшие, впрочем, не очень-то походили на купцов, скорей, на местных мелких бояр или детей боярских – в свете горевшего у ворот костерка хорошо были видны богатые стеганые халаты и привешенные к поясам кинжалы в дорогих золоченых ножнах. Держались гости – а было-то их всего трое – весьма дружелюбно и вообще поведением своим напоминали припозднившихся гуляк – хохотали, пошатывались, то и дело хлопали друг друга по плечам и переходили на русский – видать, специально для обозников:

– Э, Эрчин-бек, ты ж говорил – в майхоне Ильчигана Иранца до утра гулеванить будем, а вот поди ж!

– Да кто ж знал, что у иранца нынче поминки? – оправдывался Эрчин-бек – жилистый красномордый татарин с вислыми усиками и длинной узкой бородой. – Да их, огнепоклонников, не поймешь!

– Хорошо хоть про этот караван-сарай вспомнили, – примиряюще произнес третий татарин – толстяк в изысканного вида тюрбане, украшенном серебряными цепочками.

Первый – широкоплечий, с квадратным подбородком и хрипливым голосом – упрямо набычился:

– Вот уж не знаю, сыщется ли у Каима-баши вино?

Каим-баши – так, как помнил Горшеня, звали хозяина постоялого двора, что же касаемо майхоны – то так в ордынских (и не только в ордынских, а и вообще в магометанских) городах именовались питейные заведения, дабы не оскорблять своим присутствием правоверных, обычно расположенные на окраине, в каких-нибудь трущобах-мархобат. И держали эти заведения, конечно же, не поклонники Магомета, а чаще всего огнепоклонники, католики да и православные даже.

– У достопочтенного Каима-баши всяко вино сыщется, – как-то слишком поспешно успокоил гуляк Тимоха Карась. – Идемте, я вас к нему провожу. Не, не, он не спит еще, а мне вот как раз выпить не с кем, ексель-моксель.

Скрывающийся в тени шатра плотник удивленно покачал головой – вот интересно, какое дело приказчику до заблудших ночных пьяниц, с чего б это он им помогает – к хозяину караван-сарая ведет и вообще, не слишком ли он с этими чужаками любезен? Может, от того Карасю какая-нибудь корысть имеется?

А и имеется – так что? Какое дело Горшене до чужой корысти? Главное, чтоб самому пакость не сделали, а корысть… что ж. Спать давно пора уже, нечего тут стоять, подглядывать за ушлым приказчиком!

И все же любопытство пересилило. Тем более что ночные гости в дом не пошли, а завернули… в Тимохину кибитку, стоявшую отдельно от остальных обозников, у дальних амбаров. Интересненько!

Дождавшись, когда все четверо скроются под пологом, Горшеня ужом прошмыгнул к саням и затаился. Из кибитки донеслись глуховатые голоса, достаточно громкие, чтоб хорошо разобрать каждое слово – так бывает, когда находишься в палатке или шатре; люди обычно забывают, что стены-то – тряпичные и каждое словечко снаружи слыхать.

– Да, да, уважаемый бек, мы по Итиль-реке и дальше пойдем… Да, триста конных воинов… и еще примерно столько же… ну, чуть больше.

– Считай около тысячи – минг, – подвел итог хрипливый голос. – А у нас – три, плюс пятьсот сабель Ильчана-хаджи.

– Эх, жаль, лед! Была б чистая вода, корабли бы вышли… Эх.

– Не переживай, уважаемый Эрчин-бек, что ты! И так всех возьмем – на льду, меж утесами. Пушками крайние повозки разобьем – потом стрелы… а уж затем – все наше будет!

– Вы меня только не прибейте в горячке, ексель-моксель! А то знаю я, как бывает.

– Не прибьем, Тимоха-бек, не думай, – успокоил хрипливый. – Ты нам еще пригодишься, дела-то у нас с тобой – взаимовыгодные. Иль мы тебе в прошлый раз мало заплатили?

– Да нет, заплатили изрядно. И все ж, ексель-моксель, боязно как-то. Вдруг шальная стрела… или сабля?

– А ты ленту синюю к рукаву привяжи… и людям своим – тоже.

Предательство! Тут явно затевалось предательство, и самый главный предатель – приказчик Тимоха Карась! Как же таких в посольство-то взяли? Их не проверяли, что ли? Так московские – чего им своих проверять, понабрали, кого попало. Нет, ну Тимоха, ну и змей. Доложить! Доложить обо всем надобно. Три тысячи сабель… три тысячи с половиной. Еще и пушки, и лучники… Ой, несдобровать посольству, несдобровать.

– Три тысячи? – не поверив, переспросил Егор.

– И еще пять сотен, – сказал Горшеня, искоса поглядывая на высокого, стриженного «под горшок» парня, которого молодой заозерский князь представил как свою «правую руку».

– Меж утесами вполне могут напасть, – задумчиво покусав длинный ус, кивнул стриженый. – Дальше по Итиль-реке есть удобные местечки.

Вожников закрыл глаза, представляя, словно бы наяву, как все будет: вот едет себе спокойно обоз, растянулись по льду сани, потихонечку подтягивающиеся на теснину, промеж утесами – тут вдруг резко: бабах! Пушка. Один выстрел, другой – и все, в засаде обоз, первые сани в куски, последние, громыхают яростно вражеские пушки, а сверху, с утесов, тучей летят разящие стрелы.

Так может быть, именно так… А может и не быть, ведь никакого предвидения нынче на Егора не накатывало – значит, можно противостоять западне, можно!

– Ты иди, Горшеня, – кивком поблагодарив парня за службу, Егор подозвал слугу – выпроводить двойника через задний двор, чтоб никто не видел.

Яндыз сверкнул карими очами:

– Веришь ему? Думаешь, не врет?

– А зачем ему врать? – пожал плечами князь. – Какой смысл-то? Да и странно было бы, чтоб никто на богатое «посольство» напасть не попытался!

– Ш-шайтан!!! – не выдержав, выругался царевич. – Попробовал бы кто при отце моем напасть! Эх, худые времена на дворе, князь Егор, худые!

Вожников кашлянул: кто б печалился! Для Орды – да, времена нехорошие, но так татарам и надо – самое время ударить, чего уж тут говорить.

– Обозника того, может, пытать? – Яндыз покосился на завешенную ворсистым ковром стену и понизил голос до шепота: – Как его? Карася Тимоху.

– Можно и пытать, – поерзав на широкой лавке, Егор потянулся к стоявшему на низеньком столике недопитому кубку – вино у хозяина караван-сарая Каима оказалось превосходным. Интересно, сам он его пьет или так, для важных гостей только держит?

– Можно и пытать, – выпив, повторил князь. – Ну, вызнаем что-то… И что? Думаешь, не нападут?

– Нападут! – уверенно бросил царевич. – Всенепременно.

– Вот и я о том.

Поднявшись с лавки, Вожников прошелся по узенькой гостевой комнате, располагавшейся в дальнем крыле дома и вообще-то предназначавшейся для слуг… но сейчас используемой князем для приватной беседы: в покоях для важных гостей вполне могли быть «уши».

– Ты, друже Яндыз, здешние места хорошо знаешь… Вот скажи – где удобней напасть? А мы помозгуем.

На следующий день, столь же ясный и солнечный, как и предыдущий, «посольство» двинулось в путь с солидным опозданием – сначала долго меняли постромки у передней лошади, а затем лопнули полозья сразу у двух саней. Пока ремонтировали да меняли, прошло около двух часов, так что на ночлег стали, еще не дойдя до утесов, расположившись прямо на берегу и выставив надежную стражу. Место для ночлега князь Хряжский, вняв настойчивому совету Егора, выбрал самое что ни на есть удачное – на возвышении, откуда и степь и река как на ладони. Да еще воины (посланные тем же Егором), устроив во льду проруби, облили склоны холма водой – причем делали это не торопясь, вдумчиво и долго, так что все, кому интересно, могли за их занятием наблюдать – даже издалека, хоть во-он из-за тех деревьев, что росли узкой полоской вдоль противоположного берега.

– Плакучие ивы, – поглядывая на потрясающе красивый золотисто-алый закат, ностальгически улыбнулся Вожников. – А нам все равно, а нам все равно, хоть боимся мы волка и сову…

– Какую сову, княже? – недоуменно обернулся орясина Хряжский.

Здоровущий, в богатом, накинутом поверх теплого кафтана плаще и бобровой шапке, он чем-то напоминал Егору портрет типичного феодала из старого учебника истории. Этакий угнетатель крестьян, тиран.

– Да никакую сову, – молодой человек улыбнулся в ответ со всей возможной искренностью. – Просто вспомнилось кое-что.

Хряжский хохотнул:

– И мне вспомнилось! Как-то, отроками ишо, девок мы по таким ивнякам ловили.

Подъехавший ближе царевич сказал:

– Насчет пушек я распорядился уже.

Орясина-князь недовольно почмокал губищами – не очень-то нравилась ему такая ситуация, когда им командовали, тем более – вот этот татарский выскочка, да что делать, приходилось терпеть – на все воля великого московского князя Василия Дмитриевича.

Егор, как мог и если удавалось, сглаживал эти противоречия.

– А что, князь Иван, пушкари-то твои как, изрядные? – спросил он.

Хряжский сразу же приосанился, подобрел:

– Хо! В галку на лету попадут… а то – в ворону аль в воробья даже! Хы-хы…

Захохотал гулко, закашлялся, не обратив внимания на колкие слова Яндыза – мол, из пушек-то мы по воробьям бить не будем.

Заозерский молодой князь тоже поулыбался, а потом, перекрестясь широко, промолвил со всею серьезностью:

– Дай Бог, удачно все завтра сложится.

– Ни-чо, княже! – снова захохотал Хряжский. – Главное, чтоб напали.

А вот это он верно сказал. Егор глубоко вздохнул и непроизвольно поежился: скорее бы все уже началось. Скорее бы!

Рано поутру, как начало светать, дозорные заметили в степи чьи-то стремительные тени – кто-то пронесся конной лавой да снова исчез в тумане, быстро, впрочем, рассеивавшемся, таявшем под лучами морозного зимнего солнца.

Обозные неспешно – никто особо не подгонял – собрались и столь же неспешно пустились в путь, на котором, как помнил Вожников со слов Яндыза, имелось два очень даже неплохих местечка для нападения и одно – относительно удачное: там все же широковато было.

– Н-но!!! – щелкая кнутами, покрикивали возницы.

Весело скрипел под полозьями снег, пахло свежим навозом и дымом костров, еще не успевшим рассеяться, раствориться меж берегами. Ехали так же неспешно, как и собирались – не гнали лошадок, не тратили зря силы.

Верные люди заозерского князя внимательно присматривали за Тимохой. Тот вел себя спокойно, ничего необычного не примечая, ну, разве что впереди уже шли другие сани, не те, что вчера, да и позади – так и все и правильно, менялись!

Через пару часов пути впереди замаячили синевой утесы – огромные, казалось, до самого неба, они стиснули реку своими корявыми заскорузлыми пальцами с такой недюжинной силой, что думалось, лед вот-вот затрещит, вскроется, и весь обоз сгинет в разверзшейся водяной пучине. Кстати, если хорошая пушка да ядро поувесистей – пробьет ли лед? Егор озадаченно сдвинул на затылок шапку – наверное, может и пробить. При особо удачном раскладе.

Первые сани уже втянулись в расщелину, на узкоречье, вмиг стало темно…

– Тимоха Карась лоскутом синим правый рукав обмотал, – подскочив, доложил Егору юный безусый еще воин. – Об куст рукав ободрал, так говорит – чтоб весь-то не истрепался.

– Об куст, – усмехнувшись, Вожников потер руки. – Ну-ну.

Пришпорив коня, подскочил к Яндызу, что-то шепнул… Тот кивнул, посылая гонца к ехавшему впереди Хряжскому.

– Ну, все, – Егор ощутил в груди некое томление, гулко забилось сердце. – Сейчас начнется, сейчас…

Он положил руку на эфес сабли, в любую секунду готовый взмахнуть клинком, скомандовать… и теперь ждал первого выстрела.

Бухх!!!

Полное впечатление, что это, громыхнув, лопнул, раскатился на камни утес – такое было эхо!

Рвануло огнем откуда-то сверху… И снизу сразу послышались отклики: бабах, бабах, бах!

Полетело ядро в последние сани – плохо прицелились, упало рядом, лишь взвились, истошно заржав, лошади.

Егор махнул клинком.

Раз!

Вздернулись на санях борта, как на ладьях – насады, защищая воинов и обозных от летящих с утеса стрел.

Два!

Последние возы – заозерские, с «сюрпризами» – развернулись боками, и, дождавшись показавшихся на реке всадников, изрыгнули из пушечных жерл огненную жаркую смерть – бабах!!!