Лестер Коэн.
Мелвин Р. Лэви.
Тогда, от имени вновь созданной комиссии, мы уведомили печать, что едем в Харланский округ и Восточный угольный район и постараемся, по возможности, сделать все то, о чем Международное бюро труда просило упомянутую выше более широкую комиссию. Мы телеграфировали Флэму Д. Сэмпсону, губернатору штата Кентукки, и просили его предоставить нам вооруженную охрану. Не дожидаясь ответа, мы выехали в Пайнвилл, в округ Белл, расположенный к западу от Харлана, где тоже совершались насилия, и приступили там, а также в Харлане к расследованию фактов и опросу свидетелей. На правах комиссии, мы пригласили не только шерифа, прокурора и судью округа, но и представителей местной ассоциации шахтовладельцев, а также представителей Национального союза углекопов и многих бастующих горняков из Ивартса, Стрейт-Крика и других мест, чтобы они дали показания относительно преступлений, жертвами которых были горняки, относительно того, какой экономический, политический, социальный и иной вред нанесли им и продолжают наносить шахтовладельцы и должностные лица, которые, по сообщению газет, вели против углекопов настоящую войну.
Наши заседания были широко открыты для публики, прессы, местных должностных лиц и всех желающих, мы никому не чинили никаких помех. Поскольку печать была широко представлена, часть полученных нами свидетельских показаний и данных была доведена до общего сведения. Однако то, что попадало в печать, не всегда соответствовало характеру высказываний и намерениям свидетелей и не всегда подкреплялось достаточно убедительными данными. Напротив, большинство газет, в особенности тех, которые были представлены «Ассошиэйтед пресс», стремилось, как видно, смягчить, приуменьшить или вовсе замолчать факты, подтвержденные свидетельскими показаниями; хуже того, эти газеты вознамерились умалить и дискредитировать значение и даже самую цель нашей комиссии. И это далеко не все. Когда я приехал в Пайнвилл, меня встретили мэр города и судья Джонс, которые заверили меня, что в их округе частной полиции нет и в помине, а также не было ни единого случая дурного обращения местных должностных лиц с горняками, их женами и детьми. И тем не менее комиссии тут же стали чинить всевозможные препятствия. Так, за вызванными свидетелями, как они сами показали, шпионила та самая частная полиция, которая, по словам Джонса, не только бездействовала, но якобы и вообще отсутствовала в округе. И это не все. Мало того, что с горняками поступали несправедливо, им пригрозили, что им придется худо, если они вздумают жаловаться нашей комиссии. Поэтому явившиеся к нам свидетели потребовали, чтобы им была гарантирована безопасность и чтобы такую гарантию дали не только местные должностные лица, но и губернатор. С этой целью комиссия послала нескольким местным должностным лицам, а также губернатору соответствующие телеграммы. Нам ответил, пообещав оградить свидетелей от преследования, только губернатор, и не ответил никто из местных должностных лиц — ни судья Д. Ч. Джонс, ни прокурор У. А. Брок, ни шериф Джон Генри Блэр. Следует добавить, что во время наших поездок из Пайнвилла в Харлан, а также из Харланского округа в Ивартс, Стрейт-Крик и другие близлежащие места за нашими автомобилями — об этом сообщали некоторые из местных корреспондентов, и однажды я сам это видел — следовала машина, в которой находилось по меньшей мере четверо полицейских. Это были частные полицейские, состоявшие на жалованье у ассоциации шахтовладельцев, но официально посланные шерифом Блэром наблюдать за нами.
И это еще не все. Мы заранее объявили, что будем устраивать митинги, чтобы проверить, дадут ли возможность бастующим горнякам воспользоваться правом на свободу слова. И вот однажды, в Пайнвилле, у гостиницы, в которой я остановился, неизвестный вручил мне записку следующего содержания:
«Если в воскресенье после полудня в Уоллинс-Крике состоится митинг, произойдет заваруха».
Во время поездок нас сопровождали майор и еще несколько военных, присланных губернатором. Я показал записку майору, и он ответил: «Поезжайте и устраивайте митинг. Все будет в порядке».
Митинг состоялся и прошел спокойно, однако на нем присутствовали представители властей Харланского округа и других округов, а также официальная стенографистка, которой было, по-видимому, поручено — каким-нибудь должностным лицом Харланского округа или шахтовладельцами — записывать все речи ораторов. Впоследствии нашей комиссии пришлось убедиться, что на основании записей этой стенографистки, произведенных по заданию шахтовладельцев или должностных лиц Харланского округа, против нас были выдвинуты и официально нам предъявлены обвинения в преступном синдикализме, то есть наши действия рассматривались как государственное преступление.
За мной лично, как я также узнал впоследствии, была установлена слежка, а когда я выехал за пределы штата, меня обвинили в том, что во время моего пребывания в Пайнвилле, в гостинице «Континентл» я нарушил супружескую верность. Кстати, в гостинице «Континентл» в это же самое время проживал и судья Джонс.
Я подробно останавливаюсь на всем этом, потому что, как я сам убедился, отношение к нашей комиссии со стороны всех должностных лиц округов Белл и Харлан, а также должностных лиц других районов и некоторой части населения, в особенности торговцев, было крайне враждебным. Все ясно говорило о том, что деятельность комиссии была для них нежелательной, что на ее членов смотрели как на самозванцев, которые вмешиваются в чужие дела, не имея на то полномочий от государственного учреждения, а следовательно, и права расследовать какое-либо из упомянутых выше преступлений, не говоря уже обо всех. Судья Джонс, к примеру, заверил меня, когда я прибыл в Пайнвилл, что он в любую минуту, с готовностью и радостью, ответит на все вопросы, какие могут быть ему заданы. Но на другой же день он решительно отказался принять нас и хоть как-то ответить на наши вопросы.
Очевидно, шериф Блэр не был своевременно предупрежден о нашем приезде или должным образом проинструктирован, потому что он оказался единственным должностным лицом, который разрешил комиссии посетить его канцелярию, где он ответил на все заданные ему вопросы. Его показания содержатся в отчете комиссии. После него мы посетили У. А. Брока, местного прокурора, и убедили его, что для всех будет лучше, если он расскажет, что происходит в округе. Его показания проливают яркий свет на то, как понимают право и справедливость мелкие должностные лица Америки и представители ассоциации шахтовладельцев — участники этой типичной схватки между трудом и капиталом.
По моему личному мнению, которое сложилось в результате посещения угольных районов и опроса различных лиц, борьба горняков Харлана является великолепным образцом борьбы американского рабочего класса против давнего гнета характерной для Америки комбинации власти и богатства. И действительно, я обнаружил здесь тот же блок мелких должностных лиц и собственников, что и во всех схватках или спорах между трудом и капиталом, которые мне приходилось наблюдать. Мелкие банкиры, торговцы бакалейными товарами, редакторы и адвокаты, полиция, шериф, не исключая и самого правительства штата, — все раболепствовали перед деньгами корпораций, хозяев этого угольного района. Их обязанностью, которая почти всегда отвечала их личному желанию, было держать сторону тех, кто мог причинить им материальный и моральный ущерб, и выступать против низкооплачиваемых и почти умирающих с голоду рабочих, против тех, кто не может постоять за себя.
Возможно, такая практика связана с идиотским представлением, будто каждый американец имеет все возможности стать денежным воротилой, Морганом или Рокфеллером, хотя статистические данные об экономической жизни сегодняшней Америки показывают, что триста пятьдесят семейств контролируют девяносто пять процентов всех богатств страны. Почти каждый американец, если он не является высшим чином или главой могущественных и всевластных корпораций, должен носить ошейник того или иного из этих крупных объединений, ибо только благодаря их покровительству он может улучшить свое материальное и социальное положение. И на ошейнике его должно быть выбито имя его владельца.
То же можно сказать и про печать, церковь и должностных лиц, избираемых теми самыми людьми, которые столько терпят от них. Не исключено, что где-нибудь вы и встретите маловлиятельного, полуголодного, еле сводящего концы с концами редактора, который осмеливается пользоваться свободой мнения и освещать события, подобные тем, что происходили, да и по сей день происходят, в Харлане и других местах, но такому редактору никогда не удается достигнуть благополучия.
Вообще, в какой бы город Америки вы ни поехали, если вы начнете энергично нападать на неравенство, существующее в пользу меньшинства, вы очень скоро убедитесь, насколько это невыгодно. В Харлане, как и в других районах, я обнаружил, — но без всякого на этот раз удивления, — что церковь, печать, общественная благотворительность во всех ее формах, а именно — Красный Крест, Армия спасения, Христианский союз молодежи и любая другая родственная им организация — целиком стоят на стороне корпораций в их борьбе с рабочими. Поскольку корпорации не хотят, чтобы рабочие бастовали, добиваясь повышения заработной платы, не хотят, чтобы они вступали в профсоюз, который, в отличие от Американской федерации труда, не находится под управлением корпораций, не хотят, чтобы они читали такую газету, как «Дейли уоркер», которая не печатает по указке корпораций лживый вздор о том, что якобы необходимо для процветания страны, — эти организации, в особенности там, где рабочие бастуют и нуждаются в помощи, не желают помогать им, пока они не примут требований корпораций, а в данном случае от них требуется, чтобы они не имели ничего общего с Национальным союзом углекопов и примкнули к Объединению углекопов США; чтобы они перестали читать «Дейли уоркер» и вместо нее стали читать, скажем, «Харлан дейли кларион» или «Луисвилл курир джорнэл»; чтобы они вернулись к работе на тех условиях, какие продиктует им Американская федерация труда через подчиненное ей предательское Объединение углекопов США. А поскольку рабочие не принимают этих требований, то им нет ни продовольствия, ни одежды, ни лекарств — ничего. Вместо того, чтобы оказывать им помощь, за ними шпионят, их заносят в черные списки, сажают в тюрьму, морят голодом и даже убивают. Такой нынче в Америке порядок. Корпорации, создающие различные объединения в масштабах всей страны, такие, как ассоциация владельцев предприятий текстильной промышленности, ассоциация шахтовладельцев, ассоциация владельцев металлургических предприятий и им подобные, стремятся к тому, чтобы установить условия своеобразного рабства, в особенности на предприятиях, где применяется тяжелый физический труд, — и достигают этого. Кроме того, все эти организации призваны воспрепятствовать, где это возможно, объединению рабочих в союзы, а там, где это невозможно, подчинить их своему контролю с тем, чтобы понизить, а не повысить заработную плату, чтобы магазины и даже целые города, а также, разумеется, идеи и даже религиозные взгляды, находились под контролем корпораций.
Все это в такой мере наличествовало в угольном районе Харлана, что о созыве, скажем, митинга не могло быть, конечно, и речи, пока мы туда не приехали; так же обстояло дело и со сбором продовольствия и одежды и распределением их помимо Красного Креста, Армии спасения и Христианского союза молодежи, которые с полным равнодушием относились к положению бастующих горняков и в то же время с деспотической настойчивостью предъявляли им свои требования. То, что произошло в угольном районе Харлана, нашло всестороннее освещение в свидетельских показаниях и различных данных, собранных для этой книги всеми членами комиссии.
В заключение я хотел бы добавить вот что. Одного я не могу понять: почему американский народ, которому с самого начала вдалбливали идею о необходимости и преимуществах индивидуализма, до сих пор не уяснил себе, какой полный крах потерпела эта идея в качестве рабочей формулы организации общества?
Ведь когда мы, довольно безосновательно, полагаем, что каждый из нас вправе достигнуть, если это возможно, титанического развития своей личности, мы не думаем о том, что воспользоваться этим правом могут лишь очень немногие, а может быть, и никто. А также о том, что, достигни этого хотя бы один человек, все мы стали бы только роботами, действующими по воле и указке этой особенной личности. Если бы у нас хватило соображения, мы пришли бы к выводу, что необходимым, желательным или по крайней мере приемлемым является для нас не крайний индивидуализм, а ограниченная форма индивидуализма, гарантирующая, в пределах возможного, для всех право на жизнь, свободу и стремление к счастью, а также на справедливую долю в распределении благ, добытых в результате совместной деятельности многих индивидуумов.
На деле же сейчас как в Америке, так и в других странах осуществляется одно лишь право — право самых коварных и властных индивидуумов обогащаться, предоставляя всей остальной массе жить на крохи, которые они не успели захватить. И если вы ознакомитесь с американской экономической системой, вы увидите, что процесс захвата продолжается. В настоящее время триста пятьдесят семейств контролируют девяносто пять процентов богатства страны, и эти семейства, их тресты и акционерные компании не только не распределяют это богатство в справедливой пропорции, но даже, появись у них такое намерение, были бы не в состоянии этого сделать. Взятые вместе, они не представляют собою какой-либо центральной власти. И они не могут действовать иначе, как через органы правительства, которым они стремятся руководить и на самом деле руководят в интересах личного господства и обогащения. А правительство, которое якобы представляет индивидуальные интересы всех американцев, не пригодно для справедливого распределения благ. Оно, в свою очередь, превратилось в орудие этой центральной группы индивидуумов, которая управляет теперь всеми его действиями к личной и вящей своей выгоде. Такое положение лишает сто двадцать пять миллионов американских граждан с их верой в индивидуализм и его возможности самого основного — жилища, работы, сносной одежды, обуви и еды. Вера американца в этот общедоступный индивидуализм привела его к тому, что теперь другие индивидуалисты, более сильные, коварные и алчные, решают, сколько и как он должен работать, может ли он жаловаться или искать справедливости, если терпит нужду, лишения, если над ним издеваются или морят его голодом.
Вера американского гражданина в индивидуализм как лекарство от всех зол, действовала на него усыпляюще, а тем временем другие, более алчные и коварные индивидуалисты захватывали его богатство, его церковь, его законодательные органы, его полицию и все его изначальные конституционные привилегии, так что теперь он поистине боится собственной тени. Он лишен возможности открыто заявить о том, что недоволен своим правительством или его действиями, или о том, что считает индивидуализм порочным, — если он, наконец, придет к этой мысли; он лишен возможности объединяться в профессиональные союзы, если они не подкуплены и, следовательно, не поставлены под контроль тех самых индивидуумов, от экономического гнета которых он стремится избавиться. Он не может обратиться к церкви, потому что церковь не хочет знать о его невзгодах здесь, на земле; она сулит ему рай на том свете. Земной же рай, по крайней мере его материальные блага, она скромно предоставила тем самым индивидуалистам, от которых он теперь ищет защиты. Не может он обратиться и к печати: деньгами обладают и могут ими жаловать лишь более удачливые представители дорогого его сердцу индивидуализма, и поэтому печать прислушивается не к нему, а к ним, его хозяевам. А его голос так и остается неуслышанным. Он слишком беден и не может принести к дверям редакции обязательной мзды, без которой печать остается равнодушной к нуждам миллионов, чей низкооплачиваемый труд по-прежнему составляет источник богатства, находящегося в руках могущественных правителей, которые некогда были такими же рядовыми индивидуумами, как и он сам.
В общем, этот культ личного успеха в ущерб правам и благополучию всех других приводит к тому, что американский гражданин, если он беден (а он действительно беден), оказывается в Америке в положении изгоя и никак не пользуется благами «процветания», которое создается его руками. В самом деле, если он рабочий, над ним глумятся и во время волнений и трудовых конфликтов кричат с пеной у рта, что он бунтовщик, радикал, недостойный гражданин, лишенный всякого понимания и, следовательно, права жаловаться на несчастья, которые сыплются на него со всех сторон. Живет он в большинстве своем в тесных кроличьих садках, которые именуются у нас городами; за ним следят — как следили за рабами Юга до Гражданской войны — шпионы и агенты мощных капиталистических объединений, на чьих фабриках, шахтах и заводах он теперь работает; его преследуют — чтобы запугать и подчинить — целые армии наемников, состоящих на службе у тех самых «титанов», которыми он все еще восхищается; его выбрасывают с работы, морят голодом, а если он бастует, заносят в черные списки и расстреливают; от него, как я уже говорил, отвернулись, с ним не считаются, ему не хотят оказать помощи ни церковь, ни печать, ни оплачиваемые за его счет должностные лица, ни косное вероломное правительство.
Нужно, чтобы современный американец правильно понял истинную суть индивидуализма. Он найдет его яркий образец в джунглях, где каждый за себя, каждый бродит в поисках добычи и, что ни шаг, хватает за горло более слабого.
Вопли в джунглях звучат в наши дни не громче стонов горняков Харлана, прядильщиков Гастонии, ткачей Лоуренса, батраков Импириэл Вэлли, трудящихся масс вообще. Как зебра бьется в когтях хищника, так трудящиеся массы задыхаются под экономическим гнетом гигантских корпораций, которые все еще прикрываются маской «личного успеха», хотя до зубов вооружены подкупленным законом, наемной администрацией и запуганным, контролируемым правосудием. Суды — это зубы и когти корпораций, ими они хватают и душат, и их жертвы видны повсюду, замученные голодом.
Я повторяю: американцы должны продумать до конца, к чему ведет последовательное развитие индивидуализма, потому что человеческое общество не джунгли и не может быть джунглями. Общественный организм, если он достоин этого наименования, должен быть и является средством преодоления этого чудовищного индивидуализма, который дает возможность немногим иметь все, а большинству очень мало или ничего.
Ведь организованное общество, сознательно или бессознательно, всегда влекла одна мечта: чтобы человек не только мог, но и жил с другими людьми на основах разумной справедливости и таким образом сам мог пользоваться ее благами.
Если это не так, к чему тогда вообще организованное общество? Если это не так, то почему же в каждом сердце живут надежда и мечта о государстве, в котором человека не будут душить? И почему, когда его (этого желанного государства) нет, наступает
К чему наша теперешняя социальная структура, с ее судами, законодательными органами, администрацией, с ее так называемым всеобщим представительством?
Разве во всем этом не сказывается мечта о подлинной демократии, о товарищеской взаимной поддержке в этой слишком безотрадной борьбе за существование?
А если все это так, тогда почему бы этот хищный и раздувшийся у нас в Америке индивидуализм, который удовлетворяет прихоти и создает благополучие горсточки людей и унижает и позорит большинство, не обуздать или, как хотелось бы мне, не уничтожить совсем?
СССР — МАЯК ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
Самое возникновение СССР и даже первые трудные годы его существования — это весьма убедительный и не вызывающий возражений довод, ныне ставший несокрушимым. На мировой арене появилась страна, обоснованно утверждающая: наша система даст не собственнику капитала, а его производителю справедливо и удобно устроенную жизнь и все блага, которые способны изобрести гений, искусство, наука и силы человеческого разума. Этот светоч неизбежно стал не только маяком для России, но и могучим прожектором, безжалостно вскрывающим и разоблачающим махинации, лживость, конфликты, порожденные жадностью, темные предрассудки и мусор капиталистической системы. К этому учению, к этому светочу я обращал свой взор и находил поддержку и вдохновение для творческой работы.
Они проникнуты бодростью, сознанием необходимости выполнения ваших широких общечеловеческих планов. И они так безоговорочно протестуют против всех экономических укладов, кроме вашего, что творения их могут предлагаться миру без ненужного подчеркивания их социального происхождения, ибо читатель без труда сам угадает это.
Последнее время меня занимает один жанр в вашей литературе — жанр юмористический; более широкое знакомство с веселым и смешным, составляющим сущность славянского юмора, немало способствует пониманию всех сторон вашей жизни.
И вот в итоге — публичное признание НРА («плана национального возрождения»), который сам по себе не лишен известных достоинств, ибо он прокламирует — подобно тому, как это существует у вас, — установление минимума зарплаты и максимального количества часов, в течение которых рабочий может быть занят на производстве, хотя в то же время не дает никаких иных привилегий рабочим. Его основная цель — обеспечить работу наибольшему количеству рабочих, но работа эта не дает заработка, достаточного для сносного человеческого существования, да и рабочий день не сокращается. И все же повсюду запестрели патриотические лозунги. В Нью-Йорке был даже устроен грандиозный парад. Но рабочие до сих пор нищенствуют, а владельцы капиталов до сих пор процветают и ждут возвращения старых добрых времен, когда они получали по тысяче процентов прибыли. Одно меня удивляет — это наивная вера масс в грядущие реальные улучшения. Я не понимаю — откуда? Разве что будет уничтожен капитализм!
Иллюстрация к сказанному: недавно была напечатана статья Джозефа Истмэна о железнодорожном транспорте. Газеты разукрасили ее заголовками, заверяющими, что он ратует за национализацию железных дорог — одну из самых ненасытных отраслей хозяйства. Но из самой статьи, написанной сдержанным и сухим языком, явствует, что м-р Истмэн и не думает предлагать что-либо подобное; на самом деле он призывает только к более бережному и щедрому отношению к железным дорогам, чтобы удовлетворить их постоянно возрастающую алчность и жажду наживы.
Да и не только у нас, в США, но почти повсюду сущность заменяется тенью. За пределами России для масс не делается ничего реального. В Италии, во Франции, в Германии, в Англии — всюду одно и то же. В Соединенных Штатах растет активный протест против беззастенчивого снижения цен на сельскохозяйственные продукты; слышны даже голоса протеста, исходящие от студенческих организаций, против программ обучения, которые готовят их не более, не менее, как к голодной смерти на бульварной скамье; но это и все. То ли народ еще недостаточно натерпелся, то ли нет вождей? Одним словом, широчайшая потребность масс освободиться от волчьих аппетитов своих угнетателей и от химер религии пока не находит отклика.
Что касается вашего постскриптума с просьбой назвать произведения, характеризующие настроения интеллигенции, то таких произведений у нас нет, да и интеллигентов чертовски мало.
О ПИСАТЕЛЯХ И ЛИТЕРАТУРЕ
Подчеркивая, что кризис капитализма произвел глубокое впечатление на Драйзера и заставил его по-новому узреть мир, корреспондент приводит нижеследующие высказывания писателя по вопросам современного положения.
Улучшения не наступило. Проблема кризиса не решена. Корабль капитализма потерпел крушение. Он мечется в открытом море. Бушует шторм. Механики пытаются заткнуть пробоины, но спасти судно уже невозможно.
Литература в общем на кризис не отозвалась. Страдания масс не получили отражения в «большой литературе». Возможность перемены строя не рисуется воображению писателей. Произошел невиданный крах, наступил «кризис кризисов», все язвы капитализма вскрыты до самых глубочайших тайников, люди проходят через адские муки. А посмотрите наши литературные журналы и прессу: там об этом почти ни слова. Если упоминается то или иное явление, то поверхностно и мимоходом, без связи с целым. Воображаю, что сделали бы с нашим современным общественным материалом Диккенс или Достоевский… А почему это так? Да очень просто. В массе буржуазной публики все еще преобладает уверенность, что существующая система — лучшая в мире. Живуча романтика наживы. Голливуд мертвой хваткой держит не только кинематографию, но и всю литературу. Идеал: человек, который никогда не работает. Вообще в ходкой американской литературе никто никогда не работает. Нет бедности, нет эксплуатации, а все трудности (большей частью любовные) разрешаются самым разлюбезным образом. Публику 150 лет воспитывали на этакой литературе любовных интриг и наживы. От этого так скоро не отучишь ни читателя, ни писателя.
Вот я побывал в Кентукки, я видел горняков, я видел батраков, я познакомился с их судьбой и написал киносценарий «Табак». Я написал о судьбе батрака, полураба на табачной плантации. Ну и что же? Продать сценарий некому. Ни одна кинофирма не купит. Публике, дескать, такие вещи не по вкусу. Да и как сочетать этот материал с голливудской красивостью? Нет у меня в картине и любовной интриги.
Американская литература спит глубоким сном. Гром кризиса ее не разбудил. Приблизительно в таком же положении, как я, находятся Шервуд Андерсон и еще несколько писателей, обладающих не только стажем, но и общественным, политическим сознанием. Мы — ничтожнейшее меньшинство среди огромного количества писателей, угодливо разрабатывающих образы преуспевающих бизнесменов.
Характерно, что, в то время как все интеллигентские профессии жестоко пострадали, на материальном положении писателей кризис сказался незначительно. Конечно, заработки теперь не такие высокие, как до 1929 года, но в общем живут писатели неплохо. Положение американской литературной братии куда лучше, чем во Франции или Англии. В Англии я лично видел одного довольно известного писателя, автора нескольких выдающихся книг, который стал приказчиком. Он вынужден служить в мелочной лавке за мизерное жалованье. У нас в США ничего подобного нет. Книжный рынок переживает депрессию, но все же книги печатаются в больших количествах. Правда, все дрянь, не имеющая никакого значения. Автору, написавшему серьезную и честную книгу, издателя найти трудно. Процветают в литературе люди, чья мысль не осознала катастрофы. Кризис не коснулся сознания подавляющего большинства наших писателей, он не встряхнул, не потряс их. Если бы они больше пострадали, они бы писали более серьезные книги.
Наша литературная критика не имеет никакой цены. Вдруг рецензенты начинают расхваливать автора без всякой видимой причины. Так было с английским писателем Майклом Арлином, так было с Олдосом Хаксли. Произведения Хаксли читаются не без удовольствия, но изюминки в них нет. Так было, между прочим, со Шпенглером, который, по-моему, не заслуживает шума, поднятого вокруг «Заката Европы». У нас открывают гения чуть ли не каждую неделю, чтобы о нем тут же забыть. А помните, как меня критика отдубасила за мою «Американскую трагедию»?
Нам нужен критик, который сумел бы сорвать маску с нашей современной литературы. Двадцать лет назад для своего времени это сделал Менкен. Он — фаталист и реакционер, но он послужил на пользу американской литературе, согнав с нее слащавость, патоку.
Далее корреспондент указывает, что кризис, по мнению Драйзера, оказал большее влияние на театр, чем на другие виды литературы и искусства. Под прямым влиянием компартии написаны такие пьесы, как «Табачная дорога», «Им нельзя умереть», «Мир на земле», «Грузчик».
Но буржуазный театр спит тем же непробудным сном, что и литература. Успех некоторых передовых пьес объясняется тем, что часть буржуазной публики заинтересовалась «радикальными» темами. Преобладает, однако, — не преобладает, а прямо господствует, — театральная пьеса, пробавляющаяся все той же легкой любовной интрижкой.
Драйзер высоко отзывается о Фолкнере, Конро, Роллинсе, Голде и других молодых писателях. При этом, однако, он прибавляет, что писатели эти его не совсем удовлетворяют.
Им не хватает способности к глубокому психологическому анализу. Чтобы написать хорошее произведение, мало отзывчивости на социальные условия. Надо видеть человека. Наши пролетарские писатели отлично видят социальную среду, они понимают пружины общественной жизни, но они не трогают зрителя глубоко, они не захватывают, не потрясают. Причина? Молодые писатели рассматривают действительность под углом зрения определенных формул, тогда как писатель должен видеть ничем не затемненную действительность, в первую очередь человека, под углом зрения своего художественного темперамента.
Чтобы проиллюстрировать свою мысль, пишет далее корреспондент, Драйзер ссылается на Гоголя и Салтыкова-Щедрина.
Эти великие писатели тоже были общественниками, они бичевали социальное зло, но какие у них получались замечательные человеческие фигуры!
Тем не менее, отмечает корреспондент, Драйзер возлагает большие надежды на молодую пролетарскую литературу и на пролетарскую критику, развивающуюся на страницах «Нью мэссиз».
Тут здоровое начало. Тут могут развиться огромные силы.
Искусство — могучее средство исправления людского несовершенства. Даже при коммунизме не будет совершенства. Будут недостатки. Будут прорывы. Лучший корректив — свободная человеческая мысль. Очень многого можно добиться скорее и лучше силою художественного темперамента, чем силою законов.
Драйзер, пишет далее корреспондент, в восторге от художественного гения русского народа.
Рядом с русским средний американец похож на худое и поджарое животное рядом со слоном. У нас всегда берутся за мизерную, тоненькую темку, и всегда-то мы что-то проповедуем, и всегда мы за чем-то гонимся, а ничего у нас не выходит. Русская масса — это вроде золотой руды. Американцу не хватает универсальности, которой так богаты русские, даже простые крестьяне. Всей душой я чувствую это богатство русской социальной почвы. Поэтому-то я и предсказываю огромное будущее новой русской литературе на новой социальной базе.
ЧЕМУ НАУЧИЛА МЕНЯ МИРОВАЯ ВОЙНА?
Я мог бы ответить на этот вопрос одним словом:
«Многому».
Война показала мне с неотвратимой ясностью, что весь социальный строй, в недрах которого она зародилась, обветшал — больше того, прогнил насквозь. Официальная религия того времени — да и после, — каким это все оказалось чудовищным фарсом! Хваленая английская демократия — ветхие подмостки, на которых хорохорятся все те же представители развращенного и растленного правящего класса, всегда существовавшего за счет народа, — это он сражался и умирал, а тех, кого пощадила война, ныне убивают жалким пособием по безработице.
А в остальной Европе — вся эта давным-давно прогоревшая королевско-императорская шайка — кайзер, например, со своей бредовой идеей о том, что императорской фамилии Гогенцоллернов будто бы не хватает места под солнцем! А дальше? Полоумный выродок царь, правивший Россией при помощи полоумного двора и бездельников-дворян. В Австро-Венгрии — Габсбурги, собрание умалишенных, бежавших по чьему-то недосмотру из психиатрической больницы; и вся эта свора, переряженная в герцогов, принцев и принцесс, поддерживается церковью, потерявшей стыд и совесть. В Испании — король-кретин и святейший причт траченных молью, выживших из ума прелатов! Эти гиены, терзающие живое тело народа, чьей милостью они существуют, давно утратили всякое чувство действительности.
То же самое в Италии.
То же самое в Румынии.
Бездельники, кровопийцы, расточители, провозгласившие себя владыками и королями, они держатся на штыках армий и флотов и на плечах советников во фраках и рясах, а живут за счет народа, своего чуть ли не дарового работника, да еще стараются внушить ему, что облепившие его пиявки — помазанники божьи!
И, наконец, Америка! Вильсон, кричащий, что мир надо спасти для демократии, и, видимо, решивший, что он его спас, пустив на ветер сорок миллиардов народных денег! Но разве из всех его стараний не получился сплошной конфуз?
Ну а теперь у нас, в Америке, когда мы уже «спасли» демократию, что из этого вышло? Достаточно вспомнить наши тресты и акционерные компании, как они цепко держат то, что попало к ним в лапы: «Стандард ойл», Железнодорожный, Энергетический, Телефонный, Стальной, Алюминиевый, Пищевой и Текстильный тресты, точно какие-нибудь восточные деспоты, требуют всего, до чего только могут дотянуться их загребущие лапы, всего, что можно содрать с человека, зарабатывающего 50 центов в час, — и даже больше чем можно. И все это кричит о демократии, о верности американским традициям и об американском образе жизни. Мало того, перенимая кое-что у России, а именно — твердый уровень заработной платы и пятидневную неделю при шестичасовом рабочем дне, — они кричат, что русские установили у себя тиранический строй, какого не бывало в истории. И вы еще спрашиваете, чему научила меня мировая война!
Что ж, она научила меня, что 50 центов в час и пятидневная неделя при шестичасовом рабочем дне — недостаточное возмещение за неограниченные привилегии и монополии, захваченные нашей денежной аристократией, которая, прочно обосновавшись у нас в Америке, ставит своей целью не улучшение жизни трудящихся и даже не культурный расцвет своего, привилегированного класса, а только внешний блеск и бессмысленное, праздное существование. И пока монополии не будут сметены с лица земли, пока массы не будут должным образом вознаграждаться за свой труд, пока так называемые «высшие классы» не сольются с народом в качестве простых рабочих, я не поверю, чтобы великая война дала миру что-то хорошее — за исключением нового строя в России, на которую по-прежнему с надеждой смотрит человечество! Именно этому, если хотите, научила меня мировая война!
Р. S. Я отнюдь не считаю, что разумный строй может сделать человека ангелом, но он может помешать ему окончательно превратиться в черта!
ДВА МАРКА ТВЕНА
Как и многие другие, изучавшие американскую литературу, я часто задумывался над той психологической и литературной загадкой, какою является Марк Твен. Американец из Средне-Западных штатов Теннесси — Миссури, выросший на уединенной ферме, в семье мелких рабовладельцев, он до сих пор в представлении большинства американцев остался не крупнейшим и оригинальным мыслителем-пессимистом, каким был на самом деле, что доказывает ряд его наиболее ценных вкладов в американскую литературу, — но неисправимым шутником и неистощимым юмористом, который и при жизни и после смерти так забавлял читателей всего мира, что они даже теперь не могут отнестись к нему настолько серьезно, чтобы понять, сколь мрачно и механистично было его мировоззрение.
Если бы ему случилось познакомиться с Жаком Лебом!
Если бы он мог предвидеть направление научной мысли за последние двадцать лет!
Как бы то ни было, для большинства он остался насмешливым, остроумным биографом Тома Сойера, Гекльберри Финна, Простофили Вильсона и только для немногих — тонким и глубокомысленным создателем «Таинственного незнакомца» (книга эта все еще продается как рождественский подарок для детей) и «Что такое человек» — произведения, которые Леб приветствовал бы, как материал, дополняющий его механистические выводы в области биологии.
Как это могло произойти? Не было ли с самого начала двух Марков Твенов, как предполагали некоторые критики по прочтении книг «Что такое человек» и «Таинственный незнакомец»? Помнится, еще в 1910 году, в редакции издательства «Харпер и братья», которое и теперь еще выпускает произведения Марка Твена, я узнал, что действительно было два писателя, носивших это имя: один — прославленный, пользующийся огромным успехом, автор произведений, которые все знали и одобряли как произведения, полные здорового юмора, хотя и несколько резко изображавшие более или менее простительные недостатки американского характера, и другой — неизвестный Твен, который приносил свои изумительные рассказы в духе Рабле тогдашним представителям издательства «Харпер и братья» — Ф. А. Дюнеку и Ф. Г. Лею. Обоим им пришлось бы пустить в ход все свое дипломатическое искусство, осмотрительность и настойчивость, чтобы, — как они говорили, — «защищать Марка» от яростного и непреклонного консерватизма американцев — если не всего мира — в том случае, если бы какой-либо из этих его рассказов дошел до читателей. В подтверждение этого у меня имеется рукопись его произведения «1601 год — Беседа у очага во времена Тюдоров» с предисловием Альберта Биглоу Пейна и комментариями Дэвида Грея, Джона Хэя и других. Этим все сказано. Те, кто в курсе дела, — поймут. Остальные — спросят.
Но мое внимание, как и внимание многих, привлекал не особый, поистине раблезианский по силе дар юмора, парадокса, преувеличения и острой шутки, преобладавший у Твена, а его менее заметный для широкой публики и, так сказать, затаенный дар, его талант изображать мрачное и разрушительное, его лирические и скорбные размышления о смысле или бессмысленности жизни, а также сила и ясность его реализма и критики. Все это находило отражение не только в таких опубликованных его произведениях, как «Жанна д'Арк», «Человек, который совратил Гедлиберг», «Таинственный незнакомец» и «Что такое человек», но и в различных отрывках и критических замечаниях, которые можно найти в его переписке и в еще не опубликованной автобиографии, — теперь читатель сможет с нею ознакомиться, так как уже прошло двадцать пять лет после смерти писателя, — срок, который, по желанию Твена, должен был пройти, прежде чем эта автобиография увидит свет.
Но будет ли это сделано? Очередной том собрания сочинений Твена, который выйдет в этом году, покажет это.
Слишком еще велика финансовая заинтересованность в его ранних, более соответствующих духу условностей произведениях.
И тем не менее в 1895 году, хотя и под псевдонимом, была опубликована «Жанна д'Арк»; Твен сам потребовал, чтобы она вышла под чужим именем, настолько отличалась она от тех его произведений, которые в то время нравились ему самому. Он опасался неблагожелательного приема и, прежде чем поставить свое имя, хотел узнать, как отнесется читатель к его книге. И если бы ее приняли плохо, книга так и осталась бы под псевдонимом вплоть до смерти Твена. Но, как ни своеобразно было это произведение, общее мнение было благожелательным, и Твен признал свое авторство. Однако «Жанна д'Арк» никогда не расходилась так хорошо, как «Простаки за границей», «Гекльберри Финн» или «Том Сойер».
Вскоре после этого (1898) Твен написал две вещи, совершенно непохожие на все то, что он создал раньше; это — «Таинственный незнакомец» и «Что такое человек». Твен воздержался от опубликования их, и они вышли лишь в 1916 году — через шесть лет после его смерти. А пока они лежали в ящике его письменного стола, Твен издал — за период между 1898 и 1910 годом — годом его смерти — «Монолог короля Леопольда», «Детектив с двойным прицелом», «Дневник Евы», «Христианскую науку» и произведение более смелое, но зато более смешное, а потому и более безопасное: «Человек, который совратил Гедлиберг»; здесь впервые прорвался иной юмор, непохожий на привычный смех Твена, в котором он находил спасение от окружающего его гнусного мира. Кроме этого, вышла его не менее смешная книга «Путешествие капитана Стормфилда в рай».
Однако, кроме «Таинственного незнакомца» и «Что такое человек», имеются и другие, еще не опубликованные произведения Твена. Когда же они увидят свет? В наше реакционное время? Сомневаюсь.
Чтобы дать вам возможность составить себе мнение об этих произведениях Твена и доказать, что после его смерти были опубликованы строки, которые он никогда не решился бы опубликовать при жизни, я приведу отрывки из его автобиографии, которая увидела свет лишь в 1924 году, но в которую не вошли, однако, все его высказывания о жизни и его эпохе (полная автобиография Твена должна появиться в 1935 году). Позвольте процитировать то, что приведено в виде факсимиле на заглавном листе его биографии: «Я пишу из могилы. Только при таком условии человек может быть до некоторой степени откровенным. Вполне и безгранично откровенным он не может быть
Далее (также из I тома его автобиографии):
«На свете ничего не дается даром; вы платите за все, хотя бы на пятьдесят процентов дороже, в знак же благодарности — на тысячу. Благодарность — это долг, который обладает способностью возрастать, подобно требованиям вымогателя: чем больше платишь, тем больше с тебя требуют. Со временем вы начинаете сознавать, что любезность, оказанная вам, превратилась в проклятие, и вам уже хочется, чтобы ее вовсе не было».
И дальше:
«
А ведь это самый низменный из всего множества инстинктов, страстей, пороков и самый омерзительный. Одно это ставит человека ниже крыс, червей, трихины. Он — единственное существо, которое причиняет боль ради развлечения, зная, что это боль. Правда, если кошка знает, что она причиняет боль, играя с перепуганной мышью, то мы должны допустить исключение для человека и считать, что в моральном отношении он сравнялся с кошкой. Все живые существа убивают — тут, по-видимому, нет исключений; но только человек убивает ради забавы; он один убивает коварно, он один убивает из мести. Таким образом, из всех живых существ у него одного гнусная душа.
Так, значит, его следует превозносить за благородные качества, привлекательность, нежность, мягкость, ласковость, мужество, преданность, терпение, выдержку, осторожность, за разнообразные чарующие и привлекательные черты, присущие его духовному облику? Но другие животные также обладают всем этим, однако им чужды гнусность и испорченность человека».
А вот еще: