— Пожалуй. А у вас есть предположение о причинах, по которых при сотворении вампира человек должен был быть умирающим?
— Меньше сопротивление. Сделать вампира из здорового и сильного человека невозможно: вирус будет отторгнут иммунной системой. Зараженный либо умрет, что, как мне кажется, бывает чаще, либо сойдет с ума, потому что первоначальное воздействие направлено на мозг. К тому же, при всеобщем отношении к вампирам, мастеру нужно очень тщательно выбирать будущего птенца: тот должен либо быть очень увлечен мастером, фактически, лишен воли, либо яростно хотеть жить и властвовать. Птенцы первого типа обычно проходят метаморфоз очень юными и никогда не становятся мастерами, вторые же склонны к диктату и тирании. Довольно часто они убивают своих мастеров, потому что не терпят ничьего контроля.
Эрик ничего не сказал на это. Регис был прав, по крайней мере в том, что касалось эмоциональных векторов вампиров.
Эрик помнил, как он стал вампиром. Ему было восемнадцать, он любил и был унижен и отвергнут. Ему хотелось умереть. Райанс, ирландский менестрель, появился, притянутый этим желанием, и предложил смерть — или бессмертие и власть. Умирать в восемнадцать лет не хочется. Эрик был привязан к своему мастеру так сильно, как редко случается с птенцом, и освободился от зависимости только после его смерти. Но его характер как вампира уже сложился.
— Интересно, что ведьмаку, чтобы успешно убивать и выжить, важна эмоциональная холодность. Многие виды нежити бывают весьма убедительны. Тем не менее, самый лучший из ведьмаков, которого я знал, был одержим идеей, в основе которой лежали любовь и преданность.
— И он не убил вас? Извините.
— Пустяки. Хотел убить, но передумал. Я привязался к нему, его смерть обошлась мне очень дорого. Но это уже моя личная история.
— А мать Беатриче — носферат?
— Нет, — коротко сказал Регис.
Эта тема была закрытой — для Эрика, по крайней мере. И он сказал:
— Вы знаете тему прекрасно.
— Я специально изучал ее, вскоре после того, как обнаружил, что в этом мире мало природных вампиров, но множество сотворенных.
— И многие из них, напившись вашей крови, становились ведьмаками?
— Вы один. Остальные умирали, почти сразу. Паралич мышц, паралич сердца, судороги, смерть. Оставляя вас на кладбище, я был уверен, что вы умрете до рассвета. У меня нет никаких идей относительно причин вашего преображения. Может быть, вам они известны: насколько я понимаю, окончание метаморфоза процесс духовный, а не физический.
— Считается, что у вампиров нет души. Или что она проклята.
— Это ошибочное мнение. В любом случае, для меня ваше преображение загадка. Я даже не знаю, как вы отнеслись к нему.
— Трудно сказать. До конца я поверил в него, только когда увидел свое отражение в зеркале, а это было всего три дня назад. Я три с лишним месяца провел на солнце, полюбил прекрасную девушку, убил пятерых… скажем так, собратьев. Но это не главное. Видите ли, мистер Регис, самое худшее в существовании сотворенного, как вы говорите, вампира — не необходимость убивать, не страх солнца, не одиночество — к этому можно привыкнуть, — а постоянное напряжение. Я никогда не спал трижды в одном и том же месте, никогда не охотился в одном и том же районе два раза подряд. Приходится помнить долготу ночи в зависимости от времен года, лица, имена, события, следить за изменениями в языке, за политикой, за множеством всяческих мелочей. Я люблю драгоценности, но коллекционировать их опасно. Любое постоянство опасно для вампира, оно дает возможность его выследить. У меня великолепная библиотека, но до недавних пор я был лишен возможности держать ее в своем доме. Я не мог свободно путешествовать, потому что человек, полностью подчиненный вампиру, его преданный слуга — к несчастью, миф. За триста семьдесят лет я совершил всего три поездки: одну — из Испании в Англию, две из Лондона в Париж и обратно. Я был вынужден жить в Лондоне, потому что это самый большой город Европы, а в большом городе проще охотиться, но я не очень люблю Лондон, здесь слишком влажно. Все это очень утомительно, и я прекрасно понимаю, почему так мало вампиров доживает хотя бы до двухсот лет. Усталость приводит к безразличию, безразличие — к смерти. Хотя после определенного возраста мы становимся более устойчивы к свету и серебру, мало у кого хватает сил дождаться. Возможно, я бы так или иначе умер в скором времени, мне же почти четыреста лет. А теперь меня оставило это постоянное напряжение, этот кошмар: целую вечность посвятить охоте! Хотя, возможно, теперь я смертен.
— Многие путают бессмертие и долгожительство. Например, люди считают бессмертными тех, кого помнит, скажем, пять поколений подряд. Это даже смешно.
— А вы бессмертны?
— Физически — нет. Мне пятьсот десять лет, я рассчитываю прожить еще около четырехсот. Средний возраст моей расы — от восьмисот до тысячи лет. Конечно, мы формировались в не столь быстро меняющемся мире, как этот, но я давно живу с людьми и привык адаптироваться. Кроме того, смерть тела меня мало беспокоит: я живу не в первый и не в последний раз, как, впрочем, и вы. Между прочим, в тех краях, где убеждены в реинкарнации, сотворенных вампиров почти не встречается. А вот в христианских странах вампирская традиция куда как крепка.
— Так вы буддист?
— Нет. Каким образом лондонские вампиры могли вас выследить?
— Трудно сказать, я ведь не оставил никого, чтобы расспросить. Я думаю, они просто следили за моим домом и слышали, куда мы с Беатриче собрались, ведь я был неосторожен. У них ушел почти месяц на то, чтобы добраться до Лох-Сторка и освоиться там, но все же им это удалось. При современных средствах сообщения это не так уж сложно даже для вампира. Конечно, им пришлось нелегко: Груммар так боялся меня, что приволок половину своих птенцов, а пять вампиров — это не один вампир. Но они смогли, и я их не почуял.
— Груммару это мало помогло. Скверный характер?
Эрик кивнул.
— Кстати, я думал о том, чтобы разыскать того, кого укусил, но вряд ли мне бы удалось это.
Регис не ответил. Его уже не было в комнате. Носферат или кто-то еще, умением бесшумно исчезать он владел в совершенстве.
Действие бальзама почти закончилось. Большинство свечей догорело. Угли в камине подернулись пеплом.
— Час Быка, — сказала Беатриче, внезапно материализовавшаяся в кресле, которое только что покинул ее отец.
— Ты тоже так умеешь?
— Только если папа где-то поблизости. Я очень немного вампир. Папа не слишком поддерживал эти мои наклонности.
Эрик кивнул.
— Большинство того, о чем он говорил, вступало в вопиющее противоречие с моим воспитанием и образованием, и в то же время я слишком верю тому, что он прав, чтобы спорить. Сердцем чую, — и Эрик усмехнулся, показав клыки.
Беатриче свернулась клубочком, положила голову на подлокотник. Влажные черные волосы волной легли на ковер.
— Основа существования и ведьмака, и вампира — интуиция. А логика — только болезнь сознания. Я бы хотела пойти с тобой, когда ты станешь охотиться на вампиров.
Эрик ответил не сразу.
— Ты едва не погибла всего три дня назад. Я бы не хотел отвлекаться на твою защиту.
— Я сломала руку французу и несколько ребер Груммару, будучи связана. Если бы не мое серебро, вся пятерка сгинула бы еще до твоего приезда.
— Серебро тебя уберегло.
— Да, но ты не знаешь, от чего.
И Беатриче встала. Эрик притянул ее к себе, усадил на колени. От ее волос пахло лилиями.
— Слишком много всего, понимаешь?..
Теплые пальцы пробежали по вискам, взъерошили пепельные волосы, забрались за воротник.
— Понимаю. Оставим это до завтра.
Уснули они, обнявшись, в уютной спальне Беатриче, под внимательным присмотром десятков золотистых тигриных и леопардовых глаз, глядевших с каждой стены.
Лондонские вампиры — сплошь груммаровские птенцы — больших хлопот не доставили. Оставшись без мастера, они собрались вокруг Элизабет Фарререн, самого старого после Юскади вампира. Ее муж, устав меняться, как должно вампиру, погиб во время мировой войны — просто ушел на охоту и не вернулся к утру. Сама леди Фарререн была бы рада умереть. Когда Эрик Юскади, сверкая серебром в электрическом свете, возник в ее гостиной, где галдела четверка птенцов, величественная дама времен Карла II, слегка несуразная в модной юбке чуть ниже колена, не шевельнулась, но ее глаза заблестели.
Эрик двигался стремительно, куда стремительнее свежеиспеченных вампиров. Против их количества у него были века мастерства. Пухлая Лотта, тряся выбеленной гривкой, попыталась укусить Эрика за руку, пока он отсекал голову русскому — Гаврину, невыносимо воняющему старой кровью, но с воем отлетела к стене, держась за обожженный распухающий рот. Ее голова и голова Джули-танцорки отлетели под кресло леди Элизабет, та едва успела поджать ноги в изящных туфельках из крокодиловой кожи. Последний птенец, Джоунс, держа перед собой колоду карт, как Библию, забился в угол и даже не пытался убежать. Эрик бесстрастно срубил голову и ему.
— А ведь они присягнули бы вам на верность, дон Юскади, — сказала леди Фарререн. — Все до единого. И даже я.
Эрик пожал плечами и аккуратно вытер меч шелковым кашне Джоунса. Глянул на леди Фарререн вдоль клинка. Спросил:
— А что мне делать с вами?
— А разве вы не убьете меня?
Эрик снова пожал плечами, но меч не убрал.
— Я не вижу смысла убивать вас, но, возможно, вы станете опасны в будущем.
— Для людей я и сейчас опасна.
Эрик рассмеялся.
— Как-то раз я спросил мою подругу, — она знает, кто я, — как она относится к тому, что вампир убивает от семидесяти до трехсот человек в год. Она в ответ спросила, сколько детей ежегодно умирает в Британии от недоедания и жестокого обращения — проще говоря, от голода и побоев. Я не знал, и она назвала цифру. Это больше, чем я убил за всю жизнь.
— Вы думаете, это нас оправдывает?
— Я думаю, что мы убиваем тех, кто и так должен умереть. И для большинства смерть — не худший выход. Может, в следующий раз они родятся удачнее.
— Не все, как вы, любят чахоточных. Я, например, предпочитаю здоровых и крепких. Не обязательно трезвых.
— Леди Фарререн, я не стану убивать вас сейчас. Но сохрани вас Господь от создания птенцов! Я вернусь и убью и птенца, и мастера.
— Вы обрекаете меня на одиночество. Это пытка.
— Только не вздумайте ехать в Европу.
— Вы мне запрещаете?
— Как можно? Но я сам еду туда — завтра утром. Мне не хотелось бы, чтобы вы предупредили остальных, и не хотелось бы встретить вас, скажем, в Вене.
— Как вы изменились!
— Да, физически — сильно.
— Раньше вы никогда не угрожали впрямую, тем более — женщине.
— Я и сейчас не угрожаю женщине. Я лишь сказал, что любой мастер вампиров и его птенцы в этом городе обречены.
— Значит, теперь вы — Мастер Лондона. Неуязвимый для солнца, серебра и прочих бед. Кем же вы питаетесь, дон Юскади?
— Это не должно интересовать вас, Элизабет. Но будьте уверены, что вас я на обед вряд ли позову. Прощайте.
И Эрик исчез. Элизабет Фарререн не почувствовала его ухода, как не почувствовала появления.
Спорить с Беатриче было бессмысленно. В Париж они поехали вместе. Регис просил их вернуться в Лондон на Рождество. Они не обещали.
«Лендровер» и мотоцикл остались в Лондоне. А меч, кистень и ведьмачья куртка были в багаже. Эрик взял с Беатриче обещание, что она не будет снимать серебряный воротник.
Они приехали в Париж ранним утром. Было еще темно, желтый свет фонарей, запах угля и нефти, мокрой шерсти, бензина, сигарет, дрянного кофе, умирающих цветов, свистки поездов, звуки клаксонов, крики носильщиков, гомон пассажиров заставили Беатриче сжать виски пальцами в черной лайке и поморщиться.
— Я ненавижу такие места в такое время, — пожаловалась она. — Хоть бы снег шел, а то так, мерзость какая-то, до земли не долетает.
В такси Беатриче по-детски прижалась к Эрику — совершенно несвойственный для нее жест. Он обнял девушку, поцеловал в смуглый лоб. Он чувствовал: ей действительно плохо, хуже, чем в Лох-Сторке после Груммара. Боль была не физическая, душевная, но ни Беатриче, ни Эрику не было от этого легче.
В «Рице», чувствуя внутренний вопль протеста, Эрик все же снял два смежных люкса. Не хотелось попусту рисковать. Но приняв душ и переодевшись, Эрик пошел к Беатриче. Она сидела в постели, свернувшись в тесный напряженный клубочек. Эрик присел рядом, выдернул шпильки из поблескивающего влагой узла волос.
— Люблю смотреть, как они струятся, — сказал он. — Может, вернешься в Лондон?
Беатриче покачала головой, повернулась к Эрику, прижалась щекой к его груди.
— Это пройдет. Просто я не люблю центральную Францию, здесь нет души. А Париж меня просто высасывает.
— Не замечал такого. Впрочем, последний раз я провел в Париже всего неделю, а до этого был здесь еще в правление Короля-Солнце. Тогда город был иным. А провинция тебе нравится?
— Камарг, а еще все, что к югу от Гаронны. Жаль, что сейчас зима. Хотя в Камарге и зимой хорошо.
— Я был бы спокойнее, если бы ты уехала из Парижа. Пятнадцать лет назад здесь было больше вампиров, чем в Лондоне.
— А сколько было в Лондоне?
— Гриппен, пять его птенцов, Штольц из Вены и я.
— Итого восемь. Я бы не сказала, что это много.
— В Ливерпуле жила хозяйка с двумя или тремя птенцами, и этого оказалось много: их выследили и убили в конце правления королевы Виктории. А в Париже в 1905 году была хозяйка и двенадцать птенцов, трое из которых вполне могли начать сами создавать вампиров.
— А могли погибнуть. Ты сам говорил, что война — скверное время.
— Могли. И даже не из-за войны, а в борьбе за власть с хозяйкой. Птенец, даже самый строптивый, сильно зависит от мастера и всегда слабее его. Я не знаю случая, чтобы птенец становился мастером, пока жив вампир, создавший его. Исключением был Штольц, но его мастер обитал в Вене, и Штольца убили прежде, чем я или Груммар узнали, что он осмелился сотворить птенца.
— А то бы его убил ты?
— И его, и птенца.
— Вампиров так мало, а они убивают друг друга в борьбе за власть?
— Да. Чем меньше их, тем меньше опасность. Вампиры не делят территорию, как хищные звери. Каждый считает свой город своим угодьем. Убежищ мало, две одинаковых смерти в одном районе вызывают настороженность… Ты даже не представляешь, насколько я счастлив, что освободился от этого.
— Ты счастлив?
— Да. Особенно тем, что ты со мной.
— И ты хочешь, чтобы я уехала.
— Я прошу тебя об этом, но ведь ты никуда не уедешь.
— Ты не слишком недоволен.
— Мне тяжело расставаться с тобой надолго.
Поделиться книгой: