Помоги проекту - поделись книгой:
— А мне почему не положено?
— А потому что сам ты — никто и звать тебя никак, — последовала справедливая оценка.
Лицо Карела налилось кровью, что свидетельствовало об обиде. Казалось, еще мгновение, и он набросится на Хилю с кулаками. Однако на лице новичка неожиданно промелькнуло нечто вроде осмысленности — примирительно хмыкнув, он произнес:
— У вас свои понятия, а у нас — свои. Мы же не заставляем вас жить так, как хочется нам!
— Еще чего не хватало, — процедил Хиля, неприязненно щурясь.
— ... вот и вы своих порядков не навязывайте, — закончил Карел.
— Ты хорошо подумал, прежде чем мне это сказать? — прищурился блатной.
— Лучше некуда, — хмыкнул собеседник, всем своим видом демонстрируя, что разговор закончен.
Конечно, во власти «смотрящего» было многое, но численный перевес был на стороне новичков. И неизвестно, как бы отнеслась к предстоящей разборке основная масса подследственных, то есть мужиков.
Борзых первоходов оставили в покое — по крайней мере, пока.
Первое время молодые провинциальные рэкетиры, прозванные на хате «спортсменами», особо не обращали на себя внимания. Никто из них не курил, не интересовался спиртным и наркотиками, даже не смотрел «сеансы», предпочитая им трансляции с чемпионата по боксу. Новички старались поддерживать спортивную форму: несмотря на жару, по сотне раз за день отжимались от пола, качались, упражнялись в армрестлинге. Жили они одной «семьей», и на общак, естественно, ни разу не отстегнули.
Сокамерники смотрели на них косо — особенно Хиля с тремя блатными, оставшимися в его окружении, и казалось, достаточно одной лишь искры, чтобы начался пожар...
То памятное июньское утро ничем не отличалось от тысяч подобных: уборка «хаты» шнырями, заезд баландера с тележкой, раздача хлеба...
С последнего все и началось: по тюремным законам, на одного арестанта положено полбуханки хлеба. Хлеб раздается буханками, а уж сами заключенные обычно делят его на равные части. Делается это обычно толстой ниткой — ножи в следственных изоляторах запрещены.
Так уж получилось, что Карел должен был разделить хлеб с каким-то стариком, заехавшим в сто шестьдесят восьмую три дня назад. Натянув нитку, молодой бандит разрезал буханку, небрежно сунув одну половинку соседу.
— На, жуй...
Неожиданно к Карелу подошел «смотрящий»:
— Постой, постой... Покажи-ка вторую половину...
Карел не стал противиться — он молча сунул Хиле свои полбуханки и, состроив такую гримасу, будто бы хотел плюнуть, спросил:
— А че?
Хиля взвесил обе половинки в руках, затем тщательно сравнил их — кусок Карела оказался немного больше. Неизвестно, случайно ли Карел обделил соседа или сделал это с умыслом, но уже через секунду сдержанный гул камеры прорезал хриплый бас «смотрящего»:
— Братва, крыса на хате!
— Где?
— Кто?
— Хата не потерпит крысу! — тут же откликнулись блатные из окружения Хили, и по их тону было понятно, что инцидент спровоцирован загодя.
— Братва, смотрите! У кого — у старика скрысятничал! И что?! Святое, казенную чернушку! — Хиля вызывающе высоко поднял руки с половинками хлеба.
Он хотел было что-то добавить, но не успел: удар кулака — и «смотрящий» отлетел к шконке, ударившись затылком о перекладину. И тут началось...
Первым бросился на Карела маленький, очень ловкий и юркий блатарь Адам из Звенигорода. В татуированной руке блеснул заточенный в лезвие черенок «весла», металлической ложки. Лезвие наверняка распороло бы Карелу живот, если бы бандиту не пришли на выручку товарищи. Грамотно поставленная подножка — и Адам, растянувшись на полу, сильно ударился головой о железную дверь.
«Спортсмены», воодушевленные первым успехом, пошли в наступление. Карел, подбежав к валявшемуся на полу Хиле, поднял его за волосы и принялся методично бить головой о пол. Изо рта «смотрящего» потекла тоненькая струйка крови, он что-то прохрипел, но тут же затих. Товарищ Карела, Валик Хабаровский, успешно отбивался от двух блатных, пришедших на помощь «смотрящему». Спустя минуту один, обливаясь кровью, свалился под шконку с разбитой головой, а второй, получив очень болезненный удар в солнечное сплетение, лежал рядом с парашей, сложившись пополам.
Неожиданно в коридоре послышались торопливые шаги, и в камеру ворвались коридорные вертухаи. Несколько ударов дубинками мгновенно охладили пыл беспредельщиков. Вскоре появился и офицер с красной повязкой на рукаве — корпусной. Мгновенно оценив ситуацию, он распорядился: «спортсменов», зачинщиков драки, отправить в карцер, а Хилю и его окружение — на «больничку».
Однако всем было понятно: главные события еще впереди.
Так оно и случилось. Уже вечером Хиля, который не захотел оставаться на «больничке» и вернулся на «хату» к своим обязанностям «смотрящего», получил «маляву» следующего содержания:
Добрый час, братва!
Приветствуем всех достойных Арестантов. Здоровья, Радостей и Мира Дому Нашему. Сообщили нам, что на хату вашу заехало пятеро борзых беспредельщиков, что не приняли они Наши традиции, нарушили Наши порядки, что начали драку на хате и подняли руку на «смотрящего» и братву. Мы, Воры, не допустим беспредела в Доме Нашем. Негодяи теперь все на одной хате, и хата их объявлена со знаком минус. И каждый, кто встретит этих отмороженных скотов на сборках, пересылках, этапах и зонах, пусть поломает их поганые хребты. За несправедливость ответственен каждый. Всего Вам Хорошего, Чистого и Светлого. Пусть каждому из Вас улыбнется Удача.
С уважением ко всем честным Арестантам — ... — Воры Российские (ПУБЛИКУЕТСЯ С СОБЛЮДЕНИЕМ ОРФОГРАФИИ ОРИГИНАЛА. ПО ПРОСЬБЕ БРАТВЫ АВТОРЫ СНЯЛИ ПОДЛИННЫЕ ИМЕНА ВОРОВ, ПОДПИСАВШИХ ЭТО ПОСЛАНИЕ.)
Это был смертный приговор. Было понятно: после вердикта, вынесенного авторитетными ворами, «спортсмены» вряд ли доживут до суда, не говоря уже об этапе. Нет ничего страшней в ИЗ, чем «хата», объявленная «со знаком минус»; скорее всего, негодяев будут выдергивать по одному в другие камеры, где их оправдания вряд ли заинтересуют братву. Ведь приказ «ломать поганые хребты» беспредельщиков наверняка получила вся Бутырка...
Да и не только она.
— Встать! Суд идет!
Любой гражданин, заслышав такую фразу, обычно вздрагивает. И Саша Лазуткин не стал исключением.
Лазуткин сидел на жесткой деревянной скамье в металлической клетке слева от судейского стола. Двое молчаливых охранников равнодушно скользили взглядами по публике, собравшейся в зале.
На этот процесс пришли лишь самые близкие: мать, несколько пацанов со двора и, что приятно поразило, его Наташа. Это приободрило: значит, не забыла, значит, по-прежнему любит...
Судебное заседание проходило по стандартному сценарию. Обвинение, упирая на прежнюю судимость по 213-й, «хулиганской» статье с отсрочкой приговора, и на то, что подследственный не встал на путь исправления, потребовало максимального наказания. Адвокат акцентировал внимание на то, что его подзащитный не взламывал машину, что уже провел в стенах ИЗ почти четыре месяца, а также на незначительную тяжесть преступления, чистосердечное раскаяние и положительные характеристики с места жительства и места работы. Потерпевший, хозяин обворованной машины, четко подтвердил, что претензий к Александру Лазуткину не имеет и просит не наказывать этого молодого человека лишением свободы.
Мать то и дело всхлипывала, утирая платочком раскрасневшиеся глаза. Наташа, сидевшая к подследственному ближе всех, бросала на Сашу взгляды, полные любви и сочувствия.
— Суд удаляется на совещание, — устало произнесла судья и, захлопнув картонную папочку дела, удалилась с заседателями в совещательный кабинет.
Спустя пятнадцать минут она уже огласила приговор: учитывая смягчающие обстоятельства, а также незначительную тяжесть содеянного и время, проведенное под следствием в ИЗ, «определить наказанием штраф в размере трехсот минимальных размеров оплаты труда, освободив подследственного в зале суда...»
И было все: полыхающий всхлип-вскрик-вздох матери, слезы на глазах Наташи, приветственные жесты друзей, сдержанная улыбка адвоката и столбнячное оцепенение самого Лазуткина...
Спустя полчаса, после оформления необходимых бумаг, он уже стоял на людной московской улице, не веря, что это — воля.
— Ну что, Саша, не будешь больше воровать? — спросил адвокат, невысокий улыбчивый мужчина, одетый, несмотря на июньскую жару, в строгий серый костюм консервативного покроя.
— Да нет уж... Какое там воровать!
— Насмотрелся в тюрьме?
Лазуткин лишь тяжело вздохнул — так некстати теперь прозвучал этот вопрос.
Сейчас, жадно вдыхая воздух свободы, Саша меньше всего хотел вспоминать о бутырских ужасах: ни о собственных страхах в «сборке» перед заездом на «хату», ни о «понятиях», правилах поведения, внутреннюю логику которых он так до конца и не постиг, ни тем более о «спортсменах»-беспредельщиках, которые теперь парились на своей «хате с минусом», ставшей, по сути, камерой смертников.
Все эти кошмары остались в прошлом. Теперь, стоя на многолюдной московской улице, он воспринимал недавние события как нечто далекое, нереальное, произошедшее не с ним, точно серенький детектив в плохом пересказе.
— Да, считай, что нам повезло, — продолжил защитник, так и не дождавшись ответа.
— Ну, не скажите — «повезло». — Сашина мать вцепилась в локоть недавнего арестанта такой хваткой, что казалось, никакая сила не сможет оторвать ее от сына. — Бедный, с этими уголовными харями промучился...
— По сто пятьдесят шестой он мог получить от двух до шести лет, — деликатно напомнил адвокат. — Хотя... Всякий, кто хоть раз сталкивается с тюрьмой, уже связан с ней навечно...
Ни Саша, ни его мать, ни Наташа, случившаяся тут же, не поняли этих слов. А переспрашивать и уточнять их значение почему-то не хотелось.
Попрощавшись с адвокатом, троица отправилась к стоянке такси.
— Где же мы деньги-то такие возьмем? — сокрушался Лазуткин в салоне автомобиля, вспоминая о штрафе в «триста минимальных размеров оплаты труда».
— Ох, сынок, и не говори... Да и дома-то у нас недавно несчастье произошло...
— Что такое?
— Да обокрали нас, — страдальчески выдохнула мать.
— Нас обокрали? Кто обокрал? Как обокрали? — забеспокоился Саша. Материнский рассказ прозвучал кратко, но эмоционально.
Позавчера уехала к тете Вале на другой конец Москвы, в Медведково, квартиру закрыла на все замки, а когда вернулась — полный разгром, все вверх дном перевернуто, все ценное, что было, забрали, а что не забрали, так поломали да попортили...
— И что? — спросил недавний арестант, предчувствуя что-то недоброе, и от предчувствий этих у него засосало под ложечкой.
— Милиция приехала, отпечатки пальцев снимала, соседей опросила... Обещали, что будут искать. Да какое там! Мы ведь не банкиры, не бизнесмены, чтобы милицию материально заинтересовать.
— Нашли кого-нибудь? — с напряжением в голосе поинтересовался Саша.
— Да какое там! Никаких следов. Правда, две бабушки-пенсионерки у подъезда сидели, так видели вроде какого-то подозрительного типа: весь такой невысокий, плотный, с какими-то синими наколками на руках и металлическими коронками во рту. И уши у него еще такие острые, как у чертика.
Лазуткин откинулся на подголовник, смежил веки.
Неожиданно вспомнилось: «сборка» в Бутырской тюрьме, клочок лазурного апрельского неба сквозь решетку, солнечный зайчик в темном углу и собеседник: кряжистый малый с сизыми фиксами, татуированными пальцами и острыми, точно у кинематографического Мефистофеля, концами ушей...
Может быть, его тоже освободили из-под стражи в зале суда, только на несколько недель раньше?
«Вспомнишь еще не раз меня, спасибо скажешь... »
ТЮРЬМА ФСБ ЛЕФОРТОВО «ВОР»
Статья 228 УГОЛОВНОГО КОДЕКСА РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
Знаменитый следственный изолятор ФСБ Лефортово — это не только толстые стены, не только строжайший пропускной режим и не только бдительность вертухаев. Лефортово — это многочисленные видеокамеры наружного наблюдения по периметру корпуса, это тотальный контроль абсолютно всех помещений, это семь десятков кабинетов для свиданий подследственных с адвокатами, которые, что давно уже не секрет, скрытно прослушиваются и просматриваются.
Ни следователь, ни адвокат, ни тем более вертухай, ведущий подследственного по коридору, никогда не встретят другого заключенного, ведомого на допрос или к защитнику. Так заведено еще с тех времен, когда этот СИЗО находился в ведении Следственного управления КГБ СССР.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА:
Следственный изолятор Лефортово функционирует с 1880 года как тюрьма военного ведомства для нижних чинов, направляемых по приговору полковых и военно-окружных судов.
До начала ХХ века количество арестантов в Лефортове колебалось от 100 до 138 человек на 205 камер. Четырехэтажное К-образное здание, огражденное по периметру четырехметровой каменной стеной, создавалось на уровне достижений тюремной архитектуры Западной Европы и Америки.
От центральной площадки СИЗО радиусами отходили четыре коридора с пустыми межэтажными пролетами, с камерами в четыре яруса. В каждой камере предусматривались клозет со сливом, кран с водой для умывания и питья, газовое освещение. Имелась и тюремная церковь на 109 келий — каждый арестант мог следить за богослужением сквозь зарешеченное окошко.
С реорганизацией ОГПУ в НКВД в 1934 году Лефортовская тюрьма была передана в ведение советской политической полиции. В 1935 — 1937 годах Лефортовский СИЗО перестраивался и расширялся. В 1937 году в подмосковной Сухановке был открыт филиал Лефортово — Сухановская следственная тюрьма на 225 мест, получившая в народе название «Санаторий имени Л. П. Берия».
С конца двадцатых годов до середины пятидесятых в Лефортове осуществлялись массовые казни «врагов народа». Трупы хоронились в тюремном дворе.
Эксгумация массовых захоронений жертв коммунистического террора не проводилась ни разу.
Поделиться книгой: