Заговор против маршалов

Нарядно одетые люди с детьми, женами, переми­навшиеся в отведенных для них секторах, тесно обща­лись с небожителями в служебной, а то и семейной обстановке. Члены ЦК и кандидаты, комкоры и комди­вы, крупные хозяйственники и дипломаты, они куда более трезво смотрели и на Сталина, тем не менее поддаваясь, подчас против воли, общей экзальтации, и на ближайшее его окружение.

Интересовались не столько стоящими на Мавзолее, сколько отсутствующими и делали свои выводы. Сколь­ко их, кто красовался там, во вторых рядах, на прошло­годнем параде, возвысясь над площадью, топталось сегодня рядом. Об иных же и думать не стоило, тем более спрашивать.

Охрана в белой парадной форме, словно мелом вычер­тила линию, отделяющую парад от трибун, пунктиром обозначила и сами трибуны, и ступени, ведущие на самый сияющий верх. На площадках каменных лест­ниц, смутно отражаясь в полированных плоскостях, одни над другими попарно, замерли перекрещенные ремнями командиры в ромбах и шпалах.

«Фараон,— подумал Карл Радек, вздернув умнень­кую, с пушистыми бакенбардами, обезьянью головку.—

Опричнина и земщина»,— внес тонкое уточнение и сразу понял: не то.

Разбитая на строгие прямоугольники пестрая «зем­щина» у подножий ступенчатой пирамиды не противо­стояла «опричнине», являя скорее иную ее ипостась.

Прославленные на всю страну директора индустри­альных гигантов и герои-стахановцы, стеснительные доярки из вологодских, полтавских, сибирских колхо­зов и авиаторы в немыслимо элегантных кителях (крахмальная сорочка, галстук!) несли на себе, сами того не ведая, печать избранничества, были призваны представлять. И акын в косматой шапке, коему так не хватало неразлучной домбры, и метростроевец с но­веньким орденом на лацкане пиджачка — все, представ­ляя единое целое, казались немножечко ряжеными. Не то чтобы фальшью, но молчаливым каким-то сговором веяло от счастливо взволнованных лиц. Каждый сам по себе был и своеобычен, и, наверное, замечателен, а в общем ансамбле проступали ржавые пятна подмены.

Здесь не было зрителей. Все, от мала до велика, участвовали в действе. Не только коминтерновцы, но даже иностранные дипломаты, заполнив положен­ные квадраты живой мозаики, оказались вовлеченными в грандиозный размах представления. Их мундиры и экстравагантные туалеты, символизируя обреченный мир, словно подчеркивали мощь и величие единственной в мире страны. Они довершали законченность вселен­ской иерархии, подобно посланцам варваров перед престолом богдыхана.

Катили, задрав стволы, пушки на конной тяге. Заглушая звон подков, гремели марши. Поочередно сменявшиеся дикторы то мужским, то женским, но одинаково выспренным голосом комментировали под­робности. Прогарцевала конница, лихо промчались та­чанки с пулеметчиками, что прильнули к зеленым щиткам «максимов», проехали самокатчики.

Стоя рядом с Анной Михайловной, Бухарин по- детски радовался празднику. Солнечный жар и бод­рящий холодок, набегавший с облачной тенью, были равно приятны. И музыка, и ликующая разноголо­сица, и надувавший алые полотнища шальной ветерок.

Какой-то малыш выпустил синий воздушный шар, и его понесло в восходящих потоках над площадью, где уже лязгали гусеницы тягачей моторизованной артил­лерии.

Родился Юрочка, жить хотелось долго и счастливо (сорок семь — вовсе не старость) и подмывала здоро­вая жажда увидеть, осмыслить, выразить. Вспыхивали и угасали идеи, возникали планы, один другого за­манчивее: и на Памир съездить хотелось, и книгу о фашизме начать. Он даже набросал вводные тезисы и, наверное бы, втянулся в работу, если б не гвоздила неотвязная мысль о дальнейшей судьбе архива. Они оказались в прямой нерасторжимой связи: эта его работа и Марксовы письма, которым угрожали надру­гательство и ритуальный огонь. Пожар рейхстага и площадные костры, на которых сжигали книги филосо­фов и поэтов, соединяла та же причинная обусловлен­ность. Трудно и больно было думать об этом, посто­янно искать и не находить ответа.

Вернувшись в Москву, Бухарин сразу позвонил Сталину и чуть не со слезами просил его, пока не поздно, забрать архив. Расходы на новую командировку фак­тически покрывали мизерную разницу в ценах.

— Чего ты так волнуешься, Николай? Не надо вол­новаться и торопиться не надо. Вот увидишь, они пойдут на уступки.— Сталин не только не выразил неудовольствия, что сделка осталась незавершенной, но, напротив, был на удивление мягок и терпелив и даже как будто доволен.

О чем бы ни размышлял Николай Иванович, глаза его невольно устремлялись туда, на левое крыло одетой розовым камнем гробницы.

В какой-то момент — на размеченную линиями брусчатку как раз вступали автоплатформы с прожек­торами, звукоулавливателями и длинноствольными зенитками — ему показалось, что Сталин, будто почув­ствовав взгляд, смотрит теперь в его, Бухарина, сторону.

Дальнейшее происходило, как под стеклянным кол­паком, откуда выкачали воздух. Поле зрения сошлось в неимоверной узости конуса, и настала полная глухота.

Сталин отвернулся, пройдясь вдоль стенки, глянул куда-то, и к нему тут же подскочила фигура в малино­вой фуражке. По охране сверху вниз пробежало легчай-. шее шевеление, и вот уже кто-то в белом с голубыми, как небо, петлицами пробирается через толпу.

«Сейчас меня возьмут»,— с мертвым спокойствием подумал, а может, и сказал Бухарин. Наверное, все же сказал, потому что Аня то ли вскрикнула, то ли тоже подумала: « Нет!»

—      Николай Иванович! — охранник отдал честь.— Товарищ Сталин просит вас подняться на трибуну. Ваше место там.

Многоголосица и яростные краски дня проступали как бы из потустороннего далека, когда Бухарин уже стоял над задымленной площадью, затерявшись во втором или третьем ряду. Низринутый и вновь возвра­щенный капризом тирана, он не чувствовал ни облег­чения, ни благодарности. Унижен, выжат до последней капли, вдавлен в землю тяжелым катком — такое при­мерно было его ощущение.

—      Здравствуйте, Николай Иванович,— заметил Бу­харина Тухачевский,— рад видеть вас в добром здра­вии.

С грохотом проползала стальная лавина: малые плавающие танкетки, легкие БТ, средние Т-26, тяжелые Т-35. Люки круглых, огороженных сзади башен были откинуты. Командиры экипажей — ладонь возле шле­ма — проплывали в сизой пелене. Слитые с машиной, суровые и непонятные, как бронированные кентавры.

—      Какая все-таки силища! — Егоров наклонился к самому уху Тухачевского.— С каждым годом все заметнее рост.

Михаил Николаевич одобрительно кивнул. Началь­ник генштаба давно и прочно связал себя с высокими покровителями, но отношения, невзирая на частые столкновения, сохранялись добрые, почти товарище­ские. Стоявшие рядом Буденный и первый замнаркома Гамарник с такой же растроганной, почти отеческой улыбкой наблюдали за прохождением танков. По- своему понимая роль отдельных родов войск в совре­менной войне и чуть ли не с боем отстаивая свою точку зрения, каждый откровенно гордился и выправ­кой бойцов, и могучей техникой. Даже танкам порадовались. Снисходительно и не без задней мысли, наверное, но порадовались. Что ж, и на том спасибо.

Тухачевского коробило от восторженных восклица­ний в честь красной конницы и ее знаменитых «ростовчанок». Ему так и не удалось пересадить лихих рубак на бронеавтомобиль. Почти четыре года пропали зазря, и то, что Красная Армия все-таки стала такой, как она есть, достигнуто в неимоверной борьбе. Не благода­ря новоявленному «создателю», а вопреки ему. Пойдя со скрипом на перевооружение, после того как дважды отверг предложенный план, Сталин по-прежнему бла­говолит к «стакавам», старым кавалеристам. Само­убийственный тезис об особой маневренности конницы кошмарным призраком витает и в генштабе, и в нарко­мате. Якира и Уборевича чуть не силком принудили выставить на маневры кавалерийские части. Неужели все еще не ясно, что танки и штурмовая авиация за несколько минут превратят орду ошалевших всадников в кровавое месиво? С кем они будут рубиться своими допотопными шашками? С танкистами, защищенными толстой броней? Лошади против стосильных моторов, пушек и пулеметов, объединенных в скоростную кре­пость,— абсурд.

Трудно поверить, что тут можно добросовестно заблуждаться. Ворошилов и тот понимает, хоть и манев­рирует, как паяц, держа нос по ветру. И невинность соблюсти, и капитал приобрести. Но ведь так не бывает...

Еще не развеялась гарь и не отгремели гусеницы, когда различилось нарастающее гудение моторов. Выр­вавшись из-за башенок Исторического музея и враз заполнив собою небо, пронеслись самолеты. Сверху их накрывала вторая волна, вознося над столицей имя вождя. На трибунах зааплодировали. Принято было считать, что Сталин, помимо прочих обязанностей, особо шефствует над военно-воздушным флотом.

За регулярными частями промаршировали отряды вооруженных рабочих. В шлемах, поротно, держа на плече древко с красным флажком, бодро протопали пионеры. Физкультурники с голой грудью прошли, выжимая пудовые гири. Их сменили крепенькие дев­чата в коротких трусиках и, наконец, хлынуло поло­водье демонстрации. От Ленинского музея до Лобного места возле Василия Блаженного и далее, двумя рука­вами к реке, древняя площадь расцвела кумачом. Закачались над морем голов неисчислимые портреты и всяческие диковины на высоких платформах и длинных шестах.

В колонне автозаводцев катили сделанный в нату­ральную величину макет новорожденного автомобиля.

«Лазаря пел: не успеть, мол, к Первомаю,— поду­мал Сталин.— Небось, загодя позаботился,— и с улыб­кой кивнул Орджоникидзе: — Молодцы, хорошо».

Народному шествию — с детишками на плечах, с «Да здравствует!» и «Ура!» — не видно было конца. Все повторялось, умноженное в тысячах копий: порт­реты, лозунги, возгласы, младенцы на головах. Колонны напоминали параллельные ленты конвейера, с ко­торого сходили одинаковые изделия. В едином взмахе взлетали, подобно шатунам, упитанные ляжки завод­ских спортсменок и, как рычаги, выскакивали вверх руки с флажками и ветками бумажных цветов.

Сталин снисходительно улыбался и чуть помахивал расслабленной ладонью, не донося ее до плеча. Не хотел утомляться. Демонстрации затягивались надолго, но это был день, когда следовало показаться, чтобы видели все, и запомнили, и сохранили в себе. А ску­пость жеста подчеркивает глубину отточенного немно­гословия.

Трудно сказать, кто сильнее устал и проголодался: члены правительства или же демонстранты, что встали затемно и черепашьим ходом проползли сюда через всю Москву. Но праздничный обед светил каждому.

На квартире Ворошилова, одной из самых просторных в Москве, дожидался накрытый стол. Приглашенных оповестили заранее.

—      Ты случайно не помнишь, Клим, на какой маши­не ездит Якир? — спросил Сталин.

—      Голубой «бьюик». Его весь Киев знает.

—      Это плохо, если весь город знает машину коман­дующего. Значит, враг тоже знает?.. Надо беречь коман­дные кадры. Скажи Лихачеву, пусть покажет тебе но­вый автомобиль. Если понравится, подари товарищу Якиру.

15 мая. «Правда»: «О награждении работников Наркомата обороны и НКВД СССР, обеспечивших образцовый порядок при проведении парада и демон­страции».

Орденами «Красной звезды» награждены: командарм второго ранга Алкснис, комиссар госбезопасности второго ранга Паукер, майор госбезопасности Власик.

Паукер командовал охраной Кремля, Власик — Ближней дачи. Оба находились в прямом подчинении Сталина, минуя ГУГБ.

28

Неверно, что мужья обо всем узнают в последнюю очередь. Прежде чем до Гейдриха дошли слухи, что его жену слишком часто видят с Шелленбергом, шеф СД принял надлежащие меры. Он совершенно точно знал, что между Линой и Вальтером ничего нет. По крайней мере, в сфере предосудительных действий. Что же касается менее уловимой области чувств, то тут обстояло сложнее.

Госпоже Гейдрих определенно нравился молодой, подающий большие надежды сотрудник вечно занятого делами мужа. Она мечтала о блестящей жизни, вооб­ражала себя хозяйкой маленького двора, окруженной рыцарским поклонением находчивых и отважных вассалов. Разумеется, красивых и тайно влюбленных в свою прекрасную даму, но почтительных, трогатель­но смущенных, скрывающих чувства под маской свет­ской любезности.

Где и как она намеревалась воплотить свои грезы, можно было только догадываться. Друзья Рейнгарда менее всего походили на юных оруженосцев. В подав­ляющем большинстве они и отдаленно не понимали, что означает хороший тон. Много и жадно ели, совер­шенно не разбираясь в еде, порой до омерзения накачи­вались, мешая пиво с вином. Доходило до того, что храпели на скрипичном концерте. Если только не играл сам Рейнгард, когда приходилось, крепясь изо всех сил, изображать внимание. Их не интересовали искус­ства: живопись, поэзия, театр, не трогали красивые вещи. Они не только не отличали «Копенгагена» от «старой Вены», но даже об отечественном «мейсене» судили только по фабричному знаку «голубые мечи». Патриоты, называется! Фрау Гейдрих, знавшую толк в настоящем фарфоре, это особенно раздражало. Не на ком было взгляда остановить.

Оллендорф, Глобоцник, Йост — просто животные. А благообразный Крюгер с глазами убийцы? Стыдно перед приличными гостями. Недалеко ушли и молодые: науйоксы, хаксы — одни фамилии чего стоят.

Не произвел впечатления и новичок, которого Гейд­рих привел однажды к ним в дом. Эйхман, кажется... Сам он еще куда ни шло, хоть и зануда, но жена совер­шенно невозможна, настоящая скотница с какого-нибудь фольварка. Получалось, что, кроме Беренса и Хеттля, и поговорить было не с кем. Но Беренс всецело находился под влиянием шефа, молясь на него, как на икону, а Хеттля — слишком молод и тих — приглашали в дом от случая к случаю.

Появление Шелленберга стало подлинной находкой. К тому же он быстро поднимался по служебной лест­нице, и Рейнгард, казалось, уже не мог без него обой­тись.

Словом, фрау Гейдрих приобрела не только прият­ного и остроумного собеседника, но и изящного кавале­ра, с которым не стыдно было показаться в свете. Одеваться и то он умел в тон ее туалетам, выгод­но подчеркивая линию и цвет. Заказывая новое пла­тье, она прежде всего спрашивала его мнение. Зачем вообще нужны роскошные наряды и драгоценные поб­рякушки, если их некому оценить? И, главное, как это было до сих пор, негде толком продемонстриро­вать?

Шелленберг распахнул для нее совершенно новые горизонты. Срочно понадобились кардиган для яхт- клуба, костюм для скачек и прочее.

Устраивая для него приглашения на званые обеды и вечера, эти очаровательные «нечаянные» встречи, она проявляла бездну изобретательности и, пожалуй, готова была пойти немножечко дальше. Ведь у Рейн- гарда для нее никогда не находится времени: то загружен по службе, то просто устал. И вообще ему по-настоящему не хватает культуры — скрипка не в счет. Отсюда нежелание посещать оперу, собачьи выставки и аукционы. Надоели бесконечные отговорки!

Фрау Гейдрих не догадывалась о закулисной сторо­не жизни мужа, который щедро транжирил часы и деньги, преследуя какую-нибудь прекрасную незнаком­ку. Не знала, насколько потребна для его внутрен­него самоутверждения еще одна маленькая победа. А ведь ради этого Гейдрих часто шел на немалый риск, но, добившись своего торопливо и грубо, тут же охладе­вал. Важно было вновь убедиться в собственной силе. Налететь, как вихрь, сломить волю к сопротивлению, подчинить себе без остатка — это было главное для него, не сам процесс. И уж тем более не могла заподозрить романтическая матрона, что ее верный паладин, широ­комыслящий и утонченный господин Шелленберг, сделался непременным соучастником подобных игрищ. И недели не проходило, чтобы шеф СД не вызвал на одну из множества конспиративных квартир своего любимчика. Выбрав что-нибудь более-менее подходящее из обширного гардероба, они переодевались и шли ужи­нать в ночной клуб или артистическое кафе. Если попа­дались достойные объекты, тут же пускались во все тяжкие. А то просто отправлялись искать уличных приключений.

Это называлось «разрядкой».

Шелленберг был достаточно проницателен, чтобы не видеть, что даже в эти интимные минуты шеф продол­жает присматриваться к нему, изучать.

—      Где вы собираетесь провести следующее воскре­сенье, Вальтер? — поинтересовался Гейдрих, когда они сидели вдвоем в кабаре «Неистовый заяц», в недале­ком прошлом известном своими дерзкими антигитле­ровскими скетчами, ныне же полностью подконтроль­ном СД.

—      Признаться, еще не думал,— Шелленберг с нас­лаждением потягивал охлажденный «киршвассер»: было душно и жарко.

—      Может быть, погостите у нас?.. Совещание за­кончится в пятницу, и в нашем распоряжении практи­чески будут два дня. Сыграем в бридж, поболтаем о живописи и прочих пустяках... А то госпожа Гей­дрих жалуется, что я ее совсем забыл.

—      Охотно, Рейнгард,— Шелленберг спокойно допил бокал. Он и сам подумывал, куда бы податься после конференции руководящего состава СД, которую шеф надумал собрать в своей летней резиденции на острове Фемарн. Даже возникла идея посетить тетю Матильду, у которой был дом на Балтийском побережье.

—      Как ваши успехи на русском фронте?

—       Понемногу осваиваюсь. Кстати, бросается в глаза поразительное сходство военных доктрин. Их теория глубоких операций с применением мехкорпусов и мас­сированных десантов напомнила мне что-то очень и очень знакомое. Я ничуть не удивился, когда обнару­жил аналогичные идеи у генерал-лейтенанта Гальдера... Вы читали запись его последней лекции в Цоссене?

—       Разве я не говорил вам, что они прошли у нас превосходную школу? Наши стратеги слегка переусерд­ствовали в роли учителей. Вы согласны?

—       С той незначительной разницей, что Советы опережают нас на два-три года. Гальдер добросовест­но повторяет Триандафиллова.

—      Кто это?

—      Какой-то их генерал. Судя по всему, крупный теоретик. Более подробными сведениями, к сожалению, не располагаю.

—      Работайте, Вальтер, я постараюсь вам помочь. Возможно, мне все же удастся дожать Канариса... Вырисовывается оригинальная перспектива,— Гейдрих на всякий случай огляделся, и что-то ему, видимо, не понравилось.— Может, пойдем?

—      Я готов, Рейнгард. У вас на Фемарне изумитель­ные закаты.

—      Вот и чудесно,— Гейдрих казался обрадован­ным.— Вы знаете, какую штуку выкинул Папен? — поинтересовался он, словно бы мимоходом, сбегая по лестнице.

—      Любопытно,— в тон ему откликнулся Шелленберг.

Обычно они никогда не обсуждали деловые вопросы в подобной обстановке. Но приняв предложенные условия: «Здесь мы только товарищи, и значит, никакой субординации и никаких тайн», Шелленберг не оболь­щался и не впадал в эйфорию. Инициатива принад­лежала группенфюреру, и если ему угодно внести перемены, то это его право. На то он и шеф. В СД, кстати, недолюбливают это словечко, хоть оно и в ходу. Гитлера тоже так называли, пока Штрассеру не пришла его гениальная находка. «Вождь» — это было как раз то, что требовалось. «Шефа» Германия вряд ли бы пере­варила. Чужое и несолидное. Все равно, если бы Гит­лер принял фамилию матери. Значение слова трудно переоценить, слово — мистично.

Они недурно встряхнулись в тот вечер и на рассвете вернулись к себе в логово. Заезжать домой уже не было смысла.

Демонстрируя полную откровенность, Гейдрих возоб­новил разговор и поведал пикантные подробности вен­ской операции.

—       Он думает, что обеспечил себе неприкосновен­ность,— сказал в заключение.— Весь навар в конечном счете достанется Канарису.

—      Вас это как будто радует?

—       Когда сдвигается что-то неповоротливое, замате­ревшее, я испытываю душевный подъем, хотя понимаю, что перемены могут быть и во вред.

—      Вы говорили о каких-то перспективах.

—      Похоже, вы запоминаете каждое слово.

—      Без всякой задней мысли,— с нарочитым смире­нием потупился Шелленберг.— Так уж я устроен.

—      И это как-то связано с венскими шалостями?

—       Не знаю, не уверен, но из любой ситуации можно извлечь нечто полезное. По крайней мере, фюрер не будет столь снисходителен к прохвостам с Бендлерштрассе.

—      Почему вы так думаете?

—       Элементарная психология. Прежде чем выкурить лису, следует отогнать волка. Не так ли? Обеспечить на всякий случай тылы,— импровизируя на ходу, Гейдрих менее всего думал о последствиях рискованной интриги фон Папена. В данную минуту его интересовал один Шелленберг. Группенфюреру СС импонировали спокойствие молодого коллеги, выдержка, умение естественно держаться при любых обстоятельствах. Не о талантах речь. Таланты оценены давно. Парень да­леко пойдет, если будет чувствовать за собой направля­ющую длань. Вся загвоздка в том, как накинуть аркан. В личном деле Шелленберга, а Гейдрих прошел­ся, что называется, частым гребнем, не нашлось ни единой зацепки. Редкий случай, но подловить, при­вязав тем самым к себе, было не на чем. Это одновре­менно и раздражало, и радовало. Привлекал не только азарт борьбы. Пожалуй, и сам по себе Шелленберг нра­вился Гейдриху все больше и больше. Тем сильнее хотелось понадежней прибрать его к рукам. Встречаясь на людях с госпожой Гейдрих, очаровательный наглец не выказывал и тени страха. Притом был достаточно умен, чтобы не пытаться замести след. И все с ясной улыбкой. И нем как рыба, хоть и понимает, что тан­цует на острие ножа. Не может не понимать.

Балтика встретила затяжной непогодой. Задувало с северо-востока порывами, то и дело хлестал ледяной дождь. Ручные белочки сидели по дуплам и жрали запасы. Чайки и те куда-то попрятались. Лепестки жасмина усеяли траву. Сбитая хвоя облепила гранит­ные валуны, шишки надоедливо барабанили по водо­стокам.

Но перед разъездом, как по заказу, проглянуло солнце.

—      Крайне сожалею, Вальтер, но обстоятельства изменились,— сказал Гейдрих, когда последний катер с офицерами, зарываясь носом в желтую от грунта волну, отвалил от дощатого пирса.— Очевидно, нашему Генриху доставляет особое удовольствие отнимать у ме­ня отдых. Надеюсь, вы не оставите госпожу Гейдрих тосковать в одиночестве?

Пока из ангара выводили его личный — 8244 — «дорнье», группенфюрер натянул кожаный реглан и проверил парашют.

—      Желаю удачи,— Шелленберг помог убрать трап.

—      Счастливо развеяться, встретимся в понедельник.

Шелленберг и Лина остались одни в вилле, похожей

на сказочный замок, среди замшелых мачтовых сосен, на суровом балтийском острове.

А через несколько дней за бокалом «мартеля» в баре «Урания», где прослушивались все столики, кроме одного, Гейдрих поинтересовался, что же они там дела­ли. Но прежде он своими руками разлил коньяк и предложил выпить за успех. Шелленберг попробо­вал, со вкусом причмокнул и, смакуя, тонкой струйкой вытянул все до конца. Тут Гейдрих, демонстративно отставив свой бокал, и огорошил его вопросом. Ситуа­ция была острая и забавная. Грея в руках коньяк, он искоса наблюдал за холеным лицом Шелленберга: не удержался, голубчик, сглотнул слюну, и веки дрогнули. Долго пришлось дожидаться этой минуты, но тем приятнее был финал.

—      Почему вы молчите?

—       Не знаю, что и сказать,— Шелленберг шумно выдохнул воздух.— Надеюсь, вы пошутили?

—       Ничуть, Вальтер. Все более чем серьезно: вы только что выпили яд.

—      Что? — Шелленберг поперхнулся и закашлялся.

—       Я дал вам яд, Вальтер. Если вы скажете правду, всю правду, какая бы она ни была, получите противо­ядие. Нет — дело ваше, готовьтесь держать ответ перед господом.

—       Но это же немыслимо! — пунцовое от напряже­ния лицо Шелленберга пошло белыми пятнами.

—       Вы уяснили свое положение?.. Я хочу знать, что у вас было с Линой. Но только правду, Вальтер! Ложь будет стоить вам жизни. И поторопитесь. Яд начинает действовать через полчаса.

—      Что вы хотите знать? — уже спокойнее спросил Шелленберг.

—        Как вы провели время с моей женой? Учтите, я заранее принял меры и знаю все. Каждое ваше слово записано.

—      Тогда нечего спрашивать, раз вы и так все знаете.