Заговор против маршалов

—       Посоветоваться, если хочешь, просто облегчить душу... Мне страшно, Хуба. Понимаешь?.. Страшно за нас с тобой, за наших детей, за республику. Поступили сигналы, причем достаточно серьезные, но я не могу, не имея достаточных фактов, обратиться к нему.

—      А я могу? Президент размажет меня по стенке и будет прав... Если хочешь знать мое мнение, то я не верю фантасмагориям. Они хороши для бульварных романов, но не для серьезной политики. Политика так не делается.

—       Может, скажешь тогда, как делается политика?.. В одну прекрасную ночь поджигают рейхстаг, в дру­гую, не менее романтическую,— вырезают политиче­ских оппонентов. Это не для бульварного романа?.. В Москве тоже кое-что наводит на размышления. Взять хотя бы полную смену караула в Коминтерне. Троцкий кочует в поисках пристанища по Европе, Зиновьев и Каменев сидят за решеткой. Не слишком ли много для одного выстрела в Смольном?

—       Ты валишь все в одну кучу. Троцкого выслали значительно раньше. Идеологические разногласия в чистом виде.

—      Пусть так, хоть я и плохо разбираюсь в тон­костях большевистской идеологии. Однако уверяю тебя, перемены и здесь не за горами. Раз меняются люди, значит, меняется курс. Идея построения социализма в отдельно взятой стране уже знаменует определенный отход от вселенской церкви, поворот в национальное русло. Почему бы не повернуть штурвал еще более резко? В подобной обстановке всегда находится некто, готовый подтолкнуть процесс в желаемом для себя направлении... Кстати, возвращаясь из Парижа, Туха­чевский пытался во время кратковременной остановки в Берлине связаться с высшим немецким руководством.

—      Сведения из того же источника?

—       Нет, по другим каналам. Геринг в доверительной форме сообщил это заместителю министра иностранных дел Польши.

—      Ах, Геринг! — почти весело воскликнул Рипка, ударив себя по колену.— Тогда все ясно! Гестапо ведет игру против России, причем топорную, коль скоро тут замешан этот господин. Мой тебе добрый совет, Карел, выкинь это из головы, если не хочешь попасть в глу­пое положение.

—      Без всякой проверки? Нигде ничего не фиксируя?

—      Насколько я тебя знаю, так вопрос не стоит. Выкладывай, что там у тебя еще есть.

—      Пока только след, ведущий опять-таки в Вар­шаву, к бывшему посланнику Украины в Веймарской республике. Если бы можно было, минуя промежуточ­ные инстанции, поручить нашим послам в Москве и Берлине немножечко прояснить обстановку, я был бы крайне признателен.

—      Интересно, как ты себе это представляешь: про­яснить обстановку? — сцепив на затылке пальцы, Рип­ка задумчиво уставился в потолок.— Непростая зада­ча. Причем без малейшей надежды на успех. Но я все же подумаю.

—      Эх, если бы удалось вот так же, по душам, как чех с чехом, поговорить с Готвальдом! Чертовски важно знать, что там у них в Коминтерне, в Кремле, насколько крепко держится Сталин... Президент не мог бы его спросить?

—      Готвальда? Клемент —тяжелый, но прямой че­ловек, только едва ли он настолько осведомлен... А если и знает, то не скажет.

—      Коммунисты трудный народ,— согласно кивнул

Новак.— Москва для них — все, что твоя Мекка для мусульманина... «Весь мир насилья мы разрушим»... Все их помыслы направлены только на это. Толстовская идея в интерпретации НКВД... Я тут разговорился с одним,— ухмыльнулся министриальдиректор,— так он брякнул, что сюрреализм тоже революционное искус­ство... На все готовы, лишь бы разнести нас в пух и прах. Вот увидишь, они договорятся-таки с нацистами!

—      Крепко засела в тебе эта заноза.

—       Не веришь?

—       Веришь — не веришь... Не для нас эта детская песенка. Не вижу оснований. Меня ты не убедил, ско­рее напротив.

—      Тем хуже, Хуба, тем хуже... Дай бог, чтобы я ошибся. Без русских нам против немца не устоять.

—      Наконец-то я слышу разумные речи.

23

Бухарин загорел под весенним солнцем, физически и духовно окреп, надышавшись ветрами Европы.

Всюду продуктовые лавки были забиты деликате­сами первозданной свежести и невиданной красоты. В парках и на площадях звучала музыка. За выстав­ленными прямо на тротуар мраморными столиками бесчисленных кафе блаженствовала вполне довольная жизнью публика. Опрятная одежда, приветливые улыб­ки, ощущение достоинства. Возможно, на задымленных рабочих окраинах все выглядело немножко иначе, но на венском Пратере или копенгагенской Остергаде барометр классовых бурь показывал явный штиль. О войне, впрочем, говорили повсеместно, но больше с беспечной надеждой, что как-нибудь образуется, утря­сется.

За разбором текстов, посещением картинных галерей и музеев чужая благополучная жизнь мелькала, словно кадры в кино. В том же ускоренном неправдоподоб­ном темпе летело время. Менялись разноязыкие вывес­ки и заголовки газет, но шумные, дышащие теплом устоявшегося веками быта города с их аляповато- пестрыми оркестрионами сливались в одну празднич­ную, бесконечно длинную улицу. Ослепляя на миг щемящей радостью, она уводила все дальше и дальше, летя мимо и мимо, исчезая навсегда за спиной. Как пролетавшие за окнами спальных вагонов крыши, теле­графные столбы, вылизанные садики и любовно ухо­женные нивы. И некогда обернуться, и даже помыслить об остановке нельзя. Обилие впечатлений заволакивало уязвленную память туманным обманчивым флером.

После короткого пребывания в Берлине делегация выехала в Вену, затем в Копенгаген, где хранилась большая часть предложенного к продаже архива, по­том — в изрезанный каналами Амстердам, поразивший Николая Ивановича, страстного собирателя, беспример­ной коллекцией бабочек, и наконец, для окончательного завершения сделки — в Париж.

Бухарин полагал, что им, по крайней мере ему лично, ибо выехал с зеленым диппаспортом, предложат, как это было в Берлине, остановиться в полпредстве. Од­нако встречавший на вокзале советник сообщил, что для делегации заказаны номера в отеле «Лютеция».

—      Так вам будет удобнее,— объяснил он, сослав­шись на указание полпреда,— потому что переговоры состоятся там же, так сказать, по месту жительства. Иначе бы пришлось допустить всю эту меньшевистскую свору к нам в полпредство, а это, как вы понимаете, не совсем желательно.

Жить в совколонии было бы, конечно, куда предпо­чтительнее. Хотя бы из-за связи с Москвой. И вообще, что мешает приезжать в гостиницу, раз уж она избрана для деловых встреч, на автомобиле? Мог же Суриц приставить к нему обходительного Диму Бухарцева, собкора «Известий», с которым они объездили чуть ли не весь Берлин? Очевидно, у Потемкина были свои резоны. Поэтому Бухарин воздержался от замечаний, хотя и счел уместным проявить молчаливое недоволь­ство. Не поблагодарил, как водится, за хлопоты.

Почувствовав его настроение, а скорее всего зная нечто, для Николая Ивановича вовсе не предназначен­ное, советник поспешил упредить возможные вопросы.

—      Владимир Петрович просил передать самый теп­лый привет. Он собирался встретить вас лично, но вы даже представить себе не можете, сколько у нас сейчас работы! Больно горячая пора. Думали, проводим наших военных и малость переведем дух, но не тут-то было. Самая запарка и началась. Мы не жалуемся. Наобо­рот. Такую махину с места сдвинули. Трудно переоце­нить с политической точки зрения. Уж вы-то пони­маете!

Бухарин, разумеется, понимал всю значимость во­шедшего в законную силу франко-советского договора. Посольство и сам Потемкин конечно же сыграли тут определенную роль. Но за несколько чрезмерной многословностью дипломата проскальзывал и затаенный намек на некое различие между уровнем этой, почему-то во главе с Адоратским, делегации и той, воен­ной, возглавляемой заместителем наркома. Вернее, не уровнем — как редактор «Известий», кандидат в члены ЦК и член ЦИК он ничем не уступал Тухачевскому — политической значимостью. С одной стороны, жизнен­но важный для страны договор, с другой — архивы, пусть даже самого Карла Маркса.

Укорив себя за мнительность, Николай Иванович поспешил прогнать неприятные мысли. Коба поручил ему приобрести для партии исторические документы, которые могут попасть в лапы гитлеровцев, и он знает, насколько важна эта миссия для международного коммунистического движения. А Потемкин может ду­мать, что хочет. Действительно ли он так безумно занят или же увиливает по каким-то неизвестным причи­нам — не столь уж и важно. Глупо портить из-за этого себе кровь.

Приспустив боковое стекло, Николай Иванович жадно втянул тугую благоухающую глицинией струю.

Бульвары Сен-Жермен и Распай пестрели наряд­ными маркизами. Художники, склонясь к мольбертам, ловили чарующие оттенки просквоженной солнцем листвы. Со дня на день могли зацвести каштаны. Неж­но, как у Синьяка, по лазоревой сизой россыпи вспы­хивали точки медвяной зелени. Хоть сейчас садись за этюд.

—       А вон и ваша гостиница виднеется,— указал советник.— Напротив сквера Бусико. В самом центре и, главное, комнаты рядом. Вам будет здесь очень уютно.

—      В семнадцатом дрались за Советскую власть в Москве,— Бухарин повернулся к сидевшему рядом Аросеву.— Теперь повоюем в Лютеции за наследие Маркса?.. Это римляне, что ли, так называли Париж?

—      Паризии,— мимолетно улыбнулся Аросев.— Они жили где-то около нынешнего Ситэ. С третьего века город уже назывался Паризией... Какая прелесть! — просиял он, увидев на окнах золотые геральдические кораблики.— Вот мы и прибыли.

Прислуга в голубых форменных курточках занялась багажом. Адоратский по обыкновению поспешно под­нялся в номер.

—      И чего он вечно торопится?

Заметив, что Бухарин первым делом схватился за свертки с книгами, Аросев вызвался помочь. В самый последний момент, уже в комнатах, шпагат лопнул, и тяжелые тома в лакированных скользких супероб­ложках рассыпались по полу.

—      Веревка и та протестует против мракобесия,— пошутил Бухарин.

—       Рихтхофен, Ратцель,— ползая на коленях, Аро­сев не без труда разбирал порядком забытый готический шрифт.— Sibirien als Zukunftsland der Industrie[12]. Зачем вам эта фашистская отрава, Николай Иванович?

—      Что, недурная добыча?.. Мы с Димой всю Фридрихштрассе обшарили. Вернусь домой, непременно засяду за книгу. Давно пора дать бой нацистской геополитике.

—      Лично я тут не особо силен,— признался Аросев.

—       Непростая материя, должен сказать. Но на ней, вкупе с расистским бредом и социальной демагогией, держится вся гитлеровская идеология. Явление, впро­чем, намного шире, чем полагают иные горе-теоретики.

—      Даже так? — заинтересовался Аросев.

Вместо того чтобы переодеться к обеду и немного перевести дух, Николай Иванович с присущим ему ораторским мастерством обрушился на Хаусхофера и всю его школу.

—       Людям, как мы знаем, иногда случалось гово­рить прозой, не имея ни малейшего понятия о том, что это такое. Сие относится не только к персонажам Мольера, но и к профессиональным политикам. Нынче в капиталистической прессе разразилась настоящая эпидемия дискуссий в поисках объяснения внутрен­него механизма агрессии. При этом называют естест­венные факторы — территории, источники сырья, рост населения. Причем в полном отрыве от общественно- исторической формации и политической надстройки.

—      Ну, этим грешат не только немцы,— как человек увлекающийся и широко образованный, Аросев быстро ухватил суть и обнаружил свою, оригинальную точку зрения на предмет. Еще в эмиграции, учась в Льеже, он немного соприкоснулся с новейшей философией. В памяти всплывали, казалось бы, напрочь забытые сведения.— Англичане, помнится, тоже склонны порас­суждать насчет «имущих и неимущих». Это с их-то колониями.

—      Международный язык империалистов. Герма­нию, Италию и Японию называют «нациями без земли». Естественный рост населения в этих государ­ствах якобы неизбежно приводит к погоне за новыми территориями и дополнительными источниками сырья. Именно в этом, считают сторонники такой точки зре­ния, корни будущей войны. Раз так, войны неизбежны, как рок, исторически предопределены. Единственное спасение — в очередном переделе.

—      Во Франции фашиствующие сторонники сближе­ния с Германией особенно громко негодуют по поводу обширности наших территорий. Подленькая надежда умиротворить агрессора за наш счет. Думают, что Гитлер удовольствуется Украиной и откажется от ре­ваншистских планов на Западе. Как бы не так! Они плохо читали «Мою борьбу».

—      В Германии принцип «Volk ohne Raum»[13] возве­ден в абсолютный принцип. Как священное право арийцев, задыхающихся от недостатка земли.

—      Вы считаете, столкновение с Гитлером неиз­бежно?

—       Сам факт передела предполагает перманентную войну, ибо никакой передел не может считаться окон­чательным. Рано или поздно международный рынок обязательно подхлестнет. Это своего рода вечный двига­тель. Наконец, имеется еще один немаловажный аргу­мент. Его неизменно выдвигает Гитлер и его идеоло­гические агенты. Национал-социализм основан-де на «национальности» — volkstum, volksgemeinschaft, сле­довательно, имеет отношение к внутренним сугубо немецким делам и не затрагивает дела других народов.

—      Старо предание...

—      Зато советизм, большевизм, с их точки зрения, выступает как наднациональная, международная сила, мечтающая о мировом господстве.

—      На воре шапка горит. Перепевы белогвардей­ских бредней насчет «иудео-большевизма».

—       Совершенно согласен! Но давайте все-таки раз­беремся. Германские фашисты действительно являются идолопоклонниками так называемой «расовой чисто­ты». Они даже кастрируют тех, кто не принадлежит к чистым арийцам, и бросают в тюрьмы людей, ули­ченных в преступных связях с арийскими мужчинами и женщинами. Они проповедуют экономико-национальную автаркию, считая ее своего рода сосудом, содер­жащим священную кровь нордической расы. Но было бы по-детски глупо считать, что это ведет к политике изоляции. Совсем наоборот, фашизм действует крайне активно во всех странах. И это вполне объяснимо, поскольку сама национальная узость — это не что иное, как сжимание военно-экономического и идеологи­ческого кулака. Фашизм претендует на мировую гегемонию, а это влечет за собой уничтожение и порабощение всех других народов. Нет, можно с уверенностью сказать, что они не интернационали­сты. Послушать иных, так вся заграница — сплош­ной фашизм. Сколь не отвратителен английский империализм, но есть колоссальная разница меж­ду нацистами и самыми твердолобыми консервато­рами.

—       Знаете, Николай Иванович, это был самый глу­бокий анализ, с которым мне приходилось сталкивать­ся. Я имею в виду саму сущность фашизма. У нас его трактуют больно уж расширительно. Но рабство и террор, которые они уготовили миру, по-своему интернациональны. По мере закабаления одних «низ­ших» народов определятся и другие. Стоит только начать.

—       Настоящий анализ еще предстоит. Это только попытка введения... Но я, пожалуй, разовью кое-какие мысли в своем выступлении.

—      В Сорбонне?

—       Нужно будет только посоветоваться с Андре Мальро. А насчет недооценки фашизма вы правы. Но понемногу линия выправляется.

—      Недаром они так вас не любят.

—      Кто?

—       Нацисты, разумеется... Я не хотел вас расстраи­вать, но когда мы были в Берлине, в «Ангрифе» про­ехались на ваш счет.

—       В самом деле? — взволновался Бухарин.— А что конкретно?

—      Довольно неуклюже, не хочется повторять.— Аросев уже жалел, что проболтался.

—      Все же!

—      Пишут, что Бухарин похож на перевернутый вверх дном аптекарский пузырек... Но тут же признают, что вы один из самых образованных людей в мире.

—      Э, для них, чтоб прослыть образованным, много не надо,— Николай Иванович облегченно перевел дух.— «Пузырек!» — он довольно рассмеялся.— Даже смешно: «пузырек»... Лишь бы не хвалили, дорогой мой. Пусть уж лучше бранят... Каковы наши планы?

—      Может, отдохнете сегодня, Николай Иванович?

—      Отдыхать? В Париже?! Да за кого вы меня при­нимаете? Наскоро перекусим и на улицу! Первым делом в Лувр.

Камнем преткновения, как и ожидалось, стал болез­ненный вопрос о цене. Она значительно превышала указанный Сталиным верхний предел. Торговаться же, как то было предписано, оказалось до крайности труд­но. Сумму назначили немецкие социал-демократы, которым принадлежал архив. Но сами они в перего­ворах не участвовали. Австрийцы тоже отстранились от практической стороны. Предоставив комиссии воз­можность ознакомиться со всеми материалами, Фрид­рих Адлер и Отто Бауэр сочли свою миссию закон­ченной.

—       Судя по обстановке в Австрии, война не за горами,— еще там, в Копенгагене, предупреждал Адлер.— Я не знаю в Европе такого места, где бы архи­ву Маркса не угрожала опасность. Даже если в ближай­шем будущем не случится серьезных осложнений. Рекомендую поторопиться. Гитлеровская агентура действует исключительно активно.

Единственным посредником оказались, таким обра­зом, бывшие соотечественники, меньшевики.

На первой встрече Дан держался сухо и отчужден­но. С видимой неохотой поздоровавшись с Бухариным и словно не заметив прочих участников, опустился в глубокое кресло и принялся крутить пальцами. Член Исполкома Петроградского Совета, член ВЦИК, он был выдворен за границу еще при жизни Ленина. Встреча с большевистскими эмиссарами — один по крайней мере из НКВД — неожиданно больно ударила по нервам.

Начинать пришлось Николаю Ивановичу.

—      Как вы похудели! — преодолевая неловкость, посочувствовал он.— Да и то сказать, почти двадцать лет...

На Дана сомнительный комплимент впечатления не произвел, но фальшь он определенно почувствовал.

—      Большевики высосали мою кровь,— отозвался вполне бесстрастно.— Зато вы заметно округлились.

—      Вы тоже похлебали моей кровушки, Федор Ильич! И в семнадцатом, и в двадцать девятом,— парировал Бухарин, намекая на злосчастную публикацию в «Со­циалистическом вестнике».

Адоратский угрюмо молчал. Аросев, пряча глаза, не без интереса следил за пикировкой. В ней ощуща­лось что-то ненатуральное, провинциально-сценическое, никак не отвечавшее истребительной скорости века. Обмен любезностями грозил завести дело в тупик. Пришедший с Даном Николаевский презрительно кри­вил губы.

—      Может быть, все же обговорим условия? — предложил он, воспользовавшись кратковременной паузой.

—      Больно уж цена несусветная,— Аросев, казалось, дожидался своего выхода.— Давайте все же не отры­ваться от грешной земли.

—      Назовите свою,— все так же спокойно отреаги­ровал Николаевский.— И мы снесемся с немецкими товарищами. Должен сказать, что многие из них риску­ют жизнью. Про жалкое существование политиче­ских эмигрантов и говорить не приходится. Словом, германская социал-демократия крайне стеснена в сред­ствах. Деньги нужны на самое необходимое, в том числе и для продолжения борьбы с фашизмом. Вряд ли они смогут пойти на значительные уступки.

—      Коммунисты получили еще более жестокий удар,— словно бы для протокола, хотя никто ничего не записывал, счел нужным высказаться Адоратский.— И тоже нуждаются в помощи. Тельман и многие дру­гие товарищи томятся в застенках. Там, в Германии, льется кровь, но не утихает борьба...

—      Вот и помогайте,— процедил, дальнозорко при- щурясь, Федор Ильич.— В данном же случае речь идет не о благотворительности... На сем, полагаю, моя посредническая роль исчерпывается. Борис Ивано­вич,— кивнул он на Николаевского,— располагает все­ми необходимыми полномочиями.

—      Подумайте, посоветуйтесь и позвоните, когда сочтете возможным,— сказал Николаевский...

—      Как вам это нравится? — нетерпеливо спросил Бухарин, едва бесшумно захлопнулась снабженная латунными балансирами дверь.

—      Бешеные деньги,— покачал головой Аросев.

—      Не может быть двух мнений,— выдавил Адорат­ский чуть ли не с яростью. Бели бы кто знал, как не хотел, как опасался он этой поездки! Боялся Бухарина (ничего себе «эксперт»!) и своего формально главен­ствующего, но смехотворного положения, невольной ошибки и страшной ответственности — словом, всего, что прямо или косвенно могло быть кем-то когда-то поставлено ему в вину.— Надо звонить в Москву,— выдохнул, тяжело отдуваясь.

—      Я думаю, они сами рассчитывают подзаработать на посредничестве,— через силу выдавил Аросев и почувствовал неожиданное облегчение.— Право слово.

—       Так и сделаем,— словно бы не расслышав Аросева, Бухарин наклонился к председателю комис­сии.— Пожалуй, сейчас и поеду в полпредство, Вла­димир Викторович.

Тайный стыд и общая неловкость положения вы­талкивали его на линию огня. Адоратский определен­но дал понять, что звонить придется кому-то другому. Кому, спрашивается? Аросеву?

—       Таких денег у нас нет,— Сталин сразу поставил точку.— Торговаться надо уметь. Пускай Аросев на­жмет как следует.— И повторил уже сказанное однаж­ды: — Аросев умеет торговаться, а ты, Николай, не умеешь.

Выступление в Сорбонне вылилось в подлинный триумф. Бухарину аплодировали стоя. В Латинском квартале до поздней ночи не затихали яростные ан­тифашистские митинги.

В советское полпредство поступило предупреждение, что «ультра», как деликатно выражались на Ке д'Орсе, готовят ответную акцию. Префектура усилила охрану «Лютеции».

Прогуливаясь с Андре Мальро по Пляс-дель-Одеон, Бухарин, еще не остыв от того головокружительного подъема, который сопутствует полному самовыраже­нию, уточнил основополагающие формулировки.

—      Пожалуй, самую существенную черту фашист­ских режимов всех марок и всех оттенков составляет сложная сеть махрового обмана,— бросил он вскользь, жадно впитывая тревожную меланхолию вечернего неба. Невероятные сумерки Парижа! Он знал, что видит все это в последний раз.— Я безмерно благодарен вам, любезный друг, что вы взяли на себя труд прочи­тать мое выступление. Все-таки я несколько опасался за свой французский.