Заговор против маршалов

—      И по старой памяти — Сорок пятая дивизия, и вообще... дружок.

—     Обжегшись на молоке, дуешь на воду?.. Чего тебя гак уж заело?

Сперва как бы нехотя, но постепенно распаляясь, Валицкий поведал о былых огорчениях, столь круто, но счастливо изменивших его судьбу. Застарелая оби­да все же прорвалась. Излагая обстоятельства дела на­чальника оперативного округа Владимира Васильевича Попова, он не удержался от жалобы:

—        Белая кость, капитан царской армии, вышел из Академии Генерального штаба... Может, мы и перегну­ли тогда, не знаю, но устраивать из-за этого хай, беспо­коить Григория Константиновича...

—       Тоже участвовал в Южном походе? — прервал (ТО излияния Ежов.

—      В самую точку! Своими людьми окружил себя Кона Эммануилович.

—       Эка невидаль! Один он, что ли?.. Ты лучше не трожь гражданскую. Та дружба кровью спаяна. Замас­кированного врага так просто не различишь.— Ежов надолго задумался. Балицкий кипятился не зря. За Якиром стояла большая сила. В армии, обкомах, ук­раинском правительстве. С Орджоникидзе дружили домами.

На нынешнем этапе такие, как Голубенко или этот Попов, не представляли столь уж великого интереса. Если копать прошлое, то значительно глубже. Якир, Гамар­ник, Затонский, Картвелишвили... От бывшего Реввоен­совета Южной группы нити тянутся далеко и в разные стороны, по всем военным округам. А что с того? Мало ли кто с кем когда-то дружил? Эдак всю Красную Ар­мию придется перетряхивать. Ковырнешь в одном мес­те, а откликнется, где и вовсе не ждешь. Командую­щий Особой Краснознаменной товарищ Блюхер тоже под Якиром ходил, а вон куда залетел: маршал! Нюх у Балицкого есть, да не по Сеньке шапка. В разные сто­роны прыгать готов. Не хватает терпения. Вопрос о ге­роическом Южном походе с повестки снят, но это еще не сигнал, а выпрямление истории. Кому что положено. С дальней дистанции Варшава и Львов тоже выглядят несколько по-иному. Однако с этой стороны к маршалу Тухачевскому претензий нет. Именно с этой! История рассудит, кому остаться героем революции.

—       Ты лучше скажи, сколько там у них в Киевском округе бывших троцкистов окопалось? — Ежов молод­цевато выпрямился и вскинул голову, инстинктивно пытаясь возвыситься над столом. В свете указаний то­варища Сталина перед ним вдруг распахнулась зах­ватывающая дух перспектива. Все стало на удивление просто и ясно, словно с глаз спали шоры. Поинтересо­вавшись германскими контактами Путны, хозяин и направление задал, и концы с концами связал. Вот где настоящая диалектика! Сразу и в корень.

Во-первых, Путна — троцкист, во-вторых, с двад­цать девятого года работал в Берлине военным атташе. Мог и с Седовым встречаться, и с самим Троцким. О том, как мог оказаться в Берлине Троцкий, томившийся на острове Принкипо под обзором всего Истанбула, Николай Иванович нимало не задумался. Детали под­берутся, важна магистральная идея. И она определен­но выстраивалась. Сейчас Путна в Париже вместе с Тухачевским и Уборевичем. Обратно поедут опять-таки через Берлин. Вон он, главный-то узел! При чем тут Ни­колай Голубенко? Не потянет он рядом с комкором, мелковат. Чует, чует Балицкий зверя, но не знает, с какой стороны ухватиться. Оттого и осторожничает, ходит кругами.

От такого внезапного прояснения приятно захоло­нуло внутри. Словно после освежающей мятной ле­пешки.

—      Ну, чего мнешься? — почти ласково подбодрил Ежов.

—      Оторвался немного, Николай Иванович, за эти годы, не знаю, кто, где... Самых главных, конечно, помню: Дмитрий Шмидт, Юрий Саблин, пожалуй...

—      Чего ты их все по именам кличешь, будто артис­тов каких или писателей? — Ежов записал фамилии. Шмидта он взял на заметку еще в КПК, и Люшков, ко­торый с двадцать седьмого года сидел на троцкистах, поминал его тихим словом.

—      Да как-то так,— смешался Балицкий.— По при­вычке. Как-никак революционеры.

—      А ты отвыкай «как-никак». Они люди военные, у них звания есть.

—       Командир Восьмой отдельной танковой бригады комдив Шмидт и комендант укрепрайона комдив Саблин,— поправился Балицкий.

—      Командир бригады ходит в комдивах? Шикарно!

—       Как же! — встрепенулся Балицкий.— Учли боевые заслуги. Член партии с пятнадцатого года, два ордена Красного Знамени, первый орден за номером тридцать пять.

—      Запомнил, однако.

—      Еще бы не запомнить! Все командиры танковых бригад и даже стрелковых дивизий — комбриги, а этот... Грудью за Троцкого встал на Пятнадцатом съезде. Вот и оценили по достоинству. Криворучко опять же ком- кора присвоили, тогда как другие командиры корпусов по два ромба имеют.

—      Тоже примыкал?

—      Говорили, сочувствовал... Иона Эммануилович в нем души не чает.

—      Говорили?

—       Не помню, Николай Иванович, право слово, отор­вался и вообще голова закручена. Делов невпроворот.

—      Дубовой теперь где, в Харькове?

—       Так точно, командует округом. Он тогда вместе с Якиром в Москву нагрянул,— подсказал Балицкий.— На его место прибыл комкор Тимошенко.

—       Иди работай. Я подумаю насчет Голубенко,— сказал Ежов, поставив мысленно точку: хорошенько приглядеться и брать.

Ситуация со Шмидтом тоже не вызывала сомне­ний. Он не только голосовал за Троцкого, но посмел поднять хвост на самого товарища Сталина. Более чем достаточно. Короче, Шмидт кругло вписывался в про­цесс. Остальное — дело техники. На Саблина и Криво­ручко у Балицкого ничего нет. Обозлен за тот случай, и только. Сводит личные счеты. Ничего, пока достаточ­но Шмидта и Голубенко. Пусть сперва дадут показания, а там потянется. 

Якир скорее всего встанет на дыбы, но тем хуже для Якира. Он уже успел достаточно накуролесить. Стычка с Балицким — Николай Иванович знал это почти навер­няка — не вызвала сильной реакции, но обращения к Орджоникидзе хозяин не простил. И ведь Иону Эммануиловича предостерегали, отговаривали, но не послу­шал, полез.

А его выступление на Военном совете после прош­логодних маневров? Маневры прошли превосходно, казалось бы, живи и радуйся, но он опять ухитрился напортить. Видимо, чувствовал себя героем дня, кото­рому все дозволено, и прямо-таки паясничал на три­буне...

Разговор с Балицким вызвал сложное ощущение. Не выпуская Шмидта из памяти, Ежов почему-то не сопоставлял его лично с Якиром, но звенья замкну­лись, тяжким грузом упав на внутренние, напряжен­но подрагивающие весы, и стрелка качнулась.

Неблагополучно в округе — это факт. Тимошенко не случайно послали. Его и Ворошилов поддерживает. Чисто по-человечески Ежов совсем неплохо относился к коман­дующему КВО, но сейчас, когда пересеклось и закруг­лилось столько разнородных орбит, он почувствовал раздражение. Словно Якир намеренно подвел его в чем- то очень важном и глубоко личном, не оправдал до­верия.

Член ЦК, член Политбюро КП(б)У, член Военного совета, трижды орденоносец! Особняк на Кирова в Киеве, шикарная квартира в доме Военведа на Арбате, и здесь, и там дачи — чего ему не хватало? Захотел поехать на лечение в Австрию — пожалуйста, всюду почет и уважение. И ведь не дворянин, вроде иных, сын провизора.

Не за себя обидно, за Иосифа Виссарионовича.

Ежов словно взглянул на все его проникающими до самого донышка зрачками, и перед ним обнажилась потаенная суть вещей. Слова, скрывающие поступки, и тайные устремления, проскальзывающие в словах, об­рели внутреннюю сопричастность, органичную соеди­ненность. Так возникает в зеленой рамке рентгеновс­кого аппарата оконтуренная дымкой плоти грудная клетка и корни дрожащих легких за ней.

«Молодой командир — ключевая фигура в армии,— говорил Якир на Военном совете.— Слово «лейтенант» должно звучать гордо. Поднять это звание надо на та­кую высоту, чтобы каждая советская девушка стреми­лась стать женой лейтенанта. Путь к маршальской звезде начинается с двух кубиков. Не всякий лейте­нант становится маршалом, но всякий маршал начи­нает с лейтенанта».

Военный совет не цирк, а командарм не коверный, жаждущий сорвать аплодисменты и смех. До сих пор в Советской стране гордо звучало слово человек, а не лейтенант. От грубой лести по адресу неоперившейся молодежи попахивает рецидивом троцкизма. Если не хуже. Впав в раж, Якир договорился до того, что начал хвалить царские порядки:

«Раньше судьбу полковника мог решить один царь, а чем плох наш советский полковник?» — спросил на радость скрытым врагам и не постеснялся внести ди­кое предложение, чтобы без санкции наркома никто не мог ни арестовать высшего командира, ни пере­местить.

Чего он хотел достичь такой демагогией? Поднять авторитет наркома, ублажить, так сказать? Климент Ефремович обласкал его за маневры, объявил благо­дарность... А если цель совершенно иная? Далеко иду­щая цель?

Вот и думай теперь, кого он стремился заранее убе­речь? Какие кадры спасал наперед?

Прояснились тайные корешки, и совсем иная нари­совалась картина.

Работу — мысль, казалось, обрела второе дыха­ние — нарушил порученец. Фельдъегерь из «Правды» доставил корректуру со статьей Фриновского.

Ежов внимательно прочитал свежие, пахнущие крас­кой столбцы. Последний абзац содержал здравицу в честь славного сталинского наркома внутренних дел СССР и генерального комиссара государственной безо­пасности Г. Г. Ягоды.

— Отнесите Фриновскому,— сказал он, собрав со стола бумаги.— Я поехал в ЦК.

Начальник погрануправления поразился оператив­ности редакции. Обещанная «болванка», в которой ему не принадлежало ни строчки, на поверку оказалась вполне законченным материалом. Написано было глад­ко и, наверное, правильно с агитационно-пропагандистс­ких позиций. Душевный подъем приглушил мутнова­тое чувство опаски. Да и выбора не было. Не найдя, к чему придраться, Фриновский подписал, ничего не вы­черкнув и ничего не добавив.

20

Новое издание книги тов. Л.П. Берия

...Книга сделана с большой любовью и тщательно­стью, отпечатана прекрасным шрифтом на хорошей бу­маге производства Красногорской бумажной фабрики и снабжена большим количеством иллюстраций... Нельзя без волнения смотреть на снимок — «Товарищ Сталин в группе арестованных в Кутаисской тюрьме»... В каждой мелочи полиграфического оформления книги тов. Берия видна подлинная забота Партиздата о читателях.

«Правда», 25 февраля 1936 г.

Военно-фашистский заговор в Токио

...Убиты японский премьер-министр Окада, министр финансов Такахаси, бывший премьер Саито и другие.

«Правда», 27 февраля 1936 г.

Французская палата депутатов одобрила ратифика­цию франко-советского договора 353 голосами про­тив 164.

«Правда», 28 февраля 1936 г.

Колоссальное темно-серое здание, выстроенное на Берсеневской набережной Москвы-реки в 1931 году, за­мышлялось, наверное, как образец коммунистического быта. Тут находились свои магазины, кинотеатр и клуб; в просторном дворе было где разгуляться подрастающей детворе. В домовой кухне готовили вкусные обеды, и многие жильцы с превеликой охотой забирали их в скрепленных длинной ручкой судках. Перед лифтом си­дели вежливые дежурные, дворники в белых фартуках с раннего утра и до позднего вечера посыпали песком скольжину, чистили крыши, а с наступлением весны ме­ли и поливали из черного шланга асфальт. Малышей во­дили строгие воспитательницы. Велосипедисты и няни с колясками могли без опаски разминуться с въезжавши­ми под высокие арки машинами.

Казалось бы, пустяк, но и его предусмотрели забот­ливые архитекторы. Черные «фордики» и шикарные «линкольны» с застывшей в полете никелированной гон­чей подкатывали к подъездам и днем и ночью. Дом — первая ласточка голубых городов будущего — был предназначен для большого начальства. Сюда из раз­ных концов Москвы, и не только Москвы, перебрались наркомы, ответственные работники Центрального Коми­тета, военачальники, дипломаты. Кое-кто выехал из кремлевских квартир. Во дворцах за зубчатой стеной остались жить только самые избранные, вожди и такие знаменитые люди, как товарищ Бухарин или товарищ Радек, все еще занимавшие достаточно высокие посты. Вся Москва с Полным на то основанием называла вну­шительную громаду «домом правительства». В сущно­сти, только мост отделял его от Кремля.

Окна квартиры Тухачевских — маршал жил с ма­мой, женой Ниной Евгеньевной и дочкой Светланой — смотрели на Троицкую башню. Света гордилась таким замечательным видом: красавица река, каменный мост, купола соборов и будка охраны по правую сторону от ворот.

О результатах голосования Тухачевский узнал ночью от Максима Максимовича.

—       Поздравляю,— голос в потрескивающей мембра­не звучал удаленно, словно с другого конца земли.— Здесь есть и ваша заслуга. Я только что говорил с това­рищем Сталиным.

—       Ну и как?! — тесно прижавшись к трубке, спро­сил Тухачевский.

—       Бесспорно, это крупное достижение, но главная борьба впереди.— Литвинов, казалось, не понял вопро­са.— Понадобятся значительные усилия, чтобы каждая статья договора нашла конкретное воплощение. Обста­новка сложная. Сто шестьдесят четыре депутата прого­лосовали против. Вместе с сотней воздержавшихся это составляет почти половину. Вы же понимаете, какие бои нам предстоят?

Михаил Николаевич вышел в коридор, невольно при­слушиваясь к дыханию спящего дома. Нудно, как осен­няя муха, гудел электрический счетчик. Осторожно, чтоб не скрипнул паркет, прокрался в кладовку. Нащу­пав фарфоровый выключатель, зажег тусклую лампоч­ку, скупо высветившую полки, заставленные, как в апте­ке, всевозможными склянками. Свидетели провалов, плоды бессонных ночей... В коричневых бутылках с вы­пуклыми мерными рисками вызревали таинственные, боящиеся дневного света эссенции. Хрупкие огнестойкие колбы хранили растворы, приготовленные по старин­ным рецептам, выписанным из пожелтевших журналов и книг. В замутненных сокслетах всеми цветами радуги переливались липучие лаки.

Отыскав наполненную желеобразной массой бюксу, Тухачевский бережно поднял ее, пытаясь разглядеть до­нышко, но оно было черным-черно. Растворившись в обезвоженной муравьиной кислоте, хитиновые над­крылья жуков образовали похожий на деготь осадок. Сквозь пришлифованную крышку просачивался едкий запашок.

«Опять не получилось! Видно, напрасно Света лови­ла на даче бронзовок. Не удалось сварганить из них итальянское зелье. То ли в Кремоне жуки покладистее, то ли рецепты врут — всяко бывает. А что, если пере­держал? »

За день до отъезда в Европу Михаил Николаевич проверил, как подвигается опыт: осадка не было. Почти полгода коллоидная взвесь сохраняла относительную прозрачность, но стоило ненадолго уехать, и все пошло насмарку.

Алхимия да и только!

Тухачевский не задумывался о том, какая сила при­вела его, точно какого-нибудь лунатика, в душный чу­лан. Восемь дней как он дома, но почему-то именно сей­час, среди ночи, вспомнил про свой злополучный экспе­римент. Жизни не хватит, чтобы хоть на вершок прибли­зиться к цели. Сколько их было, увлеченных искателей, понапрасну сгоревших на этом костре. Смешно надеять­ся, будто можно чего-то достичь, работая вот так, урыв­ками, от случая к случаю.

Даже для скрипки, и то не нашлось свободной ми­нуты.

Иными заботами перегружена голова, совершенно иными. Клейменов вывез на полигон реактивный сна­ряд, заварилась очередная склока вокруг автоматиче­ского оружия, срывались сроки поставки танковой брони.

Тухачевский унес бюксу в кухню, погрел ее над газо­вой камфоркой и попробовал размешать осадок стеклян­ной палочкой. Густые хлопья размазались по стенкам. Пришлось вылить протухшую жидкость в раковину. Не­удача не слишком огорчила. Не до игры, не до кудесни­ков италийских. Дни и ночи сгорают бездымным поро­хом. Светит, пробивается иногда сквозь беспрерывную круговерть мигающий огонек, как ни петляет дорога и ни кружит метель. И на том спасибо. «Я весь вышел из детства» — вроде бы так сказал Лев Толстой. Этим и жи­ва душа человека. Нет ни детства, ни старости, пока не иссякнет поток, в котором, как струи ручья, переплета­ются звуки и мысли. Великий старец верхом на «Дели- ре», а рядом ты, маленький гимназист: яснополянское тихое утро, опустевшие поля, облетающие аллеи — это было и есть. И бабушка, и ее дом во Вражском, и лер­монтовские Тарханы в девятнадцати верстах, и Андрей Болконский на поле Аустерлица. Мелодия ведет кар­тины.

Она явилась прежде, чем стала понятна речь. Руки потянулись к медному изогнутому рожку до первых иг­рушек. Сначала была скрипка, а потом уже сабелька и деревянный конь.

Память — это ты сам, и все, что было и не было до тебя, и что будет или не будет после. Она безропотно от­ворит зачарованные чертоги, где вечно звучит грустная песня сверчка и свеча дышит горячим воском.

Так явственно, с таким щемящим очарованием вып­лывают мельчайшие подробности и, будто стеклышки в калейдоскопе, встают на свои места.

В тот вечер, вернее, в один из тех вечеров, нет — в те вечера, слитые музыкой воедино, отец и бабушка в четы­ре руки играли Шопена. За другим роялем сидел Шу­рик, а маленький Игорь листал для него клавир. В чер­ном зеркале застекленного портрета, что висел над пол­кой нотных альбомов, дрожали язычки свечей. Он ка­зался окошком в неведомый мир. Вдохновенный лик Антона Рубинштейна — бабка уверяла, что он играл на ее рояле,— скрадывала сумрачная глубина.

Внезапным порывом распахнуло форточку, и мороз­ный ветер, задув канделябр, пронзил насквозь. И ничто не исчезло: ни ледяное дуновение, ни грохот крышки, ни отзвук дрогнувших струн. Их протяжно угасающий звук постоянно тревожит память. Прокрадываясь в нес­покойные сны, томит провидческим ожиданием беды.

Игорек, обещавший стать выдающимся пианистом, не дожил до пятнадцати лет, умерла Надя, скоропо­стижно скончался отец.

Из всей семьи один Шура избрал карьеру профессио­нального музыканта. Поступив в консерваторию по классу профессора Гольденвейзера, неожиданно сменил фортепьяно на виолончель.

Как-то на концерте камерной музыки — играли «Прощальную симфонию» Гайдна — он признался, что дважды видел один и тот же сон: огни в черном лаке рояля, задутые ветром.

«В пятнадцатом году, когда от тебя долго не было писем,— брат запомнил дни.— А наутро Коля принес «Русское слово», и мы прочли, что подпоручик Туха­чевский и поручик Веселаго взорвали мост в тылу у не­приятеля. Никогда не забуду жуткие слова: «Судьба ге­роев неизвестна». А герой сидел в немецком плену...»

На концерте они познакомились с Евгением Францевичем Витачеком, знаменитым скрипичным мастером, знатоком и ценителем старинных инструментов. Он и приобщил Тухачевского к загадке кремонских скрипок. Литература оказалась обширная, в пору шею свернуть, но знание языков помогло вычленить основное. Как отец, как братья, Тухачевский беззаветно верил в силу науки. Почему бы и не разгрызть орешек, на котором об­ломало зубы не одно поколение мудрецов? Из кадетско­го корпуса и юнкерского училища он вынес изрядные познания в химии, физике и математике, еще в детстве постиг столярное дело, свободно управлялся с токарным станком. Подобно царю-плотнику, начинать решил с са­мых азов. Терпеливо и тщательно подбирал подходящее дерево, резал, сушил, затем выпиливал заготовки, грун­товал их и склеивал, покрывал лаком. Сработанные им альты и виолончели медленно, но верно приближались к лучшим образцам.

Евгений Францевич ревниво следил за успехами уче­ника, и прошел не один год, прежде чем педантичный чех признал в нем мастера, почти равного себе.

«Изрядная вещь,— изрек он однажды, придирчиво опробовав новенькую виолончель.— Но до кремонской ей так же далеко, как и прочим».

Шура без лишних слов забрал инструмент себе...

Невеселые мысли лезут, однако, в голову.

Ночное, когтящее мозг сознание должно выливаться в сны. Не дело разгуливать по квартире в потемках, пу­таясь в воспоминаниях. Где быль, где небыль — не раз­берешь. Откуда эти задутые ветром огни? Свечи были дороги, зажигали их редко, вечера коротали при кероси­новой лампе.

Спать, и никаких гвоздей, спать.

Заснуть удалось перед самым рассветом. Разбудили глухие удары лома и мерзкий скрежет обитой желе­зом лопаты. Ни свет ни заря дворник надумал скалы­вать лед.

Едва успел закипеть чайник, как позвонил Коля Жиляев: не терпелось поделиться открытием.

— Приезжай,— сказал Тухачевский.— Но только скоренько. Без четверти двенадцать я должен отбыть.

Немного некстати, но разве откажешь старым друзь­ям? Коля отличался особой душевной тонкостью, как все наивные люди, был глубоко раним. Одаренный му­зыкант и бескорыстный фантазер, он влюблялся не то что с первого взгляда, но даже понаслышке и картинно страдал на глазах театральной Москвы. У него ходили в приятелях тотошники и бильярдисты, официанты в «Астории» или, скажем, «Савое» почитали за честь кра­сиво обслужить Николая Сергеевича. Жил он неустроен­но, трудно, но артистическая безалаберность не замути­ла его восторженного преклонения перед идеалами ре­волюции.

Портрет молодого военачальника в краснозвездном шлеме висел у него в комнате на самом видном месте. Для Коли это была и память о восемнадцатом годе, и верность юношеским порывам. Он никогда не напоми­нал о своей причастности к легендарной судьбе. Именно в восемнадцатом Тухачевский вступил в партию. С бу­дущим поручителем — революционером Кулябко — его познакомил не кто иной, как он, Николай Сергеевич Жиляев.

Тайная гордость выливалась в благоговейное обожа­ние «демона революции». Неисправимый романтик по- своему понимал давнее, почти позабытое нынче сталин­ское высказывание.

Пока Михаил Николаевич находился в зарубежной поездке, Жиляев увлеченно копался в книгах. В «Исто­рии скрипок» Мозера и в «Кремоне» у Нидерхейтмана ему попалось на глаза упоминание о сделке дома Гвар­нери с одним венецианским негоциантом, поставлявшим альпийскую сосну.

Гипотеза ослепила, как театральный софит. Для пу­щей уверенности Николай Сергеевич разыскал крупного специалиста по лесосплаву. Через знакомого замнаркома добился приема и заставил себя выслушать. Специа­лист долго не мог понять, что от него требуется и какое вообще он имеет касательство к производству смычко­вых инструментов. Бурный темперамент Жиляева опре­деленно вызывал в нем скрытое противодействие. Одна только мысль, что на лесоповале, где полно заключен­ных, будут ставиться какие-то опыты, могла лишить душевного равновесия. Когда же в конце концов выясни­лось, что не требуется ни ответственных решений по от­расли, ни официальных заключений, ответработник поз­волил себе немного отмякнуть. Как человек просвещен­ный и не чуждый искусств, он с полным одобрением от­несся к новаторской идее по части вымачивания древеси­ны в соленой воде. И подтвердил, что она, древесина, действительно способна обрести совершенно иные каче­ства. Какие именно? Товарищу музыканту, конечно, виднее, он же лично не считает себя компетентным в во­просах акустики. Но сама мысль ему очень даже понра­вилась. Оперативная обработка сплавного леса — самое узкое место. Топляк и все такое... Из-за этого много пре­тензий. О том же, что свойства материала могут улуч­шиться — мореный дуб, например,— никто и слушать не желает. Короче говоря, ценная инициатива. Стоит работать в таком направлении.

Жиляев ушел окрыленным. В магазине на Кузнец­ком мосту он приобрел контурную карту Апеннинского полуострова, по которой школьники упражняются в ге­ографии, и нанес на нее предполагаемый маршрут от итальянских Альп до Кремоны.

Николай Сергеевич церемонно поцеловал руку Нине Евгеньевне, скинул галоши, повесил пальто и, предвку­шая торжество, направился прямо в кабинет.

—       Вот! — он благоговейно опустил на стол сверну­тую в рулон карту.— Можешь забыть о грунтовке и ла­ках, Миша. Это был тупиковый путь.

—       Возможно,— Тухачевский понял суть из телефон­ного разговора и не торопился с возражениями. Пусть Николай сперва изложит подробности.

—       На этой схеме ты найдешь все, что нужно,— Жи­ляев развернул и разгладил свой свиток.— Тут были леса, где произрастали альпийские сосны,— он обвел мизинцем заштрихованный чернильным карандашом овал.— Может, они и теперь там растут, но это неваж­но... Отсюда бревна сплавлялись по горным речкам в ни­зину. Видишь стрелочки?