Помоги проекту - поделись книгой:
Пересекая площадь, мы прошли мимо деревянных подмостков, похожих на высокие узкие лавки или кобылы для гимнастических упражнений.
Здесь я был поражен невиданным зрелищем, заставившим меня на время забыть усталость. На одной из кобыл заметил я старика, который лежал, вытянувшись во весь рост, и длинным не очищенным от коры прутом наносил удары по своему костлявому заду. Плечи его при каждом ударе вздрагивали, грудь издавала глухой сдавленный стон. Спина была изрубцована до крови, а он продолжал отсчитывать удар за ударом.
Старик не был одинок. Почти все подмостки заняты были людьми, с увлечением предававшимися тому же занятию. Некоторые раздевались, некоторые пробовали крепость розог, заготовленных в большом количестве и лежавших в наполненных водой ямах. Полицейский спокойно прохаживался меж помостов, казалось, не обращая внимания на странное занятие этих людей, не помогая им, но и не останавливая.
Я предположил было, что вижу последователей секты самоистязателей, каких мне нередко приходилось встречать на Востоке. Но те наносили себе удары во время религиозных процессий, под звуки валторн и бубнов, у тех были возбужденные фанатизмом лица, те не замечали боли — а эти делают свое дело методически, словно выбивают ковры, у них перекошенные от боли лица и нет-нет прорвется сдавленный стон.
— Что делают эти люди? — спросил я.
— Это преступники, приговоренные к наказанию розгами.
— Они… сами…
Полицейский с удивлением посмотрел на меня.
— А кто же? Ведь палачу надо платить, а так и лучше и дешевле.
Дешевизну этого способа у меня не было оснований оспаривать, но я не мог не выразить сомнения в его надежности.
— Ведь они могут хлопать лозой по помосту, — сказал я.
Вместо ответа спутник мой показал на окровавленные спины.
Я собирался было попросить более обстоятельных объяснений, но другое, превосходящее всякую вероятность зрелище отвлекло меня.
Высокий и худощавый длиннобородый мужчина, взойдя на площадку с установленной на ней в виде глаголя виселицей, гортанным голосом прочел какую-то длинную бумагу, деловито прикрепил ее к подножию виселицы, поднялся по лесенке и всунул голову в заранее приготовленную петлю.
Будучи не в силах вынести это отвратительное зрелище, я отвернулся. Но любопытство скоро превозмогло: пройдя шагов пять, я оглянулся назад и увидел покачивающийся наподобие маятника труп с длинной бородой, развевающейся по ветру.
Тем временем процессия наша подошла к дворцу.
Несколько подобных же групп уже стояло перед балконом, ступеней на десять возвышавшимся над площадью. На балконе за большим, заваленным толстыми фолиантами столом восседал император, недостаточно внушительная наружность которого возмещалась пышностью одежды. На нем был шитый золотом плащ, напоминавший одежды греческих священников, голову украшало нечто вроде папской тиары с золотым на ней крестом. Концы креста, украшавшего тиару императора, были согнуты вправо, словно какой-то изувер пытался сломать его. Такие же кресты были на груди восседавшего несколько ниже императора длинноносого судьи, на рукавах солдат и на касках полицейских.
— Король сам принимает просителей? — удивился я.
— Да, — ответил полицейский, — только император может оказать этим людям свое милостивое правосудие.
Просители подходили к ступенькам трона и, низко склонив головы, быстро и коротко излагали суть дела. Чиновник раскрывал книгу законов и показывал номер статьи. Король в знак согласия наклонял голову, а находившийся тут же глашатай громко объявлял приговор. Просители кланялись еще раз и отходили в сторону.
— Император оправдал их? — спросил я.
— Нет, — ответил полицейский и, заметив мое недоумение, пояснил: — Кого он может оправдать? Невинного. Но зачем невинный придет сюда? Только виновные обращаются к милосердию императора.
— Император простил их? — не унимался я.
— У нас никто не просит прощения. Лишь изредка сознание тяжести вины заставляет преступника просить об усилении наказания, и то он может сделать это лишь стоя на эшафоте.
Я исполнился уважения к жителям этой страны. Мне все нравилось — и король, самолично судивший своих подданных, и простота судопроизводства, и забота преступников о том, чтобы наказание соответствовало степени их виновности, и, наконец, добровольное выполнение приговоров суда.
— Ваша страна по праву называется лучшей из стран мира, — сказал я.
Полицейский с гордостью принял эту похвалу.
Подошла моя очередь. Я тоже низко склонил голову, но, не зная за собой вины, не произнес ни слова. На помощь мне пришел полицейский, устами которого я сказал приблизительно следующее:
— Великий и всемогущий император. Спаситель человечества, повелитель всех народов, населяющих мир, князь света, наследник солнца, властитель звезд и луны, охранитель всех тварей, царь животных, рыб и плодов. Я, чужестранец, недостойный лицезреть все величие вашей священной персоны, совершил чудовищное преступление, перейдя без милостивого вашего разрешения границу ваших владений. Сознавая всю тяжесть совершенного мною преступления и гонимый укорами совести, я прошу ваше величество назначить мне высшее из наказаний, чтобы я впредь не смог нарушать установленных вами законов.
Я чуть было не нарушил правил, попытавшись по европейской привычке, внедренной в нас долгими веками сутяжничества, оправдать свой недопустимый проступок несчастной случайностью, но один из полицейских так предупредительно толкнул меня в бок, что, наверное, ушиб свой кулак о мои недостойные ребра. Я поблагодарил его, поняв всю нетактичность нарушения обычаев страны.
Император, как мне показалось, с любопытством разглядывал меня, и по выражению его стариковски хитрых прищуренных глаз я понял, что он не прочь бы задать мне несколько лишних вопросов, но не хотел менять раз установленного порядка. Все это я успел учесть с практичностью британца и опытного путешественника по необыкновенным странам, чтобы не замедлить при случае воспользоваться наблюдениями.
Суд, однако, шел своим чередом. Чиновник показал статью закона, император кивнул головой, глашатай громко объявил приговор.
Я был приговорен к самоубийству посредством лишения головы. Полицейский искренне поздравлял меня с необычной милостью, так как способ этот применялся редко ввиду дороговизны приспособления, и любезно объяснил мне несложную механику этой операции.
— Это очень просто, — сказал он, подводя меня к эшафоту с установленной на нем машиной, основной частью которой был топор, ярко блестевший на летнем солнце. — Вы поднимаетесь по ступенькам, кладете шею вот на это возвышение и тихонько развязываете узелок — он будет у вас как раз под руками. А остальное без вашего участия сделает машина.
Надо ли говорить, что решение суда было для меня полной неожиданностью. Я был ошеломлен подобно быку, которого ударили вдруг обухом по лбу.
— А еще что? — спросил я, бессмысленно глядя на эшафот.
— Об остальном вам не надо заботиться, — ответил полицейский, — все сделают слуги его величества короля.
Признаюсь, я и не подумал о том, что после меня останется много грязи: кровь, отрубленная голова — и что весь этот мусор кому-то придется убирать.
Я понял, что надо поблагодарить за заботливость.
— Кто будет убирать? — состязался я в вежливости с полицейским. — Покажите мне. Я заплачу ему за работу.
— Его величество милостиво принимает этот расход на себя, так же, как и снабжение необходимыми орудиями и материалом. Впрочем, если вы хотите, то можете за особую плату заказать панихиду по обрядам вашей религии.
Не имея особого пристрастия к церкви и ее служителям, я предпочел оставить деньги при себе. Как истинный христианин, я верил в загробную жизнь и предпочитал явиться на тот свет с деньгами в кармане.
— Счастливо оставаться, — сказал полицейский, покидая меня перед орудием казни.
Я оценил и этот прекрасный обычай: никто не мешал преступнику с полным комфортом расположиться на эшафоте. Ему предоставлялась возможность еще раз раскаяться в своих преступлениях и даже заклясться никогда больше не совершать их.
Я воспользовался этими минутами иначе.
Не потеряв самообладания, я не прежде вступил на тряские ступеньки эшафота, чем план дальнейших действий был обдуман мною до мельчайших деталей.
Беспокойство все-таки я чувствовал нешуточное. Отточенное острие топора со следами запекшейся на нем крови не могло произвести на меня особо успокаивающего действия. Шнурок, поддерживающий топор, показался мне слишком тонким: а вдруг он порвется раньше времени, и я нечаянно окажусь под топором.
Полицейский стоял в стороне, внимательно следил за каждым моим движением и, казалось, был недоволен моей медлительностью. Что как он из вежливости поможет мне поскорее справиться с этой несложной работой.
Медлить было нельзя. Я вытянул руки вперед и, собрав последние силы, громко закричал:
— Прошу правосудия императора.
Я не слышал своего голоса. Я не заметил даже, как неловким движением оборвал шнурок, и топор, опустившись, отрезал кусок полы от моего кафтана. Придя в себя, я увидел, что эшафот окружен стражей, готовой насильно произвести ту экзекуцию, от добровольного выполнения которой я отказался.
Может быть, так и было бы, если бы я не порвал шнурка.
Страже пришлось исправлять машину, поднимать топор, привязывать шнурок, и эта оттяжка спасла меня. Император заметил беспорядок и обратил взгляд в мою сторону. Судья раскрыл книгу и показал статью закона. Император кивнул головой, и я опять очутился перед троном его величества.
Смерть моя была отсрочена на несколько минут.
Я снова стоял в очереди, ожидая, пока король отпустит последнего из подсудимых. Наконец он обратился ко мне.
— Чужестранец, — спросил он, — чего ты хочешь от милости императора?
Я успел все обдумать.
— Великий государь, — сказал я, безбожно перевирая титул, — отец солнца, царь луны, зажигатель звезд, князь тьмы, спаситель всех птиц, зверей и китов. Я, ничтожный путешественник Лемюэль Гулливер из Нотингемшира в Англии, необыкновенные приключения которого известны всему миру, прошу разрешения удивиться великой милости, оказанной мне вашим несравненным правосудием. Чувствуя, что голова моя сейчас отделится от моего недостойного туловища и уста сомкнутся, я подумал: а кто же выразит благодарность его величеству за неизреченную милость, проявленную ко мне. И я решил прервать для этого трижды заслуженную мною казнь.
Речь моя понравилась императору. Лукавые глазки его засветились улыбкой.
— Чужестранец, — продолжал он, — в чем же ты видишь эту милость?
— Император, — отвечал я, — путешествуя по всем странам мира — а я был в Китае, в Персии, в Японии, Татарии, Турции и на острове Борнео, — видел я, как тамошние короли и властители, которые не годятся подметать пол в том доме, где находитесь вы, милостивый император, даже менее тяжкие преступления, чем мое, наказывали вдвое сильнее.
Я рассказал императору обо всех способах казни, которые я видел сам и о которых читал у заслуживающих доверия путешественников. Рассказал, как сажают на кол, подвешивают за ребро, растягивают на дыбе, поджаривают на огне, сжигают на костре, живыми закапывают в землю.
Рассказ мой понравился королю.
— Ни одна из этих казней не минет тебя, чужестранец, — сказал он. — Но ты, я вижу, много видел. Тебя любопытно слушать. Иди во дворец и после обеда расскажешь нам о своих приключениях.
Глава третья
До обеда оставалось еще часа два. Можно было смыть с лица следы крови и грязи, подкрепить себя глотком вина, куском говядины и черным хлебом. Это простое кушанье показалось мне настолько вкусным, что я не променял бы его ни на одно из самых изысканных блюд французской кухни. Впоследствии я понял, что кормили меня для того, чтобы я не слишком много ел за королевским столом, но тогда я был очень далек от подобных предположений.
Ухаживала за мной молоденькая и очень веселая горничная, которая почему-то не могла смотреть на меня без смеха.
— Что ты находишь во мне смешного? — спросил я, стараясь схватить ее за подбородок. Но она фыркнула и убежала.
Непосредственное веселье этой милой девушки нимало не гармонировало с мрачными, лишенными всяких украшений стенами дворца, обставленного тяжелой, словно прикованной к полу мебелью. Не могу не сознаться, что ее неподдельно радостный смех, раздававшийся то тут то там в пустых и темных анфиладах дворца, возвратил мне то уверенное в себе спокойствие, ощущая которое я всю жизнь с честью выходил из самых тяжелых испытаний.
— Здесь, право, недурно, — решил я, развалившись на кушетке, обитой когда-то дорогой, но сейчас грязной и рваной материей, и, забыв все потрясающие события этого утра, заснул мертвым сном, и, наверное, проспал бы до вечера, если бы та же девушка не разбудила меня через полчаса, сказав, что пора идти к обеденному столу.
— Но позвольте, — сказал я, забыв, что горничная не понимает моего языка, — разве можно явиться к столу в таком наряде?
Действительно, мой кафтан был сильно помят и потерт, левая пола отрезана гильотиной, панталоны разорваны в нескольких местах, а сквозь дырку башмака выглядывал не особенно чистый чулок.
Но если горничная не понимала слов, то она отлично поняла мои жесты. Ни слова не говоря, она выбежала из комнаты и вернулась с большим зеркалом. Я пытался объяснить ей, что нуждаюсь больше в игле и нитке, но она, смеясь, подсовывала мне все то же зеркало.
Я взял его — и чуть не выронил из рук.
Да, несомненно, это был я: это мой нос — точно с таким носом изобразил меня < … > через сто лет после моей смерти. Это мои глаза, мой рот, мои волосы. Но где морщины на лбу и у рта, где седина на висках, кто успел так прекрасно завить и причесать меня?
Я в недоумении посмотрел на горничную — та снова захохотала. Чувствуя что-то неладное, я опять посмотрелся в зеркало, обратив внимание на свою одежду, — и чудо. Кафтан мой оказался столь же новым, как и десять лет назад, когда я получил его от портного. Мой кружевной воротничок приобрел снежную белизну, и даже мои башмаки оказались сшитыми из лучшего русского сафьяна.
— Прекрасное зеркало, — сказал я, — но…
И опять показал на зияющие дыры своего костюма. Горничная покачала головой, словно хотела сказать:
— Ничего не вижу, — и тотчас же повела меня к столу.
Беспокоился я напрасно. Все приглашенные были в будничном платье — правда, ни у кого не было таких дыр на штанах, но зато качеством материала кафтан мой мог соперничать с одеждой любого из приглашенных. А самое главное — никто не дал мне понять, что находит в моей одежде какие-нибудь изъяны.
— А может быть, они видят то же, что видел я в волшебном зеркале?
Это соображение успокоило меня, и, быстро освоившись, я приобрел обычную развязность.
Место мне было отведено на конце стола, где сидели провинциальные чиновники, приехавшие с докладом к государю. Среднюю часть стола занимали придворные особы, ведущие личное хозяйство императора и жившие постоянно во дворце. Ближе к королю сидели министры, главный судья, которого я узнал по длинному носу, правители областей и военачальники.
Из женщин, кроме королевы, довольно молодой и красивой, и ее фрейлин, была только кубышкообразная жена военного министра.
Кушанья подносились не всем одинаковые, а от некоторых, особенно дорогих и вкусных, на нашем конце стола считалось хорошим тоном отказываться. Я не знал этого обычая и брал все, что мне предлагали, а какой-то особо вкусной рыбы наложил на свою тарелку так много, что этого кушанья хватило не всем.
Кухня императора не отличалась ни обилием, ни утонченностью. Предпочиталось жареное мясо и рыба, а на наш конец подавали колбасы, очень вкусно приготовленные и гарнированные капустой, которую они умели готовить 120 различными способами.
Пили из больших и тяжелых кружек напиток, по вкусу напоминающий эль и тоже довольно вкусный. Не меньше понравилось мне и вино, схожее по запаху с лучшим бургундским, — я чуть было не осушил полной бутылки, если бы лакей предусмотрительно не отнял ее. Оказалось, что на нашем конце стола бутылка эта выполняла чисто декоративную роль.
Не заметил я здесь и роскоши, свойственной королевским дворцам Европы. Золото вовсе не употреблялось, серебро только на королевском конце, а большинство довольствовалось оловянной и глиняной посудой.
Не обошлось и без странностей. Так, сначала было подано сладкое, потом мясные и рыбные блюда, затем уже суп, а напоследок соленая рыба. Такой порядок не мог не показаться мне неестественным, но спросить объяснения было не у кого, так как переводчик сидел далеко от меня. Впоследствии я узнал, что таков был обычай дворца, и мне пришлось из-за этого пережить немало неприятностей. Дело в том, что сладкое перед обедом портило мне аппетит, а есть суп после обеда просто не хотелось. Сладкое я старался обычно подсунуть соседу, а от супа отговаривался нашим английским обычаем обходиться без первого блюда; эти уловки сходили до поры до времени благополучно, но в свое время враги припомнили их.
После обеда все подходили к королю и королеве и благодарили их, целуя большой палец руки. Некоторых, в том числе и меня, король задержал в зале. Я прождал несколько минут, пока он разговаривал с придворным, судя по знакам отличия, занимавшим большой пост. Как я потом узнал, это был первый министр и ближайший советник императора, человек еще молодой, высокий и статный, с красивым лицом, обрамленным белокурой бородкой и бакенбардами.
Говорил, собственно, министр, а король только кивал головой, причем несколько раз взглянул на меня: из этого я понял, что речь шла о моей особе. Кончился разговор вполне благополучно, потому что первый министр, подойдя ко мне, с мягкой улыбкой произнес несколько непонятных слов, после чего подошел переводчик и мы прошли в спальню короля.
Царственная чета расположилась в уютных креслах, я сел на стул посреди комнаты, переводчик — рядом со мною.
— Рассказывай, — приказал король.
Я постарался для первого раза не ударить лицом в грязь, зная, что от успеха моих рассказов зависит все. Я рассказал им о стране маленьких людей — лилипутов, о которых читатель знает из первой части моего путешествия, но при этом напирал на такие подробности, которые по совету Ричарда Симпсона я предпочел опустить в печатном издании; я заметил, что императору и королеве такие подробности пришлись больше всего по вкусу. Император много смеялся, слушая мой рассказ об остроумном способе тушения пожара, даже задал несколько вопросов. Привести эти вопросы я не могу, так как они касались вещей, о которых не принято говорить в обществе.
Когда внимание слушателей утомилось, а король заснул, сидя в кресле, королева, удостоив меня милостивой улыбки, сказала:
— Иди куда хочешь, иностранец. Император отсрочил тебе свою милость. Но, чтобы не лишиться ее, приходи каждый день к обеду и продолжай свои рассказы, которые так понравились нам.
Я поклонился и поцеловал туфли своей госпожи.
Признаться, я очень устал и рад был немедленно устроиться где-нибудь на ночлег, но, выйдя от короля, оказался окруженным толпой придворных: некоторых я видел во время суда, некоторых за обедом — все они наперерыв старались сказать мне какую-нибудь любезность.
Поделиться книгой: