Сага о Щупсах

Мистер Хорошинг задумался о пустом месте на каминной полке у себя дома, где любимая ваза его жены — производства Бернарда Лича[4] — стояла до того, как вибрации от ожесточенных ударов по клавишам в исполнении Эсмонда не сбросили ее на пол.

— Пианино — все же не вполне ударный инструмент, — сказал он наконец натужно. — Еще он струнный. Это не барабан, миссис Ушли, уж точно не барабан. К сожалению, ваш сын не способен это различить. Если у него и есть музыкальное дарование… скажем так, пусть лучше барабанит.

Миссис Ушли хоть и проиграла бой за музыкальность преображенного отпрыска, войну за его артистичность не бросила. Однако после того, как он самовыразился визуально при помощи несмываемого маркера в туалете первого этажа, даже у нее появились некоторые сомнения в будущем сына как художника. Сомнения мистера Ушли оказались глубже.

— Я не позволю осквернять этот дом лишь потому, что тебе кажется, будто Эсмонд — восставший из гроба Пикассо, и во сколько нам обойдется… Подумать только, во что нам встанет ремонт! Тут на сотни фунтов — спасибо этому чертову маркеру.

— Эсмонд не знал, что чернила так въедятся в штукатурку.

Но мистеру Ушли так просто зубы не заговоришь.

— Семь слоев эмульсии, а все равно просвечивает, и где он вообще видел женское кое-что такой формы? Вот что мне интересно.

Миссис Ушли предпочитала видеть в этом иное.

— Нельзя сказать с уверенностью, что это… то, о чем ты думаешь, — сказала она, заманивая его в ловушку. — Это все твои грязные фантазии. Я не восприняла это как какую бы то ни было часть человеческой анатомии. Мне это увиделось чистой абстракцией, линией, силуэтом и формой…

— Линией, силуэтом и формой чего? — спросил ее муж. — Так вот, я тебе скажу, что в этом увидела миссис Люмбагоу. Она…

— И слушать не желаю. И не буду, — сказала миссис Ушли, и тут ее озарило: — А откуда ты знаешь, что она увидела? Не хочешь ли ты сказать, что миссис Люмбагоу сообщила тебе, что ей увиделось…

— Мистер Люмбагоу мне сообщил, — сказал мистер Ушли, а супруга его замерла в ожидании непроизносимого. — Он пришел в банк продлить срок по кредиту и отметил, как сильно его чертова жена, зайдя к тебе выпить кофе на днях, впечатлилась рисунком женской штучки на стене в нашем туалете.

— Ну нет, не может быть. Ее к тому времени уже закрасили.

— Именно. Дважды. Но она все равно просвечивает через краску. Миссис Люмбагоу доложила мужу, что это проросло, покуда она сидела в туалете.

— Не верю. Рисунки не прорастают. Она все придумала.

Хорэс Ушли сказал, что дело не в этом. Дело в том, что миссис Люмбагоу видела… ну, что эта штука прорастает… ладно, не прорастает, а проступает сквозь эмульсию, пока она сидела в туалете, и этому паршивцу Люмбагоу хватило пороха потребовать увеличения срока выплаты, угрожая ему, что все узнают о привычке Ушли, а именно Хорэса Ушли, рисовать вульвы, да, к черту «кое-что» и «штучки», давайте называть вещи своими именами, на стене у себя в туалете, и поэтому…

— Ты же не позволишь ему это сделать? Ты же не можешь… — пропищала миссис Ушли.

Хорэс Ушли будто взглянул на свою жену в первый и, возможно, в последний раз.

— Конечно, я все отрицал, — проговорил он медленно, после чего умолк. — Я сказал ему, чтобы он пришел, черт бы его драл, сам и проверил, если мне не доверяет. Поэтому штукатуры прибудут ликвидировать остатки ущерба завтра же.

— Опять ущерба? Какого еще?

— Ущерба, причиненного литром «Доместоса», кувалдой и паяльной лампой, за которые я заплатил двадцать пять фунтов. Не веришь — иди, убедись.

Миссис Ушли уже унеслась, и, судя по наступившей тишине, Хорэс понял, что впервые за время их брака он добился практически невозможного. Ей нечего было сказать, и вопрос о художественном образовании Эсмонда был отложен навсегда.

Ум миссис Ушли был занят другим: она вдруг увидела великую мужественность в поступке супруга. Разглядывая разгромленную стену уборной, она раздумывала, сможет ли уговорить Хорэса примерить до сих пор не ношенные бриджи из лосиной кожи, которые она подарила ему на свадьбу. Вероятно, оно и к лучшему, что ныне шумный Эсмонд более не прятался по углам.

Глава 4

К Вериному сожалению, решительный миг Хорэса оказался именно им — мигом. Супруг немедленно пришел в себя боязливого и им остался. К бессмысленной агрессии, направленной на что угодно, даже слегка отмеченное искусством или хотя бы изысканностью, Эсмонда подтолкнула мать, но и влияние отца в последующие несколько лет вряд ли можно считать целительным.

Профессия мистера Ушли, несомненно, утвердила его в старомодных представлениях, что два плюс два неизменно равно четыре, дебет должен сходиться с кредитом, деньги не растут на деревьях и их надо зарабатывать, сберегать и приумножать с процентом, второй закон термодинамики применим к делам человеческим в той же мере, в какой он применим в мире физики. Или, как он выразился одним знойным вечером, когда отца и сына, совершенно против их воли, выслали на «приятную» прогулку в Кроуэм-Хёрст:

— Тепло всегда двигается от горячего к холодному, никогда не наоборот. Ясно?

— То есть нечто холодное, вроде кубика льда, не может нагреть огонь на плите? — уточнил Эсмонд, удивив отца своей проницательностью. Хорэс никогда не думал об этом в таких очевидных терминах.

— Именно. Отлично. То же самое и с деньгами. Закон термодинамики применим и к банковским делам. Деньги всегда двигаются от тех, у кого они есть, к тем, у кого их нет.

Эсмонд остановился под березами на вершине холма Брейкнек.

— Не понимаю, — сказал он. — Если богатые все время дают деньги нищим, почему нищие остаются бедными?

— Потому что они тратят деньги, разумеется, — раздраженно ответил Хорэс.

— Но если богатые раздают деньги, значит, деньги от них уходят, и, стало быть, богатые не могут оставаться богатыми, — возразил Эсмонд.

Мистер Ушли с тоской вгляделся в далекого игрока на гольф-поле и вздохнул. Он не умел играть в гольф, но вдруг пожалел, что не научился. Его захлестнуло желанием ударить по чему-нибудь, и маленький белый мяч вполне мог бы заменить ему сына. Устояв перед искушением, мистер Ушли изо всех сил постарался улыбнуться и ответить Эсмонду. Хотя и не представлял, что именно тут можно сказать. На выручку пришло некоторое религиозное воспитание.

— Нищих всегда имеем с собою[5], — процитировал он.

— А почему мы их всегда имеем с собою?

Мистер Ушли попытался назвать хоть одну причину, с чего он привел это утверждение, которое никогда прежде не обдумывал. Как-то не было необходимости. Нищим его услуги управляющего отделением банка были не нужны, а если и нужны, то у нищих нет средств, чтобы за эти услуги заплатить; единственный человек в округе, где проживали Ушли, которого с некоторой натяжкой можно было счесть менее благополучным, являлась старая миссис Драпп, уборщица, что приходила дважды в неделю пылесосить и выполнять иные обременительные работы по дому и за свои услуги вымогала по пять фунтов в час. Мистеру Ушли думалось, что она не может считать себя нищей. Но, как бы то ни было, он уже ввязался в спор, и теперь придется его продолжить.

— Нищие всегда с нами потому, — сказал он, внезапно вдохновившись, — что они не сберегают средства. Они тратят все, что заработали, сразу, а богатые, которые гораздо умнее, поэтому они и стали богатыми, возвращают потраченное. Получается циклический процесс, что доказывает мою точку зрения. Я иду домой пить чай.

Вот в таких незавершенных дискуссиях о втором законе термодинамики и еще целой куче различных вопросов юный Эсмонд обретал уверенность в бытии. Точнее, не столько уверенность, сколько убежденность в том, что ему, возможно, никогда не постичь природу вещей, но в вещах была определенность предназначения, а у общества — некие неизменные качества, и все это делало понимание совершенно необязательным.

Эти выводы и впрямь произвели некое успокоительное действие, особенно на подростка, подверженного не только эффектам собственного вялого сексуального пробуждения, но и нападкам других мальчиков и, что еще хуже, девочек — из-за его имени, ушей, дурацкой внешности и все еще не вполне изжитой склонности таиться по углам, особенно в минуты душевного разлада. Озлобленность, пробужденная в Эсмонде подобным к нему отношением, находила некоторый выход в ожесточенных барабанных припадках, а позднее — в нескольких фортепианных уроках, но этой отдушины его лишили.

Поскольку Эсмондовы непристойные каракули на стене туалета не возымели хоть сколько-нибудь продолженного действия на прискорбно слащавые чувства матери к нему, которые она так часто выражала публично и многословно, Эсмонд почувствовал себя несколько счастливее, осознав, что в этом мире понимание сути вещей практически необязательно, если вообще возможно.

Таким образом, выбирая между сокрушительной любовью матери и чувствами, которые эта любовь в нем вызывала, и отцовскими жесткими неизменными представлениями примерно обо всем, Эсмонд Ушли замыслил походить на отца. Мышление — процесс семье Ушли неведомый, и замысел Эсмонда был обречен на неудачу.

Глава 5

Хорэс Ушли в последнее время испытывал некоторую симпатию к сыну: мальчишка, благодаря которому можно было утихомирить столь говорливую жену, даже если для этого требуются непристойные картинки в туалете первого этажа и расходы на штукатурку и ремонт, не так уж и плох.

Он даже простил сыну чудовищный барабанный грохот. В конце концов, из-за него Хорэсу приходилось покидать дом гораздо раньше и таким образом избегать пробок, а также он давал совершенно легитимный повод возвращаться поздно, предварительно укрепив дух парой больших виски в местном пабе «Виселица и гусь». Если вдуматься, то и столкновение Веры с инспектором по шумовой экологии и угроза наказания тоже пошли на пользу. У Веры поубавилось авторитарности, а скандал с прорастающей в туалете «штучкой» и рассказы миссис Люмбагоу о происшествии усилили этот эффект.

Иными словами, Хорэс Ушли зауважал разрушительные дарования Эсмонда, нехарактерные для его пугливой натуры. Его прежнее отвращение к юноше, из которого мог вырасти, как ни крути, его робкий двойник, сменилось теплотой к сыну, и появилось глубокое восхищение его характером.

Но когда эти молодые побеги протестности увяли и перерожденный Эсмонд принялся походить на отца, от влюбленности мистера Ушли в сына не осталось и следа.

Быть Хорэсом Ушли уже само по себе скверно, и наблюдение себя в зеркале за бритьем Хорэс Ушли всегда переживал с унынием. Но, поднимая за завтраком голову от тарелки с кашей и видя юную версию себя самого, жуткую копию, которая повторяет все его движения и даже кашу ест в той же манере и с той же неохотою, — Вера считала, что каша есть самая полезная для сердца пища, — Хорэс тем более не находил покоя.

Самочувствию мистера Ушли эти наблюдения тоже не содействовали. Здоровым тело Хорэса Ушли не было никогда, и сейчас оно реагировало на зеркальную копию юного себя, на заре ее мужания, — мужания, какое можно ожидать от банковского управляющего из Кройдона, что изо всех сил стремится, как ни парадоксально, к преждевременной старости, словно пытаясь избегнуть мучений нежелательного узнавания.

В свои сорок пять Хорэс Ушли выглядел на шестьдесят, а год спустя он уже тянул на все шестьдесят пять: менеджер из Лоулендской штаб-квартиры банка, приезжавший с визитом в Кройдонское отделение, поинтересовался, что Хорэс собирается делать на будущий год, когда выйдет на пенсию. В тот вечер мистер Ушли вернулся из «Виселицы и гуся» с шестью двойными скотчами внутри вместо обычных двух.

— Конечно, я пьян, — ответил он с некоторым трудом на упреки жены. — Ты бы тоже напилась, если б увидела себя моими глазами.

Миссис Ушли закономерно пришла в ярость.

— Не смей так со мной разговаривать! — завопила она. — Ты женился на мне, как ни крути, и я не виновата, что теперь не так хороша, как была в молодости.

— Это правда, — сказал Хорэс, но призадумался над аргументом. Он никогда не считал ее красивой, поэтому не понимал, с чего она подняла эту тему. Но прежде, чем он успел разобраться и отыскал табурет, чтобы на него плюхнуться, супруга продолжила разговор.

— На себя бы посмотрел, — заявила она.

Хорэс уставился на нее и попытался сфокусироваться. Вера явно стояла перед ним в двух экземплярах.

— Я все время на себя смотрю, — пробормотал он, нащупывая табурет. — Это невыносимо. Отвратительно. Некуда деваться от этого. Я… он все время перед глазами. Все, черт бы его подрал, время.

Тут пришел Верин черед пялиться. Она не умела обращаться с пьяными и никогда не видела Хорэса настолько наклюкавшимся. Он пришел домой в этом жутком состоянии, оскорбил ее, свалился на табурет и принялся говорить о себе в третьем лице — все это выходило за грань простого опьянения. На мгновение ей показалось, что здесь дело глубже, возможно — маразм, но тут до нее долетел, а вернее сказать, ее обдал дух виски: Хорэс, посеревший лицом, поднялся на ноги.

— Вот опять! — закричал он, полоумно глядя куда-то ей за спину, на кухонную дверь. — Теперь меня двое. Что они делают в моей пижаме?

Миссис Ушли настороженно глянула за плечо. Теперь ей чудилась белая горячка. Вероятно, Хорэс пил втихую, и вот наконец его это догнало и он сходит с ума. Но к дверям всего лишь прокрался Эсмонд. Однако не успела она указать Хорэсу на этот очевидный факт, как супруг вновь заговорил.

— Проклятое пятно! Исчезни, я тебе говорю! — заорал он. К передозировке скотча явно добавились живые воспоминания о школьной экскурсии в «Олд Вик»[6]. — Раз, два, значит, пришло время это сделать. Как в аду мрачно![7]

Схватив разделочный нож, Хорэс враскачку двинулся на сына, прыгнул на него — и рухнул лицом вниз.

— Что с папой? — спросил Эсмонд, а Вера присела рядом и забрала у мужа нож.

— Он не в себе, — ответила она. — Или, похоже, ему мерещится, что он — кто-то другой. Или что-то в этом роде. Оставь прятки, Эсмонд, помоги привести отца в порядок, а я пока вызову «скорую».

Они втащили Хорэса по лестнице наверх и уложили в кровать, и тут Вера решила не вызывать врача. Вместо этого она позвонила брату Альберту, и он сказал, что утром прибудет.

— Но ты мне нужен сейчас, — настаивала Вера. — Хорэс только что попытался заколоть Эсмонда. Он спятил.

Альберт оставил при себе соображения об умственном состоянии свояка и положил трубку. Он сам принял алкоголя больше допустимого и не желал терять водительские права ради Хорэса Ушли, который попытался сделать то, что любой другой отец в здравом рассудке совершил бы давным-давно.

Глава 6

Покуда Хорэс в пьяном ступоре счастливо избегал страданий семейной жизни, Вера провела бессонную ночь, пытаясь осознать то, что ее муж сошел с ума, потеряет работу и окончит свои дни в приюте для психов, о чем узнают все соседи. Такая комбинация мрачных выводов привела ее к еще более мелодраматическому заключению: Хорэсу, может, и впрямь удастся убить ее душку Эсмонда — стоит ей только отвернуться. Вера Ушли решила никогда не оставлять их одних, и романтическое воображение несколько утешило ее картинами возможной защиты сына от ножа в руках спятившего супруга, даже ценой собственной жизни. Ясное дело, Хорэс погибнет вместе с ней — она проследит, чтоб так и случилось, — и Эсмонд продолжит жить, очень кстати обремененный невозданным чувством вины (Вера не была уверена, что означает «невозданный», кроме того, что это определение явно как-то связано с любовью и почему-то неизбежно) и ужасной тайной произошедшей трагедии, о которой ему не хватит сил кому бы то ни было рассказать. Вера сопровождала эти театральные мысли чередой всхлипов и ближе к рассвету погрузилась в беспокойный сон под храп супруга.

Эсмонд слушал все это, лежа у себя в спальне, и пытался разобраться, что же случилось и отчего отец назвал его «проклятым пятном» и велел убираться из дома. Крайне странно и для впечатлительного подростка глубоко огорчительно. Намерения отца, выраженные в нападении с разделочным ножом, также оказались слишком очевидными.

Попав меж двух огней — несуразно сентиментальной матерью и вопиюще кровожадным отцом или отцом по меньшей мере безрассудным, — Эсмонд, что не удивительно, ощутил потребность в более спокойной среде обитания, где его бы воспринимали более здраво, чем мать, и не отталкивали с такой озлобленностью, как отец. Целые миры ждали покорения, и чем скорее он выберет себе подходящий, тем лучше. Засыпая, Эсмонд впервые после злосчастного эксперимента с барабанами решился на бунт: собрался сбежать из дома. Дома все не так. Он не обязан мириться с подобным к себе отношением, и даже если в итоге ему придется жить на улице, голодным, нищим и всеми брошенным, пусть — все лучше, чем нынче.

Но дядя Альберт, прибывший на своем «астон-мартине» следующим утром сразу после того, как Эсмонд ушел в школу, не дал ему принять столь радикальные меры.

— Что тут вообще происходит? — спросил он по обычаю громогласно, едва переступил порог.

Вера торопливо проводила брата в кухню и закрыла за собой дверь.

— Хорэс. Пришел домой пьяный, начал кричать на Эсмонда, а потом схватил нож и попытался его убить. Он и мне наговорил ужасного, и что его самого — двое, и…

— Двое чего — его? — прервал ее Альберт.

— Ума не приложу. Нес околесицу. Сказал, что все время смотрит на себя и не может больше это терпеть.

Альберт обдумал ее заявление и отнесся с пониманием.

— И не упрекнешь ведь. Внешность жуткая. Прилагается к службе в банке. Не знаю ни одного, кто бы не смотрелся так же кисло. Понятия не имею, зачем ты за этого типа замуж вышла.

— Потому что он пылко меня любил. Он без меня жить не мог, — сказала Вера, давно переведя этот литературный вымысел на язык реальности. — Мы обручились… он сделал мне предложение на Бичи-Хед и…

— Знаю-знаю, еще бы, — поспешил прервать ее Альберт, лишь бы не слушать всю эту историю еще раз. — Но вот скажи мне: что мне с ним делать, по-твоему, раз он окончательно съехал с катушек? Что врач говорит?

Вера уныло присела за кухонный стол и покачала головой:

— Я не спрашивала. Ну, то есть, обратись я к врачу, он бы сказал, что у Хорэса… ну, не все дома, и Хорэс потеряет работу, и что нам тогда делать?

— Где он сейчас?

— Наверху, в постели. Я позвонила в банк и сказала, что у него температура и он пару дней побудет дома. О, Альберт, я не знаю, как мне быть. — Вера примолкла и взглянула на ящик, где лежал разделочный нож. — В следующий раз, когда он опять нападет на Эсмонда, меня может не оказаться рядом.

— Он раньше когда-нибудь на него бросался?

Вера помотала головой.

— А что Эсмонд сказал?

— Спросил только, что случилось с папой.

— В смысле, он никак Хорэса не доставал?

— Ни словом. Он просто спустился в пижаме вниз — узнать, отчего Хорэс так вопит и твердит, что его двое. Бедный мальчик не успел вообще ничего толком сказать, и тут Хорэс хватает нож и кидается на него. Ужас.

— Да уж, — сказал Альберт, изо всех сил пытаясь представить, как его свояк сподобился на такой порыв, равно как и на давнишнее страстное предложение Вере на вершине Бичи-Хед. Черт бы его драл, он должен был вдрабадан ужраться, чтобы кидаться на Эсмонда в присутствии Веры. Даже Альберт подумал бы лишний раз, прежде чем выделываться перед сестрой. — Все равно не понимаю, чем могу помочь, — продолжил он. — Ну, то есть… советую держать Хорэса подальше от бутылки.

— Ты что же, можешь хоть на миг допустить, что я ему разрешаю пить дома? — вознегодовала Вера. — Так вот: совершенно нет. Бокал вина в Рождество, но это другое дело.

Альберту пришлось еще раз переосмыслить характер свояка.

— Ты ведь не хочешь сказать, что он надирается в пабах? Хорэс — в пабе? Быть того не может. Банковские управляющие к пабам и близко не подходят. Это противоречит их религии.

— Ну вот где-то он все-таки напивается, это уж точно. От него несет, как от пивоварни. И он всегда возвращается затемно. Встает на рассвете и появляется дома так поздно, что приходится ставить ему ужин в духовку. В общем, поднимись и поговори с ним. Хочу понимать, что происходит.

Альберт сдался. Он, может, и устрашающая фигура на рынке подержанных автомобилей Эссекса, но сестре перечить не мог никогда. Альберт отправился наверх и обнаружил Хорэса в жутком состоянии.

— Привет-привет, — сказал Альберт шумно. — Что это ты вдруг нажрался и кинулся на Эсмонда с ножом?

Мистер Ушли вжался в матрас. Он и в лучшие-то времена с трудом переносил шурина, а сейчас время было худшее. Его терзала зверская мигрень, кошмары прошлой ночи довлели над ним. Вынести допросы человека, которого Хорэс уверенно считал уголовником, а то и гангстером, он уже не мог.

— Не понимаю, о чем ты, — пролепетал он еле слышно. — Мне нездоровилось.