В БОЛЬНИЦЕ
Мчатся тропы, сияет их белизна.
Что до этого мне, заключенной в палате?
Я стою тихонечко у окна.
Просто плачу.
Спросит врач: "Ты сегодня плакала, да?
Ты хотела увидеть, что там, за горой?"
И я улыбнусь: а ведь он угадал!
И я кивну головой.
Рукою доброю погладь мою...
Рукою доброю погладь мою, —
Пусть как сестре — назад не оглянуться.
Мы знаем: после бури кораблю
В родную гавань больше не вернуться.
Утри мне слезы. Только ты один
Найти сумеешь ласковое слово.
Мы оба точно знаем: блудный сын
Родного неба не увидит снова.
* * *
Возьми в свои руки руку мою
с любовью брата.
Мы оба знали: простреленному кораблю
нет к родным берегам возврата.
Единственный, я внимаю тебе,
сними кручину.
Мы оба знали: родных небес
не увидеть блудному сыну.
БЕССОННОЙ НОЧЬЮ
А бессонной ночью — на сердце лед,
а бессонной ночью — ужасен гнет.
Протянуть ли руку — порвать ли нить?
Отступить?
А наутро — свет.
он на крыльях мчит,
и тихонько он
мне в окно стучит.
Не тяну я руку, не рву я нить.
Сердце!
Дай мне повременить!
Да, я такая
Да, я такая:
проста без затей,
мысли мои тихи.
Люблю тишину,
и глаза детей,
и Франсиса Жама стихи.
Был пурпур мне ближе других цветов,
я жила среди горных вершин,
я была своей средь больших ветров
и своей — средь орлов больших.
Да, это было,
но это — ушло.
Меняются времена.
Душа носилась на крыльях орлов,
а нынче меня не узнать...
В ПУТИ
/
И вновь простор полей, и ветер вешний,
шаг невесом.
Так может, этот плен и этот ад кромешный —
лишь страшный сон?
Но ведь тогда и память об отрадах
и о дарах,
что узниках утешить были рады,
скользнет во мрак?
Так пусть кошмар и ад не гасят пламя
еще чуть-чуть,