Отверженный дух

С этими словами он подхватил пару огромных кожаных саквояжей, вместе с которыми мне сейчас очень хотелось бы провалиться сквозь землю. Отчаянно пытаясь отвлечь внимание приятеля от коробки с цилиндром и зачехленного охотничьего ружья, сваленных угрюмым носильщиком на тележку, я уже благодарил бога за то, что он надоумил меня, по крайней мере, оставить дома клюшки и удочки: поскольку ни о рыбалке, ни о гольфе Арнольд не упоминал, я не решился смущать его столь явными намеками.

Невдалеке от станции мы нашли частную колымагу с табличкой «такси» и покатили по грязным безликим улочкам типового шахтерского гетто. Машина шла весело, то подскакивая на булыжниках, то скользя с присвистом по трамвайным путям; рельсами здесь, казалось, было пронизано все пространство, включая и ворота заводских строений; бесчисленные трубы извергали клубы зловонного дыма, тут же и оседавшего копотью на мокрых от дождя крышах.

— Видишь, болота тут совсем близко, — Арнольд указал куда-то вбок, где среди общей серости действительно промелькнула зеленая полоска, — жаль, что в первый день такой дождь. Но ничего, давление растет, завтра все будет в лучшем виде!

Вдали показался пенистый желтоватый поток, затем деревянный мостик, а где-то за ним — россыпь крошечных мельниц на зеленой равнине. Возомнив, будто мы покидаем-таки эту преисподнюю, я готов был уже вздохнуть с облегчением, но в ту же минуту автомобиль свернул на боковую улочку и резко затормозил.

— Ну вот и приехали! — радостно объявил мой друг.

Сначала в глаза мне бросился табачный киоск с газетами, затем какая-то контора, затянутая в ржавые жалюзи, наконец между ними, чуть в глубине, за металлической оградой с закопченным орнаментом взору моему предстал маленький домик-кубик из желтого камня какой-то местной породы; за стенками высоких окон виднелось что-то очень знакомое, мятно-зеленого цвета.

Встречать гостей вышла вся семья. Меня первым делом провели в спальню, затем показали ванную — судя по количеству полотенец она была явно одна на всех — и усадили за «большой чай» с пирожками и пирожными, домашними вареньями и консервированными фруктами, ветчиной и говяжьим языком; были тут и сооруженьица, которые Мэри именовала «бламонж» — мы их в детстве называли просто «формочками».

Трапеза эта, очевидно, заменяла здесь ужин: за ней в половине десятого последовал «вечерний чай» — точнее, какао и кофе с молоком и всякой всячиной вприкуску — а затем началась молитва. Все опустились на колени, каждый у своего стула, а мистер Льюис принялся читать, но не по-церковному, а каким-то смешным экспромтом, с оглашением нужд и недостатков всех присутствующих. Прикрыв ладонями нижнюю часть лица, я изо всех сил пытался не расхохотаться, хотя от стыда впору было выбежать вон.

В этот час Спирмонт расслаблялся: лакеи расставляли столики для баккара и винь-ет-уня, мужчины за вином обсуждали перипетии дневной охоты, женщины в спальнях зевали, сплетничали и ждали мужчин. Меня, в основном, не замечали, — разве что кузен то и дело появлялся рядом, чтобы подпустить лениво очередную шпильку, — так что я сидел себе в кресле и делал вид, что смакую портвейн; изнывал, конечно, мучался, но знал, по крайней мере, свое место. У Льюисов меня каждую минуту поджидал сюрприз. Впереди был целый месяц: не слишком ли поспешил я принять приглашение?

Арнольд зашел ко мне перед сном пожелать мне спокойной ночи и, конечно, обо всем догадался.

— Что, Баффер, не по себе с непривычки? — тон, впрочем, он выбрал весьма легкомысленный. — Ты, главное, не пугайся. На самом деле, вот увидишь, все они — очень милые, добрые люди. Ну, принято так у нас; уклад, понимаешь, такой…

Что ж, уклад так уклад; утешившись этой здравой мыслью, я в скором времени и заснул.

Первая неделя вся ушла у меня на привыкание к странностям новой жизни. Более всего меня угнетала их навязчивая добросердечность: чопорные ужимки, стыдливые гримаски, бесконечное взаиморасшаркиванье — она не предназначалась исключительно гостю, как могло показаться вначале, а густо пропитывала всю домашнюю атмосферу. Для начала пришлось попросить, чтобы меня не называли «мистером Блонтом».

— А как же прикажешь тебя величать — «ваша честь»? — смеялся Арнольд, — совсем как-то неудобно. Что поделаешь: пэр в нашем доме нечастый гость.

Наконец я для всех стал просто Баффером; девушки осмелели: теперь они уже могли обменяться со мной безобидной шуточкой, а то и позволить гостю какую-нибудь совсем уж интимную вещь: принести ведерко дров, например, или сходить в киоск за газетами. Правда, чем настойчивее втягивали меня в семейный круг, чем добрее и ласковее все ко мне становились, тем острее за всем этим я ощущал какую-то напряженную настороженность. И только Арнольд, как прежде, изо всех сил старался хоть чем-то облегчить мне жизнь.

Стыдно, конечно, было плохо думать о близких ему людях, но что я мог поделать, если они постоянно заставляли меня краснеть, и все больше от злости? С детства привык я ругать себя мысленно за «снобизм», но с Льюисами в этом отношении тягаться было трудно. Все чаще слышал я о неких «счастливчиках», которым, знаете ли, «все преподносят на ложечке, с самых пеленок», все больше тщетных усилий тратил на то, чтобы как-то совладать со сложностями местного этикета.

Разумеется, оплошности я совершал на каждом шагу, да такие, что вспоминать о них было потом смешно, хотя и грустно, конечно, — именно оттого, что забыть обо всем я уже и не смог. Все они так или иначе касались пресловутого «режима экономии», о котором никогда прежде мне слышать, а тем более, думать, не приходилось.

Выходя из комнаты, я постоянно забывал выключать за собой свет; то и дело невпопад ворошил угли в камине. Однажды, от широты душевной, нарезал для тостов весь белый батон, хотя требовалось всего-то ломтика два или три. А потом, пытаясь проиллюстрировать Арнольду какой-то свой дурацкий тезис, исчеркал карандашом полпачки вензельной писчей бумаги.

Девушки на моих глазах терпеливо выключали свет и приводили в порядок камин. Хелен покорно собрала за мной лишний хлеб в кулек: «Ничего, вечером будет пудинг», — а Мэри — застукал-таки я ее за этим делом! — с помощью ладоней и ластика восстановила большую часть бумажной продукции и вернула ее на прежнее место — разглаженной, ровненькой стопкой.

Почему-то осознание того факта, что все эти досадные мелочи связаны с объективными трудностями, — ценами, скажем, на уголь, хлеб или бумагу, — не только не успокаивало меня, но раздражало еще сильнее. Дело в том, что я знал уже к тому времени: скупость — удел людей не бедных, нет (одна моя очень состоятельная кузина страсть как любила подсчитывать среднее количество угольков в ведерке и, соответственно, его оптимальную теплоотдачу), но прежде всего пошлых и вульгарных.

Арнольд, в противоположность им всем, был необычайно щедр, даже, пожалуй, расточителен.

Однажды промозглым, дождливым вечером он принес матери два восхитительных букета лилий. Простуженная миссис Льюис сидела у слабого огня и куталась в шаль. Увидев цветы, она так вся и сжалась от страшного предчувствия; глаза ее широко раскрылись.

— Откуда это у тебя?

— Из Блонфилда. Правда, красивые?

— И это — мне?

— Ну конечно, — он широко улыбнулся, радуясь своему подарку.

— Но разве сегодня мой день рожденья? Или какой-то другой праздник?

— Неужели я должен непременно ждать какого-нибудь праздника, чтобы подарить тебе цветы, мама? Вечер такой отвратительный — хотелось хоть чем-то тебя развеселить.

— Ах, Арнольд, но нельзя же так тратиться, спасибо тебе, конечно, но лучше бы ты этого не делал.

Вид у нее при этом был такой несчастный, что стало ясно: себе этим «подарком» он испортил настроение на весь вечер. В ту минуту я просто готов был возненавидеть миссис Льюис.

Временами на Арнольда находило жуткое веселье. Особенно запомнился мне один вечер, когда в комнате вдруг словно вырос невидимый барьер: по одну сторону — мы с ним, по другую — в каком-то тревожном смятении — все остальные. Была с нами и Вайолет Эндрюс. Она вместе с Мэри училась в Блонфилде, нередко присоединялась к нам в наших прогулках по болотам и мне страшно не нравилась. Безвкусная провинциальная барышня; типичная школьная «училка», только еще и претенциозная донельзя — и что только увидел в ней Арнольд? В те годы я искал свой юношеский идеал и готов уже был поверить, что живое его воплощение обрел в лице своего друга.

Вайолет предложила устроить литературные чтения, достала «Жену короля Лира» и принялась декламировать — красиво, но очень уж театрально. Арнольд был в ударе; он читал великолепно, как профессиональный актер, внутренне переживая каждый звук. Родители взирали на сына с тихим благоговением. После того, как пискливо отчитались девушки и я пробубнил с грехом пополам свой отрывок, все захотели слушать пластинки. В основном Льюисы собирали классику, хотя Арнольд любил и старый джаз, особенно «Сказочный ритм» и «Дарданеллу»; впрочем, нашлись здесь и современные фокстроты. Мэри сдвинула мебель в стороны, и образовалась маленькая танцплощадка; Арнольд пригласил Вайолет, я — Хелен.

— Все, хватит, не могу больше! — воскликнула, наконец, его партнерша и рухнула в кресло без сил. Хелен напряглась всем телом и сбилась с ритма.

— Давайте перед сном послушаем что-нибудь успокаивающее, — Мэри поспешно вскочила с низенькой табуреточки, что стояла у самых ног миссис Льюис, сняла танцевальную пластинку — она к тому времени вертелась вхолостую — и поставила «Неоконченную симфонию», одну из любимых вещей Арнольда. Постояв в раздумье, тот внезапно оттолкнул сестру, отложил Шуберта в сторону и с треском швырнул на вертушку — как оказалось, «Котенка на клавишах». Первые же звуки клацающего синкопа привели его в необычайное возбуждение.

— Ой, Арнольд, не надо! — воскликнула Мэри, но было поздно.

Последовал головокружительный трюк, и я вдруг увидел перед собой первобытный, истинный «джайв», тот джайв, к которому придуманный позже музыкальный термин вряд ли даже имеет какое-то отношение. Оскалившись в усмешке и стиснув пальцы, Арнольд пустился отплясывать самым необъяснимым образом: спотыкаясь о пустоту и чудом не падая, взвиваясь в воздух и мягкой кошачьей дугой опускаясь к самому полу. Что ни поза, то невероятное, противоестественное равновесие; что ни движение, то вызов всем известным законам физики. Я визгливо хохотнул и осекся: смех мой в эту минуту прозвучал как крик.

Чувства мои в тот момент я не смог бы, наверное, выразить словами. Позже я попытался убедить себя в том, что стал случайным свидетелем спонтанного юношеского бунта. Что это был своеобразный выброс застарелого эмоционального шлака, накопившегося в душе у мальчика за долгие годы. Но в ту минуту я был не в силах проанализировать свои ощущения.

Миссис Льюис слабо вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Что такое? — Арнольд замер на месте и оглядел присутствующих так, будто только что проснулся.

Наутро он не вышел к завтраку. «Сегодня мальчик должен отдохнуть», — ласково сообщил папаша, уминая яичницу с беконом.

Трудно мне объяснить, даже сейчас, спустя много лет, почему уже в тот момент, когда нас представили друг другу, я почувствовал к этому человеку резкое, почти физическое отвращение. Кажется, в ту минуту я вообразил, будто не отец Арнольда стоит передо мной, а какой-то мерзкий его двойник. Впечатление это усилилось, когда из-за линз в стальной оправе на меня уставились все те же яркие птичьи глаза, и человек заворковал — размеренно и закругленно. К гостю сына мистер Льюис отнесся с преувеличенной учтивостью. Но почему-то все в нем — и любезные шуточки, и приторная улыбочка, как бы стекающая из-под старомодных усов, — вызывало во мне, отнюдь не впечатлительном шестнадцатилетнем подростке, ощущение безотчетной тревоги.

С первых же минут мне стало ясно, что Арнольд горячо предан отцу и тот пользуется полным его доверием. В свою очередь и мистер Льюис спешил, даже слишком спешил, при каждом удобном случае продемонстрировать свое полное единодушие с сыном во всех вопросах.

Отец моего приятеля, помимо всего прочего, имел одну пренеприятнейшую привычку: он любил прокрадываться этаким мышонком в комнату, усаживаться где-нибудь потихоньку — «Я не помешаю вам, мой мальчик» — и таращиться на нас своими сияющими глазками. Арнольд тут же принимался пересказывать ему содержание нашей беседы, а я умолкал и впадал в оцепенение. Что это было: природная вежливость, искреннее желание поделиться с отцом, узнать его мнение, или же внутренняя потребность доказать ему, что ни у кого здесь нет от него секретов? Признаться, это вот последнее подозрение особенно меня и донимало.

О чем бы мы с Арнольдом ни говорили — а за рамки приличия нас заносило довольно-таки часто, — мистер Льюис на своем наблюдательном пункте хранил полную безмятежность, не пытаясь чему-то противиться или возражать. Нетрудно вообразить себе реакцию этого фанатика методистской догмы, если бы кто-нибудь — в совершенно иной компании — поинтересовался, что он думает о падении фаллического авторитета в христианском мире: не это ли основная причина расцвета гомосексуализма на Западе? С нами же мистер Льюис смиренно склонял головку:

— Тебе лучше знать, мой мальчик. Я в таких вещах ничего не смыслю.

От такой кротости Арнольд распоясывался окончательно, а я уже не мог выговорить ни слова.

Примерно в то же время Арнольд признался мне в литературном пристрастии, о котором прежде я не подозревал. Томас Ловелл Беддоуз, малоизвестный автор из Бристоля, — вот кто, выходит, оказал на моего друга самое сильное — и роковое — влияние. Похоже, Беддоуз был близок ему даже не столько как поэт, сколько как пророк — «жизни истинной, во смерти обретенной», он-то и стал естественным звеном, замкнувшим в цепочку две других его страсти — к оккультизму и местному фольклору.

Безумный жонглер «осколками музыки разума», певец собственной болезненно-неисчерпаемой фантазии, он не-, способен был, казалось, остановиться в своей нескончаемой и тщетной погоне за призрачным совершенством.

Какая-то болезненная незавершенность ощущалась в каждой строке этого загадочного поэта; будто неведомая сила вечно подгоняла его, не давая задержаться на одной мысли. И Арнольд, надо сказать, с кумиром своим имел много общего; лучше всего удавались ему точные, блестящие метафоры, но каждый раз, наткнувшись случайно в своем поиске на какую-нибудь жемчужину, он тут же и бросал ее, будто зная уже заранее, что нет ей в природе достойного обрамления, и отправлялся в погоню за следующей.

Как ни странно, кроме отца, никто больше не поощрял его в этих попытках самовыражения: женщины, при всей своей пресловутой «культурности» более всего были озабочены, казалось, тем, как бы загасить в юноше творческий пыл. Арнольд отбивался от вкрадчивых доброжелательниц с совершенно недопустимым, на мой взгляд, благодушием, а в разговорах со мной то и дело пытался как-то их опасения оправдать.

— Понимаешь, они очень боятся, что я займусь литературой всерьез.

— Но неужели этого нужно бояться?

— Конечно. Литературой на хлеб не заработаешь, если нет связей в издательском мире. Правда, есть тут у меня кое-что стоящее, — с этими словами он выдвинул ящик письменного стола, доверху набитый мелко исписанными листками:

— Сплошные черновики. В серьезном издательстве и смотреть на них не станут, но у нас, на местном уровне, кто-нибудь вполне мог бы этим заинтересоваться.

— И что здесь?

— Обывательская мифология, сборник всех здешних легенд: истории о ведьмах, привидениях, «посещаемых» особняках и фермах — некоторые из них я слышал еще в детстве. Главное — найти документальные свидетельства, которые подтверждали бы даты и имена. Но это как раз труднее всего: местная приходская церковь — основной мой источник, на который постоянно приходится ссылаться, — сгорела лет двадцать назад. Можешь себе представить — погибла вся хроника тех времен…

С этого времени и начались наши совместные ночные экспедиции. Обуреваемый сомнениями и дрожа от страха, я все-таки шел в темноту за своим невозмутимым вождем, а потом стоял, обливаясь холодным потом, под развалившейся стеной какой-нибудь давно заброшенной комнаты, слушал бешеный стук собственного сердца и воображал, будто вижу во мраке чьи-то крадущиеся тени. Мы побывали в пещере, где время от времени появлялся голый младенец, несущий горе каждому, кто его увидит; на могиле крестоносца, чье каменное надгробье в ночь Убиенных Душ восстает из земли и исполняет танец смерти под церковными вязами. Посетили мы тут и луг, на котором вот уже три столетия лежит проклятие и не растет трава, оттого что когда-то два брата в ссоре лишили тут друг друга жизни; побывали у пересечения двух тропинок, под которым зарыта ведьма с осиновым колом в сердце.

— Сам-то ты, надеюсь, не веришь во все эти сказки?

Мы стояли с ним среди болот в сероватом от лунного света тумане, слушая зловещий шепот трясин, прерываемый шелестом сухой травы. У меня зуб на зуб не попадал, хотя было совсем не холодно.

— Почему ты так решил? — Арнольд холодно блеснул на меня пустыми стекляшками; лицо его показалось мне мертвенно-бледным.

— А ты видел хоть раз привидение своими глазами?

— Ну, знаешь, если бы границы веры человеческой определялись только непосредственным опытом, не существовало бы и христианства.

— Там хотя бы чьи-то записи остались. А тут — одни бабушкины сказки.

— Ну зачем уж так, — он явно обиделся. — Хорошо известно, что в этой местности жила когда-то ведьма, потом ее повесили, вбили кол в грудь и зарыли вот тут, прямо под нами. Такой ритуал — как сожжение: гарантирует, что злой дух не вселится в кого-нибудь из детей убитой.

— Ну хорошо, а как ты это докажешь? — чем-то необходимо было сокрушить эту его холодную убежденность: она все больше начинала меня пугать.

— Смотря что считать доказательством. У моей бабушки работала очень старая женщина по имени Эллеан. Мэри и Хелен еще застали ее в живых. Так вот, ее бабка, в свою очередь, помнила этот суд, последний, кстати, в нашей округе. Акт 1736 года навсегда отменил смертную казнь за колдовство.

— И что же она натворила, эта твоя ведьма?

— Навлекла на кого-то смерть, как водится, «средствами тайными и богопротивными». Разумеется, открытого суда над ней проведено не было, и сборище не имело ровно никакой юридической силы. Вскоре и судья, вроде бы, отдал Богу душу при весьма загадочных обстоятельствах. Поговаривали, будто это дело рук сына казненной особы, но теперь до истины не докопаешься; все тут за два столетия породнились, родовые ветви переплелись, и каждое поколение хоть что-нибудь, да подтирало в фамильной истории, — естественно, кому нужны такие скандалы в генеалогии. В том-то и слабость моей книги: она требует документов, а не просто рассказов: их-то навыдумывать нетрудно. Вот, например, этот случай, — он указал себе под ноги, — один из самых интересных, а что мы имеем? Несколько жалких строк. Известно только, что ведьму нашу звали Сьюилл и что после ее смерти такой фамилии больше в наших местах не встречалось. Есть, правда, Сьюиллы в Блонфилде, но они, как выяснилось, приехали к нам откуда-то с юга и, кстати, не пришли в восторг, узнав о причине моего к ним визита.

— Итак, — закончил я за него, — доказательств у нас по-прежнему нет. Все, что мы имеем, это воспоминания древней старухи, которой вот уже двадцать лет, как нет в живых.

— А зачем она стала бы такое выдумывать? — возразил мой приятель. — И почему в народе место это называют «Ведьмин перекресток»? Что ты на это скажешь?.

— Скажу, что все это на самом деле легко проверить.

— Как же?

— Тут ведь повсюду сплошной торфяник. Ну а торф — превосходный естественный бальзамент.

Дело в том, что я вспомнил очень вовремя своего престарелого дядюшку Улика, который, бесконечно перекапывая земли своего уэстморлендского поместья, располагавшегося как раз на путях наступления отрядов Чарльза Эдварда, благополучно извлек-таки в один прекрасный день парочку свеженьких воинов Стюарта; тела и одежда под рыцарскими доспехами сохранились в самом лучшем виде.

Конечно же, у меня и в мыслях не было ничего дурного: хотелось просто хоть чем-то поддеть эту его непробиваемую убежденность. В следующее мгновение я уже проклинал себя за глупость.

— Отлично! Завтра же возвращаемся сюда с лопатами!

Мы пошли обратно, прыгая по кочкам, продираясь сквозь вереск, и по мере того, как восторженное возбуждение его нарастало, я все более впадал в уныние. Осквернение могилы, если уж на то пошло, пусть даже и могилы, не осененной крестом, разве не кощунственно? Разумеется, никакой могилы там нет, в этом я ни на секунду не сомневался, но… вдруг?

Весь следующий день, начиная с самого утра, я был занят отчаянным поиском хоть какой-нибудь отговорки.

В конце концов, густому туману, опустившемуся на городок вместе с сумерками, я обрадовался как манне небесной: уж теперь-то на болотах нам делать нечего, пусть даже Арнольд и знает там каждую тропку. Назавтра я уезжал, а там — пусть делает без меня, что хочет. Должно быть, я, сам того не сознавая, начинал уже верить в его рассказ.

После ужина мы вышли прогуляться, дошли до самого конца улочки и в молочно-серой мгле не смогли разглядеть даже деревянного мостика. Арнольд пробурчал что-то про себя и повернул к дому. В тот вечер, как выяснилось, они с отцом должны были еще идти на какую-то встречу. Так что очень скоро мне пришлось присоединиться к женщинам в гостиной: они достали шитье из корзинок и предложили мне колоду пасьянса — я, по привычке, предпочел книгу.

Время тянулось медленно. Несколько раз я замечал, что хозяйки мои чем-то встревожены: постоянно поглядывают — то на часы, то друг на друга — ерзают и вздыхают. Пробило десять: мужчин все еще не было, и мы разошлись по своим комнатам.

Что-то разбудило меня среди ночи. Несколько минут я пролежал в полудреме; вдруг снова: клак! — что-то звякнуло о стекло. Я встал и распахнул окно. Туман рассеялся, и над спящими окрестностями ярко сияла скособоченная луна («Морда с флюсом», — так поэтически выразился о ней накануне мой приятель).

— Впусти меня, — донесся шепот снизу. Арнольд стоял под окном, опершись на лопату. Как был, босиком и в пижаме, я бросился из спальни, к двери черного хода. Пошатываясь, он тяжело прошел мимо меня и молча стал подниматься по лестнице. Я обомлел: брюки у него были по колено в грязи — вот, оказывается, откуда он так поздно!.. Арнольд остановился среди комнаты.

— Ты был прав. Там ничего нет… Ничего нет! — внезапно ноги у него подкосились, и он рухнул на пол. Не оставалось ничего другого, как поднять на ноги весь дом. Мэри тут же вызвала врача. На следующий день мне не позволили попрощаться со своим другом: у него якобы поднялась температура и «врач сказал, что нужен полный покой». Еще больше удивило меня то, что в тот день все Льюисы, не изменяя обычной своей тошнотворной приторности, дали понять, что молчаливо осуждают меня за что-то. Вообще-то ясно было, за что, но мог ли сам Арнольд проболтаться о моей гнусной роли в этом его мероприятии? Такое просто не укладывалось у меня в голове. Ясно было, по крайней мере, одно: теперь уже Льюисы не пригласят меня к себе никогда. Не могу сказать, чтобы мысль эта очень уж меня огорчила.

2

Подходя к дому, я издалека еще увидел, что завтрак на веранде накрыт; тут же, в кресле, сидела заметно посвежевшая, по-прежнему с иголочки одетая Вайолет Эндрюс и просматривала утренние газеты. На лужайке перед домом вовсю резвился мальчуган. Он играл — несколько секунд мне потребовалось, чтобы вспомнить название — в «диаболо». В годы моего детства многие, кажется, увлекались этим фокусом, но поветрие, помнится, быстро прошло. Доминик-Джон, похоже, был большим мастером полузабытой игры.

Обменявшись с Вайолет всевозможными приветствиями, я расположился в кресле, повернувшись спиной к маленькому виртуозу, чтобы он не слишком задавался перед гостем. Осведомившись обо всем понемногу, Вайолет поднялась к боковому столику, на котором располагался целый электрический арсенал: тостер, нагреватель, сковорода и невесть что еще. Интересно, подумал я, кому из женщин здесь принадлежит инициатива.

— Доми, подойди сюда, — крикнула Вайолет, — познакомься с лордом Уиттенхэмом; он друг твоего отца.

Мальчик издалека бросил на нас быстрый взгляд и двинулся к веранде, не переставая ловко манипулировать своей катушкой. Идеальная фигурка; разве что голова кажется крупноватой — но это, наверное, из-за копны шелковистых волос. Светло-прозрачные, будто стеклянные глаза в нежном обрамлении пепельно-серых ресниц. Так и есть: к любовно воспроизведенному в миниатюре портрету отца природа щедро добавила штрихи редкой, неземной красоты. Он смерил меня проницательным взглядом и высвободил правую руку для приветствия.

— Доброе утро, лорд Уиттенхэм. Вас «Уитти», случайно, никто не называл? Жаль, иначе вы разделили бы мою нелюбовь к сокращениям. Я — Доминик-Джон.

Я пообещал, что буду помнить об этом до конца своих дней. Нимало не уязвленный иронией, мальчик, не сводя с меня равнодушных глаз, принялся вдруг с ужасающей ловкостью прогонять катушку по шнуру.

— Умеете?

Нет, пришлось в этом признаться. Изящный жест этот, при всей своей театральности, не был, похоже, рассчитан на публику в данном ее составе. Я, во всяком случае, был для него сейчас не зрителем, но гостем, которого должно развлекать светской беседой.

— Отец рассказывал, что лет сорок назад игра вошла в моду, но потом, должно быть, многим показалась трудной. А ведь дело тут всего лишь в практике. Ничем не сложнее и бильбоке…

Чувствуя необходимость восстановить как можно быстрее свою пошатнувшуюся спортивную репутацию, я поспешил заметить, что как-то не успел пока овладеть высоким искусством бильбукета, но зато у отца в имении есть коллекция антикварных бит и мячей — считается лучшей в Англии. На мальчика это не произвело ни малейшего впечатления.

— Как-нибудь я покажу вам свою.

— Ну все, лорду Уиттенхэму пора завтракать, — заявила Вайолет. — Ты уже решил, что возьмешь с собой к бабушке? Чем ты там займешься, когда она захочет наконец от тебя отдохнуть?

— Возьму книги, — Доминик-Джон смерил ее неприязненным взглядом, — у бабушки в доме выбор небогат. Вы знаете, когда у нас гости, — вновь переключился он на меня, — я почему-то всегда оказываюсь лишним. Кто-то здесь явно полагает, что я до некоторых вещей еще не дорос… А, привет, Пу-Чоу! — обратился он к появившемуся в дверях отцу, — доброе утро. Пусть и виделись мы с тобой не так давно… а утро все же доброе, не так ли?

Арнольд рассмеялся, ничуть не смутившись бесстыдным намеком. Вид у него был бодрый и счастливый.

— Ну здравствуй, здравствуй. А я боялся, что тебя здесь уже не застану, — он попытался притянуть к себе сына, чтобы поцеловать; тот вытерпел экзекуцию с большим неудовольствием.