Гиблая слобода

Пришлось привести неопровержимые доказательства того, что деверь действительно приходил. И все же мамаша Жоли целых две недели дулась на семейство Вольпельер.

Мамаша Жоли — маленькая кругленькая старушка лет семидесяти пяти. Она носит на своих седых волосах затейливые чепчики и чуть не каждый день меняет их. В этом теперь все ее кокетство. Целые дни мамаша Жоли проводит у раскрытого окна. На подоконнике разместились два цветочных горшка, барометр, градусник и клетка с чижами; тут же важно восседает шавка, прекрасно разбирающаяся в людях, — она преследует звонким лаем всех незнакомцев, приходя на помощь хозяйке, если та на минуту зазевается, Леру живут как раз напротив. Однажды остановились часы Амбруаза и семейный будильник Леру. Мадам Леру открыла окно и спросила у мамаши Жоли, который час. С тех пор стоит ей высунуть нос на улицу, как старушка автоматически сообщает ей время, изображая говорящие часы.

Муж мамаши Жоли уже десять лет на пенсии. Чтобы свести концы с концами, он выполняет в своем квартале разные поденные работы. Старик — нескладный, длинный, высохший, как подрубленное дерево, фуражка вечно надвинута у него на глаза, а под рубашкой он носит фланелевый набрюшник, который доходит до самой груди. Жена называет его «папаша /Коли» и, когда он идет на работу, выговаривает ему, стоя у окна:

— Застегни куртку, папаша Жоли. Ведь не кому другому, а мне придется ухаживать за тобой, если ты простудишься. Тебе‑то, конечно, на все наплевать!

Если вы в эту минуту откроете дверь, вам придется выслушать подробнейший отчет о гриппе, которым папаша Жоли болел два года назад.

Несколько в стороне от шоссе стоит четырехэтажное здание, свысока взирающее на теснящиеся вокруг лачуги. Должно быть, когда‑то оно было очень красиво. Это помещичий дом, «настоящие хоромы», как выразился бы в старину какой‑нибудь дворецкий. По — видимому, дом был построен знатной дамой или куртизанкой и служил приютом недозволенной любви в те отдаленные времена, когда по дороге в Шартр катили, громыхая среди лугов, одни лишь дилижансы. На его прекрасной покатой крыше сохранилась почти вся черепица. Широкие окна разделены переплетами на мелкие квадратики, великолепный крытый вход подпирают обезображенные временем кариатиды, а северный угол здания увенчан башенкой, похожей на средневековую.

Дом этот был куплен в 1934 году Эсперандье, разбогатевшим крестьянином из долины Иветты, решившим надежно поместить свой капитал. На следующий год произошел пожар, и от здания уцелели лишь крыша да стены. Потом в доме поселился без всякого разрешения старый цыган, повозка которого сломалась посреди дороги. Он сам, его братья, зятья и племянники с семьями прожили там довольно долго. Старого цыгана звали Камерберг. Но в Гиблой слободе никак не могли привыкнуть к этому имени и окрестили цыган «камамберами». Цыгане уехали так же неожиданно, как и появились, но на этот раз в новой повозке, имя же «Камамбер» сохранилось за старым домом. Его и сейчас еще называют «Замок Камамбер», очевидно, из‑за средневековой башенки. Во время войны в Замке Камамбер ночевали беженцы. Обессилевшие, потерявшие последнюю надежду, некоторые из них так и остались там жить. Ободренные этим примером бездомные жители Г иблой слободы перетащили свои вещи в еще не занятые комнаты Замка, наскоро побелив их. В наши дни Замок Камамбер перенаселен.

/

Милу приспособил для себя узенькую мансарду рядом с комнатушкой мадам Леони. По соседству с ними, тоже под крышей, ютится мадам Валевская, вдова полька с тремя детьми. Старший ее сын, Рей, занимается боксом. Когда Рей стал профессиональным боксером, он смог придать жилой вид этому чердачному помещению. Семейство Торен и Мартен с сыном Ритоном живут на ^третьем этаже. На втором помещаются семейства Хан и Руфен, а также Жюльен с женой и младенцем.

В первом этаже очень низкие потолки, очевидно, он предназначался для слуг. Там поселился Морис. Отец его давным — давно умер. Мать осталась одна с восемью ребятишками и сумела вырастить их всех, так как трудится не покладая рук. В Гиблой слободе она считается весьма достойной женщиной. Две старшие ее дочери уже вышли замуж и куда-то уехали. Старший сын на военной службе. Морис работает в сапожной мастерской и вместе с матерью, которая по-прежнему ходит на поденную работу, кормит всю семью. Три сестры и меньшой брат будут посещать школу, пока мать и Морис еще в состоянии тянуть лямку. Одетта хорошо учится; сейчас она готовится к выпускным экзаменам, и близкие на нее не нарадуются.

Берлан удовольствовался дворницкой, справа от ворот, и даже выкроил закуток, чтобы заниматься зимой мелкой слесарной работой. Летом он раскладывает свой инструмент во дворе, а вокруг лежат наваленные кучей велосипеды.

Виктор и его брат Жим оборудовали для себя пристройку, где до нашествия цыган домовладелец чинил плуги.

Во время всех этих событий — пожара, войны, эвакуации и освобождения — мсье Эсперандье не подавал никаких признаков жизни; так что в Гиблой слободе совсем уже позабыли, что Замок Камамбер является его законным владением. Теперь, по прошествии десяти лет, когда жизнь снова вошла в свою колею, а жилищный кризис продолжал свирепствовать по — прежнему, мсье Эсперандье решил, что, затратив миллион франков на ремонт прежнего барского дома, он мог бы сдавать его приличным людям. Но для этого надо было прежде всего избавиться от нынешних постояльцев, вселившихся «без всяких договоров о найме». Он прибег к угрозам. Жильцы заявили, что согласны платить за квартиру. Он отказался от платы, даже отослал обратно денежные переводы. Перебирая в уме обитателей Замка Камамбер, Эсперандье пришел к заключению, что самый опас ный из всех Раймон Мартен, «заядлый коммунист», который способен все вверх дном перевернуть, лишь бы незаконно остаться в доме. Главное — выжить Раймона Мартена, а уж от остальных нетрудно будет избавиться. Эсперандье послал уведомление мсье Раймону Мартену и стал ждать, как будут развиваться события, избегая проезжать на своем стареньком «панаре» по отвратительной мостовой Гиблой слободы.

За Замком Камамбер проходит улица Сороки — Воровки, она ведет к станции и дальше к кладбищу, поднимаясь в гору среди кустов сирени и вьющегося плюща. Несколько чистеньких розовых вилл прячутся среди зелени по обеим сторонам улицы. Здесь живут с полным комфортом люди богатые: инженеры, коммерсанты, удалившиеся от дел, престарелый адвокат, молодой издатель, полковник в отставке. Но они уже не имеют никакого отношения к Гиблой слободе.

За домами, выстроившимися по другую сторону шоссе, полого спускаются к реке Иветте земли трех крупных ферм. Свекловичные поля, огромные пространства, засеянные салатом, и грядки клубники тянутся вплоть до Арпажона.

* * *

В Гиблой слободе не все соседи ладят между собой.

У Гобаров и Удонов общий колодец, и они из‑за него вечно на ножах. Мадам Удон во всеуслышание обвинила мадам Гобар в том, что та чистит о край колодца свою половую щетку. А как‑то утром раздались громкие крики мадам Удон, которая приглашала всех соседей взглянуть на загрязненную воду.

— Поглядите‑ка, гребенка!.. Она бросила в колодец гребенку! А ведь я пью эту воду!

И мадам Удон тут же вспомнила, что совсем недавно страдала расстройством желудка. С тех пор у нее вошло в привычку жаловаться на цену минеральной воды и объяснять всем и каждому, во что ей обходится «бесстыдство этой грязнухи Гобар».

Ссора из‑за колодца не исключение. Однако такие стычки носят местный характер. Это — семейные дела слободы. Но стоит случиться у кого‑нибудь горю или радости, и в них принимают участие все жители квартала, и Гобары с Удонами, мирно беседуя, присоединяются к остальным.

В Гиблой слободе два бистро: «Канкан», расположенный ближе к Парижу, — настоящее современное заведение с оцинкованной стойкой, автоматами, бильярдом, кипятильни ком для кофе и аперитивами всех сортов. Стоит только рот раскрыть — и вам уже несут аперитив с лимонной корочкой. А с наступлением теплых дней хозяин выставляет на задний двор стол для пинг — понга. «Канкан» — преддверие широкого мира, связующее звено между Гиблой слободой и Парижем.

Зато у мамаши Мани — крайняя постройка со стороны Шартра — чувствуешь себя как дома. Это бистро — переходная ступень между городом и деревней. Часть его наружной стены застеклили, а в мае там вешают тростниковую штору, похожую на маты, которыми обычно прикрывают парники. Такие маты можно видеть из окна поезда в окрестностях Кашена по левую сторону железнодорожного полотна. Мамаша Мани живая, толстенькая, добросердечная женщина. У нее можно купить бакалейные товары, сладости, галантерею, хлеб, сигареты и почтовые марки. Поэтому не приходится за всякими пустяками ездить бог знает куда. День — деньской мамаша Мани суетится, она просто разрывается между стойкой и весами. Столы в ее заведении железные, а стулья складные, садовые. Товары отпускаются в кредит. Хозяйка никогда не жалуется, что ей не вернули денег, и если в Гиблой слободе никто до сих пор не сидел без куска хлеба, то в этом заслуга и мамаши Мани. Недавно ее муж прибил над стойкой широкую полку. Потом пришел техник, установил на крыше антенну, похожую на чучело с растопыренными руками, а на полку поставил телевизор. Но мамаша Мани даже и не подумала сделать из‑за этого надбавку на стаканчик красного вина; больше того, в конце месяца у нее можно посмотреть, ничего не заказывая, телевизионный журнал и не услышать при этом ни одного обидного намека. Рядом со стойкой висит изображение галльского петуха. Под ним надпись; «Когда петух сей запоет, здесь всякому откроют счет». Но, по — видимому, ни хозяева, ни клиенты не читали этого изречения.

Три года назад приезжий бакалейщик открыл лавочку как раз напротив заведения мамаши Мани. В те времена она держала только бистро. Бакалейщик соглашался на любой кредит, но все время взвинчивал цены и так умело вел дела, что люди были вынуждены покупать только у него одного. Он заставлял дорого расплачиваться за всякую поблажку и обращался с покупателями, как с должниками. Женщины боялись ходить к нему в магазин: уж слишком большие вольности он себе позволял. А ответить резко они не решались, потому что были у него в долгу. Мужьям приходилось делать покупки самим, возвращаясь с работы домой, да еще смеяться пошлым шуткам этого субъекта. Бакалейщик недолго удержался в Гиблой слободе. А когда он уехал, мамаша Мани открыла у себя торговлю бакалейными товарами.

Можно подумать, что в Гиблой слободе стены домов прозрачные. Если Удоны утром пили шоколад вместо кофе с молоком, на следующий день мадам Вольпельер непременно спросит кого‑нибудь из них:

— Что это у вас за марка шоколада — «Фоскао» или «Бананья»? Запах просто замечательный!

Канализации в Гиблой слободе нет. Грязная вода стекает по трубам прямо в канавку, прорытую между мостовой и тротуаром. По цвету ручейка, бегущего мимо дверей квартиры Мунинов, легко догадаться, что сегодня у них стирка.

Двадцатого числа каждого месяца Гиблую слободу охватывает нетерпеливое, напряженное ожидание; ребятишки заранее знают, что сегодня уж им обязательно купят сластей. Как всегда, первой подает сигнал мамаша Жоли.

— Едет, едет! — кричит старушка со своего наблюдательного поста.

Заслышав ее радостные вопли, все выбегают на улицу.

— Добро пожаловать!

— Не зайдете ли выпить стаканчик?

— Как здоровьице? Не сдает?

— Погодка‑то вроде установилась…

— Вы всегда точны, милейший!

— Если бы вы только знали, как я рада вас видеть!

— Гюстав, привяжи собаку. Не бойтесь, мсье, она не кусается…

Так встречают агента, развозящего пособия многодетным семьям. Это маленький человечек, застенчивый и сдержанный. У него такой вид, словно он боится обидеть кого‑нибудь. Но ведь он привозит людям деньги. Правда, те, кто имеет право требовать, иногда слишком уж задирают нос.

* * *

Гудки паровозов и скрежет сцеплений поездов, которые прибывают на станцию за Гиблой слободой и отправляются дальше, точнее всяких часов отмечают время. В два часа ночи по мостовой с грохотом проезжают грузовики, везущие овощи на Центральный рынок Парижа. Стены домов дрожат, люди слышат сквозь сон гул моторов, но не просыпаются. Все уже так к этому привыкли, что плохо спят в воскресенье ночью, потому что на следующий день, в понедельник, рынок бывает закрыт. Утром по воскресеньям жизнь в Гиблой слободе кипит. Мужчины дома, и у них есть свободное время. Они советуются друг с другом, занимают у соседа то лопату, то грабли. Женщины переговариваются, заметая сор у порога, а ребятишки бегают наперегонк. и по дворам и садикам. Радиоприемники орут во всю глотку, и Раймон Мартен, который ходит из дома в дом, продавая «Юманите», может прослушать всю воскресную радиопередачу, не пропустив ни одного слова, ни одной ноты. А весенними вечерами в воскресенье по шоссе тянутся нескончаемой вереницей машины — это парижане возвращаются с пикника или с прогулки в долину Шеврёз. Заняв выгодные места у дороги, обитатели Гиблой слободы с важностью обсуждают достоинства автомобилей, толкуют о моторах или высмеивают «этих господ и дам». Из‑за узкой скверной мостовой машины замедляют ход и едут гуськом — прямо похороны по первому разряду. Женщины рассматривают туалеты парижанок, парни встречают свистом хорошеньких девушек в открытых двухместных автомобилях, а мужчины стараются по звуку мотора определить марку машины. Дети прислушиваются к словам взрослых и восторженно подсчитывают, сколько проехало малолитражек и сколько машин с передними ведущими колесами, а шавка мамаши Жоли лает с таким остервенением, что хозяйке приходится взять ее на руки, чтобы она, чего доброго, не выпрыгнула из окна.

Тот, кто знает Гиблую слободу как свои пять пальцев, не нуждается ни в каком календаре. Стоит пройтись мимо кухонь — и можно безошибочно определить по запахам, начало это или конец месяца. По осунувшимся лицам жителей квартала можно сразу сказать, что сегодня суббота, а не понедельник. А по тому, как они здороваются, — угадать, хорошо или плохо у них идут дела.

Всем в Слободе известны машины пяти окрестных врачей. Поэтому, когда одна из них останавливается перед чьей‑нибудь дверью, надо непременно разузнать, что случилось, если только мамаша Жоли не предупредит, что дела идут на улучшение и беспокоиться нечего.

Странная вещь: никто еще добровольно не поселился в Гиблой слободе, но ни один человек из тех, кого забросила сюда судьба, не уехал добровольно в другое место.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

БЕЛОЕ КАШНЕ

На следующее утро Жако встал рано, словно собрался идти на работу. Тщательно побрившись, он с особенным вниманием занялся своими усиками и руками.

Когда он спустился в кухню, мать критически оглядела его:

— Неужто ты не мог почистить костюм? (Она оттянула ему брюки на коленях.) Почему ты не сказал, что наденешь его? Я погладила бы. (Она вздохнула.) Материал уж совсем износился. Скоро он будет, как решето.

Мать выпрямилась, упершись кулаками в бока. Руки у нее всегда были немного влажные.

— Тазик, конечно, остался наверху. Готова побожиться, что ты даже бритву не вытер и не выполоскал кисточку. Мне все приходится делать самой в этом доме.

Жако бросился матери на шею, потерся щекой о ее щеку.

— Ну как, хорошо я побрился?

Он отошел от нее шага на два.

— Правда ведь, сынок у тебя недурен, когда наведет красоту? Как тебе нравятся мои лапы? А усы?

— Послушайся меня хоть разок, сбрей их, а то у тебя вид прощелыги.

Жако провел пальцем по усам. Ему показалось, что правый ус немного длиннее и один волосок предательски торчит. Он взлетел по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек, и подбежал к дверце зеркального шкафа, чтобы еще раз полюбоваться собой в выходном костюме.

Спускаясь вниз, он столкнулся с матерью, которая шла менять постельное белье; под мышкой у нее были чистые простыни, а в руке половая щетка.

— Знаешь, мам, что мне нужно к этому костюму? Белое кашне. Белое шелковое кашне!

— Только этого тебе недостает, чтобы быть похожим бог знает на кого! Почистил бы лучше себе ботинки. Ну, дай же мне пройти!

* * *

Все утро Жако и Милу бегали по объявлениям. Так ничего и не добившись, они зашли в кафе «Отъезд» на бульваре Сен — Мишель, напротив Люксембургского вокзала.

— Ну и разоделся же ты! — заметил Милу.

— Ведь я не успею забежать домой переодеться к свадьбе Полэна.

— А я, знаешь, не решился надеть свой серый костюм. Это дело тонкое. Нельзя быть наряднее новобрачных.

— Я тоже об этом думал, — ответил Жако. — Но потом сказал себе, имеют же они право на мою лучшую пару. Уж они‑то больше, чем кто‑нибудь другой. — Он бросил через плечо небрежный взгляд в зеркало, вделанное в пилястр, и добавил: —А в общем этот костюм не такой уж потрясающий.

— Что ты, он вовсе не плох!

— Скажи, Милу, чего, по — твоему, не хватает костюму? Шикарного белого кашне!

Милу только таращил глаза.

— Вот был бы вид, закачаешься! — Жако взглянул на стенные часы. — Время еще есть. Я видел роскошные кашне в магазине на углу улицы Кюжа. Заскочим туда?

Это был один из тех магазинов под английской вывеской, самый вид которых отбивает всякую охоту войти. На витрине красовались брюки для верховой езды, стеки, галстуки, клетчатые рубашки из плотной ткани с большими карманами; сверкали, как драгоценности, начищенные до блеска шпоры и стремена.

Отступать было поздно. Жако храбро толкнул тяжелую дверь. Она мягко подалась, точно дверца несгораемого шкафа, и захлопнулась за ними, как западня.

«Раз уж вошел в такой магазин, ничего не поделаешь, придется раскошеливаться», — подумал Жако. Внутри помещение казалось мрачным. Полки и столы были из великолепного полированного дерева, все выдержано в стиле солидной старой фирмы. В глубине магазина сидел хозяин, но он даже не поднял глаз от своих бухгалтерских книг. Продавец бросился навстречу покупателям.

— Чего изво..?

Он запнулся. Это был совсем еще молодой человек, белокурый, с линялым лицом куклы, долго пролежавшей под дождем. Все в нем отличалось неподражаемым изяществом. Рубашка с пристяжным воротничком, подпиравшим щеки, узенький галстук, приколотый к манишке булавкой в форме стремени, голубовато — серый костюм, сидевший так безукоризненно, будто его выкроили из куска жести, и блестевшие, словно зеркало, ботинки на толстой мягкой, как вата, подошве.

Быстрым взглядом он оценил обоих клиентов. Затем посмотрел на ботинки Жако, и парню показалось, что отставшая у носка подошва жжет ему ногу. Жако спрятал руки за спину. Продавец, по — видимому, соображал: «Кран у нас не течет, витрину чистить не надо, мы не вызывали ни водопроводчиков, ни рабочих — мойщиков, ни полотеров, ни электротехников, ни…»

— Эй, Жако! С ума ты сошел, что ли!

Жако сделал три шага вперед, схватил ошеломленного продавца за отвороты безупречного голубовато — серого пиджака, приподнял и прижал к прилавку.

— Эх ты, мразь!

Он поднял приказчика еще на несколько сантиметров, посадил на прилавок и проговорил брезгливо:

— Идем, что ли, Милу? Давно пора сменить поставщиков!

Дверь с легким вздохом закрылась за ними.

— Мразь! — еще раз пробормотал Жако.

Он был зол на себя. Потом вдруг почувствовал внезапную усталость.

— Да, видно, не про нас — быть элегантными.

Друзья вскочили в свой поезд, словно бросились в объятия друга.

* * *

Их было двое, и они походили друг на друга как две капли воды. Поэтому, когда их нашли, все сразу поняли — это братья. Один был чуть покрупнее другого, а потому решили, что он старший. Так как братьев нашли двадцать второго июня 1943 года, то старшего назвали в честь святого Полэна. Но какое же имя дать младшему? Вопрос был не из легких. Действительно, ведь в календаре на каждый день приходится только по одному святому. В нем, видно, не предусмотрено, что в один день можно найти двух малолетних христиан. Двадцать первое июня — день святой Алисы. Но это имя уж вовсе не подходило: оба ребенка были мужского пола, в чем никак нельзя было усомниться. Двадцать третье июня — день Иоанна Крестителя. Имя слишком пышное для найденыша. В конце концов все высказались в пользу святого Проспера (двадцать четвертое июня). Оставалось выбрать для мальчиков фамилию. День двадцать пятого июня отведен святому Мексену, ну что ж, это вполне годилось для фамилии.

Итак, одного мальчугана назвали Полэном Мексеном, а другого — Проспером Мексеном.

Мальчикам, по — видимому, не было и десяти лет, когда американская бомба лишила их родителей, памяти и метрического свидетельства. После переполненной больницы, где они пробыли очень долго и чуть было совсем не затерялись, братьев поручили вниманию общественной благотворительности и отдали на воспитание в семейство Эсперандье.

Теперь, когда они выросли, они были одинакового роста, младший успел догнать старшего, но оба по — прежнему казались ^сформировавшимися подростками. И у обоих было все такое же детское выражение лица, словно от взрыва бомбы черты их застыли на всю жизнь.

Братья распространяли вокруг себя запах навоза. Как‑то один из приятелей неосторожно намекнул им на это; они почувствовали, что он прав, и решили потратиться на покупку одеколона. Постоянная борьба этих двух ароматов давала самые плачевные результаты.

От зари до зари братья гнули спину в поле, им некогда было даже головы поднять, оглядеться вокруг. Летом они вставали в четыре часа утра, а возвращались на ферму в девять часов вечера. Порой им приходилось пройти немало километров пешком, чтобы добраться до отдаленных владений хозяина. Возвращаясь на ферму, они ели с отменным аппетитом, затем убирали со стола, мыли и вытирали накопившуюся за день посуду. Оставалось еще подмести пол, и лишь после этого братья отправлялись спать на конюшню, где им разрешали стелить свои соломенные тюфяки. Они старались, как могли, быть полезными. В свободное от полевых работ время выполняли поручения хозяйки или разгружали телеги со снопами. Видя, как подростки одним махом поднимают на вилах огромную охапку соломы, тащат на спине полные мешки с зерном или картошкой, Эсперандье останавливался, заложив за пояс большие пальцы рук, и обычно говорил:

— Ишь ты, сопливые мальчишки, а работают, как мужчины!

Он улыбался им, и братья были горды тем, что они уже взрослые.

Они месили грязь во дворе фермы, возились в хлеву, в навозной жиже, и все умели делать: натаскать соломы, убрать навоз, очистить и порезать кормовую свеклу, наколоть дров. Чтобы хозяева остались довольны, нужна была и смекалка, и расторопность. Не успеет бывало Эсперандье поручить братьям одну работу, как его жена приказывает сделать другую, а угодить‑то надо обоим. Но справедливости ради следует признать, что Полэна и Проспера редко награждали тумаками, а когда они работали где‑нибудь далеко в поле, им подчас даже давали с собой на завтрак кусок шоколада с хлебом. Это было для них настоящим праздником. Частенько они садились за стол поздно, когда хозяева уже давно отужинали, и обоим работникам приходилось довольствоваться остатками. Если еды было очень уж мало, из квашни вынимался кусок свинины, специально для них отложенный. Ведь мясо как нельзя лучше восстанавливает силы. Но братья ни разу не посмели сказать, что оно припахивает тухлятиной.

Спать в конюшне вовсе не так плохо, как это может показаться. Лошади стоят сзади, у дощатой стены. Зимой ог соседства с ними бывает тепло. Слышишь их громкое пофыркивание. А удары копыт о стойло и позвякивание подков, когда лошади трут ногой об ногу, напоминают бой каких‑то фантастических часов. При первых лучах зари, блеснувших в слуховом оконце, так приятно бывает увидеть большой круглый и влажный глаз или потянувшуюся к тебе лошадиную морду. Лошади ждут, чтобы им подали завтрак тут же, в спальне. Кроме того, когда ночуешь на конюшне, можно чаще менять соломенную подстилку, хозяин даже и не заметит этого.

В воскресенье утром надо прежде всего почистить лошадей. А потом накормить скотину, ведь должна она, бедная, есть и в праздничный день, а потом нельзя же не прибрать во дворе, а потом надо подсобить на кухне, потому что Эсперандье ушли всем семейством в церковь.

Зато после обеда бываешь свободен как ветер. Можно пойти погулять по Шартрскому шоссе или даже отправиться на танцы. Конечно, просто посмотреть на других, ведь танцевать‑то надо уметь.

На этих танцульках Полэн и Проспер познакомились с Жако, Милу, Ритоном, Клодом, Шантелубом, Реем, Морисом, Виктором… Парни эти были, может, и резки на словах, и чересчур задиристы, но чувствовалось, что сердце у них доброе и в общем они неплохие. Вместе с ними Полэн и Проспер явились однажды в Гиблую слободу, где их приняли как своих. Братьев даже иногда приглашали к Вольпельерам в тот день, когда там пекли сладкий пирог, или же к Леру, но их стесняло то, что приходилось поздно возвращаться домой. Как ни странно, Эсперандье, по — видимому, не одобрял этих обедов в городе. А ведь, на первый взгляд, это было для него даже выгодно. Но люди всегда склонны несправедливо судить о своих ближних. Чего только не наслышались Полэн с Проспером в Гиблой слободе: дураки‑то они и простаки; лошади и те работают меньше, чем они, а едят лучше. Братья нг обижались на эти насмешки. А иногда отвечали с улыбкой:

— Что правда, то правда, платят нам немного, но ведь деньги‑то нам тратить не на что…

Да и чем другим прикажете им заниматься?