Музейный экспонат

Роджер Желязны

Музейный экспонат

Признав, что легкомысленное человечество окончательно отвергло его искусство, Джей Смит решил покинуть этот мир.

Четыре доллара девяносто восемь центов, потраченные на заочный курс «Йога — дорога к свободе», не принесли Смиту освобождения. Трата только подчеркнула его принадлежность к жалкому роду человеческому, уменьшив на указанную сумму возможность прокормиться.

Сидя в позе падмасана, Смит размышлял о том, что с каждым днем его пупок угрожающе приближается к позвоночнику. Нирвана представлялась ему подходящим выходом, а вот к самоубийству он испытывал противоположные чувства, так как фатализм был чужд логическому складу его ума.

— Легко было лишиться жизни в идеальном окружении! — вздохнул Смит, откинув назад золотые кудри, уже достигшие классической длины. — Тучный стоик в ванне, окруженный рабынями и потягивающий вино из кубка, пока преданный врач-грек с потупленным взором вскрывает ему вены! Или изящный черкес, щиплющий лиру и диктующий речь, которую прочтут растроганные соотечественники на его собственных похоронах. Им легко было умирать! Но художнику в наше время? — нет! В тайне от всех, подобно старому слону, он уползает в укромный угол навстречу смерти!

Смит поднялся во весь свой немалый рост и повернулся к зеркалу. Бледная кожа, прямой нос, широкий лоб, широко расставленные глаза… Итак, раз право на жизнь в искусстве у него отнято, он принимает решение.

Он напряг мускулы, выручавшие его в течение четырех лет, когда он был полузащитником университетской футбольной команды, и в свободное от футбола время вынашивал в душе свое художественное направление, а именно: двухмерную графическую скульптуру.

«В целом, — писал какой-то убогий критик, — создания мистера Смиха являются ничем иным, как фресками без стен либо вертикальными линиями. Этруски в совершенстве овладели первой из этих форм, потому что знали, что с ней делать. Второй форме обучают в детском саду пятилетних».

Умник несчастный! Черт бы побрал этих всезнаек!

Смит с удовлетворением отметил, что аскетический режим, которого он придерживался целый месяц, улучшил его фигуру. Пожалуй, сойдет за Павшего Гладиатора, поздний эллинизм.

— Решено, — произнес он. — Не стал творцом, придется стать музейным экспонатом.

Вечером одинокая фигура с узелком в руках вступила под своды Музея искусств.

Измученный духовно, хоть и выбритый вплоть до подмышек, Смит бродил по греческому залу, пока тот не опустел. Он остался наедине с мраморными скульптурами.

Смит выбрал темный угол и распаковал складной пьедестал. Большую часть одежды и предметы личной необходимости, в которых он нуждался, даже будучи экспонатом, спрятал в пустое пространство под днищем.

— Прощай, жестокий мир! — объявил он, взбираясь на пьедестал. — С художниками так не обращаются.

Деньги, потраченные на курс медитации, пропали недаром, поскольку на пути к свободе он усвоил приемы владения мускулами, которые позволяли ему сохранять совершенную неподвижность статуи всякий раз, когда по вторникам и четвергам рано утром через греческий зал во главе сорока четырех третьеклассников проходила высохшая пожилая дама. К счастью, он выбрал сидячую позу. По доносящемуся из соседней галереи тиканью огромных часов — произведения искусства восемнадцатого века, украшенного золотыми листьями, эмалями и ангелочками, преследующими друг друга вокруг циферблата, — он к концу недели с точностью до секунды вычислил передвижения сторожа. Ему очень не хотелось попасть в список похищенных в самом начале своей карьеры и не иметь потом в перспективе ничего, кроме второразрядных галерей или тяжкой роли статуи в невеселых частных коллекциях под бдительным присмотром невеселых частных коллекционеров. Поэтому-то он при набегах на буфет первого этажа двигался очень осторожно и старался чувствовать, как движутся ангелочки.

Дирекции и в голову не могло прийти, что холодильник в буфете может подвергнуться набегам со стороны экспоната музея, и Смит горячо приветствовал отсутствие воображения дирекции. Он ужинал ветчиной и булочками, лакомился мороженым. Через месяц ему пришлось заняться гимнастикой в зале Бронзового века.

— О несчастные! — размышлял он в отделе современного искусства, обозревая мир, который когда-то считал своим. При виде статуи Сраженного Ахилла на глаза его набегали слезы, как будто это было его собственное творение. Да так оно и было.

Как в зеркале, он видел себя в замысловатом коллаже из гаек и болтов.

— Если бы ты не сдался, — обвинял он себя, — продержался еще немного! Но увы! Это было невозможно… Или возможно? — обратился он к одному особенно симметричному мобайлу,[8] висевшему под потолком.

— Возможно, — раздалось откуда-то, и Смит поспешно отступил к пьедесталу.

Но ничего не случилось. Сторож в тот момент преступно наслаждался, рассматривая обнаженные натуры в зале Рубенса в другом конце здания, к тому же был глух. Смит решил, что услышанное им знаменует его приближение к нирване. Он вернулся на истинный путь медитации, удвоив усилия по самососредоточенности и достижению выбранного им образа Павшего Гладиатора.

В последующие дни его слуха порой достигали бормотания и шепоты, но он счел их признаками зловещей деятельности детей Майи, призванных сбить его с истинного пути. Позднее он начал сомневаться в этом, но в конце концов решил занять классическую позицию пассивного наблюдателя.

Однажды весной, когда все кругом было залп го солнцем, а Смиту приходили на память строки Дилана Томаса, в греческий зал вошла девушка и украдкой огляделась. Ему с трудом удалось сохранить мраморную неподвижность, ибо — о! — девушка принялась раздеваться!

На полу у ее ног лежал угловатый предмет, завернутый в бумагу. Это могло означать только одно… Конкурент!

Он откашлялся — вежливо, негромко, в классической манере.

Она вздрогнула и насторожилась, напомнив ему рекламу женского белья, основанную на теме: «Битва при Фермопилах». Волосы у нее были в точности нужного оттенка — белокурые, а серые глаза сверкали ледяным блеском очей Афины.

Она внимательно оглядела зал. Вид у нее был испуганный и… весьма привлекательный.

— Мрамор вряд ли подвержен вирусным инфекциям, — решила она. — Это, наверное, прочистила горло моя нечистая совесть. Совесть, отвергаю тебя навеки!

И, устроившись напротив Павшего Гладиатора, превратилась в Скорбящую Гекубу.

К счастью, она отвернулась от него. Он вынужден был признать, что у нее неплохо получалось. Вскоре она добилась полной неподвижности. Оценивая ее с профессиональной точки прения, он решил, что Афины действительно родина всех искусств. По крайней мере, его обрадовало, что по комплекции она не подходила ни к Ренессансу, ни к романскому стилю.

Когда вечером закрылись двери музея и включилась сигнализация, она глубоко вздохнула и спрыгнула на пол.

— Осторожнее, — предупредил он, — сторож пройдет здесь через девяносто три секунды.

Она с трудом удержалась от крика. В запасе у нее оставалось еще восемьдесят семь секунд, чтобы снова стать Скорбящей Гекубой. Его восхищение возросло еще больше.

Сторож приблизился и удалился. В луче света от фонарика изредка мелькала его борода.

— Боже, — вздохнула она, — я думала, что одна здесь.

— Совершенно верно, — отвечал он. — Мы здесь одни, нагие и покинувшие мир. Средь ярких звезд, среди углей потухших…

— Томас Вулф, — отметила она.

— Да, — грустно согласился он. — Давайте поужинаем.

— Поужинаем? — Брови ее удивленно поднялись. — Где? Я, правда, принесла немного концентратов…

— Вы явно собирались сюда ненадолго. Кажется, у них сегодня были в меню цыплята. Идите за мной.

Через зал Династии Тан они вышли на лестницу.

— После греческого зала здесь может показаться прохладно, — начал он, — но я полагаю, вы научились контролировать дыхание?

— Еще бы! Мой жених был не какой-нибудь там доморощенный дзен-буддист. Он совершил паломничество в Лхасу, создал свою версию Рамайяны, с комментариями и отступлениями, а также с рекомендациями современному обществу.

— И как же современное общество восприняло их?

— Оно их не заметило. Мои родители купили ему билет до Рима и дали аккредитив на несколько сотен долларов. Больше мы не встречались. Вот почему я решила удалиться от мира.

— Видимо, ваши родители далеки от искусства?

— Да, и похоже, они ему угрожали.

Он кивнул.

— Вот так общество расплачивается с гениями. Я тоже стремился к идеалу и получил в ответ насмешки.

— Правда? И вы?

— Да. Если мы на обратном пути задержимся в зале современного искусства, мы можем взглянуть на моего Сраженного Ахилла.

Кто-то сухо рассмеялся.

— Кто здесь? — спросил он настороженно.

Ответа не последовало. Их окружало римское великолепие, и мраморные сенаторы хранили молчание.

— Кто-то смеялся, — заметила она.

— Мы не одиноки, — он пожал плечами. — Я уже замечал признаки этого, но кто бы это ни был, он не слишком разговорчив.

— Запомните, вы всего лишь мрамор, — обратился он к каменной аудитории. И они пошли вниз по лестнице в буфет.

Однажды ночью они закусывали в зало современного искусства.

— Какое имя было у вас в миру? — спросил он.

— Глория, — прошептала она. — А у вас?

— Джей Смит.

— Что заставило вас стать статуей, Смит?

Он улыбнулся, невидимый в темноте.

— Кто-то рождается с правом на безвестность, а иные достигают безвестности упорным трудом. Я принадлежу к последним. Потерпев неудачу как художник и оставшись без средств к существованию, я решил стать памятником самому себе. Здесь тепло, а в буфете всегда полно еды. Да и компания приятная. Меня никогда не найдут, потому что никто не обращает внимания на музейные экспонаты.

— Никто?

— Ни единая душа, как вы могли заметить. Детей сюда приводят силком, молодежь приходит пофлиртовать, а когда у кого-нибудь возникает к чему-нибудь интерес, то оказывается, что у него близорукость или он страдает галлюцинациями. В первом случае он ничего не замечает, а во втором побоится сказать, что заметил странную статую.

— Тогда кому нужны музеи?

— Милая девушка! То, что невеста истинного художника может сказать такое, доказывает, что отношения между вами были недолгими.

— Ну вот еще! — прервала она. — Никакие не отношения, просто дружба.

— Отлично, — поправился он, — просто дружба. Но музеи — это зеркало прошлого, которое мертво, настоящего, которое ко всему равнодушно, и будущего, которого еще нет. Музеи похожи на храмы.

— Я никогда об этом не думала, — заметила она. — Какая прекрасная мысль! Вам надо преподавать.

— За это не слишком много платят, но мысль о такой возможности меня немного утешает. Пойдемте, еще разок заглянем в холодильник.

Они ели мороженое и обсуждали Сраженного Ахилла, сидя под огромным мобайлом, напоминавшим голодного осьминога. Он рассказывал ей о своих великих идеях и о мерзких критиках, свивших гнездо в воскресных приложениях и ненавидящих жизнь. Она в ответ поведала о своих родителях и их огромном состоянии, вложенном в недвижимость и нефтяные акции. Он гладил ее руку. А она моргала и улыбалась, и в ее улыбке было что-то эллинское.

— Вы знаете, — наконец, сказал он, — сидя на пьедестале, я часто думал, может быть, стоит вернуться и еще раз попробовать сорвать пелену с глаз публики? Если бы меня не волновало ничто материальное, если бы я нашел верного друга… Нонет! Это невозможно!

— Продолжайте, прошу вас, продолжайте! — вскричала она. — Я тоже в последнее время думала, что, может быть, другой творец удалит жало из моей груди. Может быть, яд одиночества проник не так глубоко… Если бы мы…

В этот момент маленький уродливый человечек в тоге прочистил горло.

— Этого я и боялся, — объявил он хрипло.

Он был худым, сморщенным и неухоженным и явно страдал от язвы желудка и разлития желчи. Он уставил на них обвиняющий палец.

— Этого я и боялся, — повторил он.

— Кто… кто вы? — заикаясь, спросила Глория.

— Кассий, — отвечал он. — Кассий Фитцмуллен, критик и искусствовед из «Дальтон таймз», ныне в отставке. А вы, я вижу, собираетесь бежать отсюда.

— А вам не все равно? — спросил Смит и напряг футбольно-гладиаторские мускулы.

— Нет. Если вы сбежите, мы все тут пропадем. Вы, несомненно, станете художником или профессором и рано или поздно, вольно или невольно, выдадите то, о чем теперь знаете. Я все это время слушал ваши разговоры. Вы поняли, что именно сюда прибиваются несчастные искусствоведы, чтобы провести оставшиеся дни, издеваясь над тем, что они всю жизнь ненавидели. Вот почему в последние годы здесь стало так много римских сенаторов.

— Я это давно подозревал.

— Достаточно! И подозрение смертельно опасно. Вас следует судить.

Он хлопнул в ладоши.

— Суд идет! — воззвал он.

В зал медленно вступила процессия согнутых временем римлян. Они окружили влюбленных. От них пахло пылью, старыми газетами, желчью и временем.

— Они хотят вернуться в мир человеческий, — объявил Кассий. — Они хотят уйти и унести с собой знание о нас.

— Мы никому не скажем! — всхлипнула Глория.

— Слишком поздно, — ответила одна из темных фигур. — Вас уже внесли в каталог. Смотрите! — он извлек книгу и прочел: — «Номер двадцать восемь. Скорбящая Гекуба. Номер тридцать два. Павший Гладиатор». Нет! Слишком поздно. Начнется расследование.

— Приговор! — произнес Кассий.

Сенаторы подняли руки с опущенными книзу большими пальцами.

— Вам придется согласиться.

Смит хмыкнул и ухватил тунику Кассия сильной рукой скульптора.