– По-моему, он даже не узнал меня. Не думаю, что Гэллинджер стал более сонным, чем обычно, но теперь у него новая игрушка – марсианский язык. Всю прошлую неделю я дежурил по ночам и каждый раз, когда в три часа проходил мимо его двери, в комнате бубнил магнитофон. В пять, возвращаясь к себе, я заставал ту же картину.
– Парень много работает, – неохотно согласился Эмори. – Думаю, он глотает что-то возбуждающее. Все эти дни взгляд у него остекленевший. Хотя кто знает, может у поэтов глаза всегда такие.
Здесь в разговор вмешалась Бетти:
– Что бы вы о нем ни думали, мне понадобится минимум год, чтобы просто вникнуть в то, что он разыскал за три недели. А ведь я лингвист, а не сочинитель.
Думаю, тяжеловесные чары Бетти так покорили Мортона, что он сложил оружие.
– В университете нам читали курс современной поэзии, – начал он. – Всего шесть авторов: Йитс, Паунд, Элиот, Крейн, Стивенс и Гэллинжер. В последний день семестра профессор в негаданном порыве вдохновения выдал нам: «Шесть, только шесть имен высечены на скрижалях столетия, и все врата хулы и ада не одолеют их!»[1]. Сам я, – продолжил Мортон, – считаю его «Свирель Кришны» и «Мадригалы» настоящими шедеврами и почел за огромную честь попасть в одну экспедицию с ним. Ну а с тех пор, как мы с ним встретились, он даже перекинулся со мной целой дюжиной слов!
Подоспела защита в лице верной Бетти:
– Тебе когда-нибудь приходило в голову, что, быть может, в детстве он страшно стеснялся своей внешности? Может, он был вундеркиндом, и у него, скорее всего, даже в школе не нашлось друзей. Он просто очень чувствительный и слишком погружен в себя.
– Погружен? Чувствителен?! – поперхнулся Эмори. – Да этот тип горд, как Люцифер, это какой-то ходячий агрегат для оскорблений. Вы нажимаете какую-нибудь кнопку, вроде «привет» или «добрый день», а в ответ тут же получаете кукиш. Это у него на уровне рефлекса!
Они еще немного позлословили на мой счет и разошлись.
Ну спасибо, мальчишка Мортон, маленький прыщавый знаток! Я никогда не изучал собственную поэзию, но рад, что кто-то так о ней отозвался. Врата ада… Хорошо! Может, молитвы моего отца все-таки услышаны и я, кроме всего прочего, еще и миссионер?
Вот только…
…Только что миссионер без веры, в которую он мог бы обращать людей?.. У меня есть собственная этическая система и, надо полагать, хоть какой-то побочный этический продукт она порождает. Но если мне и есть, что проповедовать, – хотя бы в своих стихах, я никогда не стал бы делать это перед такими пошляками, как все вы. Можете считать меня образцом непорядочности, но я к тому же еще и сноб, и для вас не найдется места в моих Небесах – это частное владение, и сюда приглашаются к обеду Свифт, Шоу и Петроний Арбитр.
Как славно мы пируем вместе! Истинный пир Трималхиона! И главное блюдо – Эмори. А тобой, Мортон, мы, в лучшем случае, заедаем суп!
Я повернулся и присел на стол. У меня возникло желание написать нечто. Экклезиаст мог один отнять всю ночь. И я решил написать поэму о сто семнадцатом танце Локара – о розе, летящей за лучом света, овеваемой ветром, и увядающей, как роза романтика Блейка…
Я взял карандаш и начал.
Когда я положил его на место, я уже любил свою поэму. Она получилась небольшой, во всяком случае, не больше, чем нужно – Высокий Марсианский пока не был моим сильным местом. Помучившись немного, я переложил поэму на английский и благополучно зарифмовал. Возможно, она появится в моей новой книге. Я дал ей имя Браксы.
Отложив исписанный листок, я проглотил таблетку фенобарбитала: меня шатало от усталости.
Когда на следующий день я показал стихи М'Квайе, она несколько раз их с большим вниманием перечитала.
– Восхитительно, – сказала она. – Но тут три слова на вашем языке. «Кот» и «пес». Насколько я понимаю, это два небольших животных, ненавидящих друг друга, согласно традиции. Но что значит «цветок»?
– О, – сказал я. – У вас в языке нет такого понятия. Но вообще-то я имел в виду земное растение – розу.
– А на что она похожа?
– Ее лепестки обычно огненно-красные. Я назвал это – «чаша пламени». Еще я хотел передать обжигающий оттенок рыжих волос вместе с огнем жизни. У розы защищенный шипами стебель, зеленые листья и непередаваемый аромат.
– Мне хотелось бы ее увидеть.
– Думаю, это возможно устроить. Я попробую.
– Пожалуйста, не забудь. Ты… – Она произнесла слово, означающее то ли пророка, то ли религиозного поэта, вроде Исаии или Локара. – Твоя поэма замечательна. Я расскажу о ней Браксе.
Я скромно опустил глаза, но был польщен. Это был день торжества, и я попросил разрешения принести с собой фотокамеру. Мне предстояло скопировать все их книги, а без аппаратуры я не смог бы выполнить работу достаточно быстро.
К моему немалому удивлению она согласилась сразу же, я даже растерялся.
– Ты готов пойти в Храм и выполнить эту работу там? Ты можешь работать в любое время, которое тебе удобно, кроме тех случаев, когда в Храме идет служба.
Я кивнул.
– Почел бы за честь.
– Хорошо. Приноси свои приборы, я покажу комнату.
– Вас устроит сегодня после полудня?
– Пожалуйста.
– Тогда я поеду за вещами. И – до скорой встречи…
– Всего доброго.
Я предчувствовал, что осложнить мою жизнь в экспедиции способен только Эмори. Пока мы болтались на корабле между Землей и Марсом, каждый жаждал поскорее увидеть марсиан, приколоть их булавками в свои коллекции, записать все и даже больше о марсианском климате, болезнях, почвах, политике и грибах (наш ботаник обожал грибы, но был, тем не менее, вполне приличным малым), а живых марсиан увидели из нас лишь четверо или пятеро. Все свое время экспедиция тратила на раскопки мертвых городов и их акрополей. Мы соблюдали правила игры, а марсиане оказались замкнутыми, как японцы в девятнадцатом столетии. Я предполагал, что удерживать от переезда меня никто на станет, и оказался прав.
Напротив, мне недвусмысленно дали понять, что каждый был бы счастлив поскорее выпроводить меня отсюда.
На прощание я зашел в гидропонную оранжерею, пообщаться с нашим грибоводом.
– Привет, Кейн. Как твои поганки?
Кейн засопел в ответ. Он всегда сопел. Наверное, у него была аллергия на расстения.
– Привет, Гэллинджер. С поганками ничего нового, но когда в следующий раз будешь уезжать, загляни за наш гараж. Я посадил там несколько твоих любимых кактусов.
Я пообещал заглянуть. С радостью.
Док Кейн был моим единственным приятелем на корабле. Кроме защитницы Бетти.
– Я хочу попросить тебя об одном одолжении.
– А именно?
– Мне нужна роза.
– Как ты сказал?
– Роза. Ты знаешь, есть потрясающий сорт – «американская красавица» – куча шипов и пахнет приятно…
– Гм, думаю, она никак не приживется в этой чертовой почве.
– Нет, ты меня не понял. Мне нужен сам цветок, а не весь куст.
– Придется выращивать в контейнере. – Он задумчиво почесал свою лысину и заявил: – Через три месяца, не раньше.
– Но ты сделаешь это?
– Конечно. Рискну. Если ты согласен подождать.
– Почему бы нет? Три месяца – это как раз до отлета. – Я глянул на баки с какой-то питательной слизью и емкости, заполненные побегами растений. – Сегодня перебираюсь поближе к Тиреллиану, но буду здесь наездами. Я зайду, когда расцветет роза.
– Стало быть, уезжаешь? Мур сказал, что они тебя все-таки приняли.
– На этот раз он не солгал.
– Слушай, я никак не пойму, как тебе удалось выучить их язык. Я в языках вообще не силен – французский и тот едва одолел. А немецкий – им пришлось заниматься для получения степени – тот просто страшно вспомнить. На прошлой неделе слышал – Бетти за обедом продемонстрировала познания в марсианском. На мой взгляд, это какая-то жуткая какофония из невообразимых звуков. Она уверяет, что говорить на нем – примерно то же, что разгадывать кроссворд в «Таймс» и одновременно имитировать птичьи трели.
Я рассмеялся и взял протянутую им сигарету.
– Да, он несколько сложноват. Но представь себе, что ты вдруг отыскал здесь новую разновидность грибов – в качестве награды за твои мечтания…
Его глаза восторженно заблестели.
– Если бы это только произошло! Ты-то знаешь, я еще кое на что гожусь!
– Ну еще бы…
Он блаженно улыбался всю дорогу, пока мы шли к выходу.
– Я сегодня же посажу твои розы. И сорвать их сможешь только ты.
Уходил я с мыслью о том, что Кейн все-таки отличный парень, а легкое помешательство на грибах ему ничуть не вредило.
Мои рабочие покои в замке Тиреллиана соседствовали с самим Храмом и также находились внутри города в скале, но чуть левее. Они оказались куда как лучше моей тесной каюты, и я искренне порадовался за марсианскую культуру, которая достигла таких высот, что открыла преимущества мягкого матраца перед соломенным тюфяком. Приятно удивила кровать – она оказалась достаточной длины. Даже для меня.
Я распаковал то, что прихватил с собой, и прежде всего потратил половину кассеты, снимая Храм.
Затем взялся за книги. Я водил объективом над страницами, пока не устал перелистывать их, не вникая в содержание. Тут мне попался на глаза какой-то исторический отрывок и я решил начать с него.
«…И вот на тридцать седьмом году Процесса Чиллен пришли дожди, которые принесли радость, ибо было это редким событием, и мы встречали его как предзнаменование, благоприятное для нас.
Но эти дожди не были животворным семенем Малана, упавшим с небес, ибо то пролилась кровь мироздания, бьющая безумной струей. Наступили для нас последние дни, и тогда настало время последнего танца.
И те дожди принесли болезнь, которая не убивала, и барабаны Локара простучали последнюю дробь…»
Я спросил себя, что хотел сказать этот проклятый Тамур, – он как-никак был историком и, я так думаю, придерживался фактов. Это не было их Апокалипсисом. Так чем же?
Или это Апокалипсис в их представлении?..
– Почему бы и нет? – подумал я. – Люди Тиреллиана – лишь ветвь от того могучего дерева, что когда-то было высокоразвитой цивилизацией. Марсиане вели войны, но не до полного уничтожения друг друга – их наука не достигла необходимого уровня технологии. И что есть болезнь, которая не убивает?.. Могла ли она сделать такое? И каким образом, если не была смертельной?
Перелистав несколько страниц, я добрался до конца. В дальнейшем природа болезни не рассматривалась.
Матриарх М'Квайе!.. Именно в тот момент, когда мне больше всего нужна помощь, тебя нет рядом!
Не будет ли с моей стороны ошибкой пойти ее поискать? Пожалуй, да. Моя свобода здесь ограничена тем, что я уже видел; это однозначно. Придется подождать дополнительных разъяснений.
От безысходности я стал долго и внятно перечислять проклятия на всех известных мне языках и наречиях, нимало не заботясь, что оскверняю священные уши Малана. Он, правда, оказался благороднее, чем я предполагал, во всяком случае, оставил меня в живых.
И я решил, что на сегодня впечатлений достаточно – завалился спать.
Я спал, должно быть, уже несколько часов, когда в мою комнату с крохотным светильником в ладони пришла Бракса. Она и разбудила меня, довольно бесцеремонно дернув за рукав пижамы.
Я сказал ей «привет». Интересно, а что еще я мог ей сказать?
– Я пришла послушать стихи.
– Какие стихи?
– Ваши.
– А-а…
Я зевнул, сел и сказал то, что обычно говорит человек, которого будят среди ночи, да к тому же просят что-нибудь почитать.
– Это весьма мило с твоей стороны, но тебе не кажется, что сейчас не самое подходящее время для поэзии?
– По-моему, это не важно, – утешила она.
Когда-нибудь я обязательно напишу статью для «Лингвистического журнала» и озаглавлю ее: «Интонация как недостаточное средство передачи иронии».
Но поскольку я проснулся, халат пришлось надеть.
– Что это за животное? – поинтересовалась она, разглядывая вышитого на нем шелкового дракона.
– Мифическое, – не стал я вдаваться в подробности. – Уже поздно. Или рано. Я устал. С утра у меня много работы. И М'Квайе может не то подумать, если застанет тебя здесь…
– Что – не то?
– Черт возьми, ты прекрасно понимаешь, что я хотел сказать! – впервые мне представился случай произнести марсианское богохульство, но меня постигла неудача.
– Нет, – ответила она, – не понимаю.