Визгуновская экономия

– Вы зачем же здесь? – спросил я Пармена, в то время как дворничиха, тяжело отдуваясь и неуклюже поворачиваясь своим громадным телом, пододвигала мне скамейку.

– А питейное заведение здесь содержим, – самодовольно объяснил мне Пармен, – как же! Торгуем-с!..

– Да разве ваш отец уж не живет в Визгуновке?

– Это у Чечоткина-с?.. Нету-с, не живет… Они уж богу душу отдали…

– Кто?

– Да батенька… Ведь вы насчет батеньки изволите спрашивать?

В манерах Пармена, так же, как и в языке, замечалась теперь какая-то утонченная галантерейность, та самая галантерейность, которой некогда, на вечерушках, отличался купеческий приказчик из города Коломны. Откуда уж набрался этой галантерейности грубоватый Пармен – осталось для меня загадкою.

– Ну, и Визгуновка теперь уж не Чечоткина, – заявил он мне.

– Чья же? – удивился я.

– А Селифонт Акимыча Мордолупова, купца… К нему поступила-с…

– Продали, значит?

– Вона-с!.. Старик-то Чечоткин ведь помер, ну, а молодые и продали…

– На что же они продали?

– Усмотрели, значит, что доходов им мало-с… Мы ежели, говорят, капиталом будем владать, так капитал и то пользительней для нас будет, нежели Визгуновка… Так и продали-с…

– Ну, у купца-то, у Мордолупова-то этого, разве больше даст Визгуновка?

– Помилуйте-с, можно ли равнять!.. Купец, он – прожженный!.. Он первым долгом теперь лошадей перевел, из конюшен винокурню выстроил, около сада роща была березовая – из ней свинятники нарубил, дом на маслобойку оборотил, а сам срубил себе хатку из липок, да и живет в ней… Помилуйте-с, разве можно купца равнять!..

Я согласился, что точно, – равнять его с барином нельзя.

– Теперь в саду беседка стояла каменная, – оживленно и с видимым одобрением продолжал Пармен, – ну, у барина она так бы, глядишь, и простояла до скончания веков… А у купца нет-с, не простоит!.. Он ее взял, беседку-то, да на кабак и оборотил… Какой ведь кабачнища-то вышел! – любо поглядеть… Да еще что! чудак он такой, Селифонт-то Акимыч, – статуй в беседке-то стоял, так он его возьми, статуя-то этого, да в кабак и поставь, ей-бо-гу… Так и стоит теперь около стойки! – Пармен захохотал и, насмеявшись досыта, с пренебрежением в голосе добавил: – А то барин!.. Где барину…

Я спросил, лучше ли живется народу с тех пор, как Мордолупов водворился в Визгуновке.

– Ну уж, я вам доложу, скрутил он их! – восторженно ответил Пармен. У них ведь дарёнка, у визгу-новских-то… Землишки-то, значит, малость, кормов и не спрашивай: – всё к нему да к нему… Так не поверите – куда вам барские, в сто раз хуже!.. Одними штрафами загонял-с… Корова зашла штраф, утка в речку заплыла– штраф, бабы по выгону прошли – штраф, траву потоптали… все штраф!.. Вы не поверите, захватит ежели – мужик лошадь поит в речке – и тут штраф: карасей, говорит, моих не пужай, потому рыба она квелая, со страху колеет…

Пармен так и прыснул со смеху.

– Ну и мужичишни избаловались, – преяебрежительно произнес он после некоторого молчания, – пьянство такое открылось, что боже упаси!.. Особливо как винокурню пустили… И не выходят из кабака!

– Поневоле сопьешься! – протянула все время молчавшая дворничиха, вынимая из кармана новую горсть подсолнухов и бурно испуская тяжелый вздох, от которого швы ее зеленого платья с желтыми крапинами подозрительно затрещали.

Пармен свысока окинул ее презрительным взглядом, но ответить ничего не ответил.

– Да! – сожалительно крякнув, обратился он ко мне, – счастье Селифонт Акимычу, счастье… Ведь даровые ему работники-то… чисто даровые… А село здоровое, – они почитай что одни и посев ему уберут и на винокурне управятся… Только точно, – продолжал он после непродолжительного молчания, – уж больно он их нудит… Просто вздохнуть не дает… Гляди, лет через десять и работать будет некому, – ей-богу-с!.. Все испьянствуются да разбегутся кто куда… Ведь прошлую весну ударились было в Томскую, – семей двадцать двинулись… Мало тут с ними было хлопот-то Селифонт Акимычу?.. Тоже много было хлопот… Глядишь, кабы не становой, Капитон Орехыч, так бы и уперли… Народ оглашенный! – и, подумав немного, добавил: – Это точно, что он уж их больно скрутил!.. Все бы, нет-нет, да и вздох дать…

– Дворовые-то и теперь уж расползлись куда глаза глядят, – со смехом заговорил он, не без чувства собственного достоинства заглянув перед этим в часы. – Вы, может, помните Пантея Антипыча?.. Так старичок, ключником он ходил, – да еще Алкидыч, тоже старичок, – так уж они на селе в караулку определились… Значит, в церковные сторожа… Да это еще что!.. Там Лупач есть, тоже дворовый человек, так он даже удавился… Так, взял на кушаке да и удавился… А удавился, я вам скажу, с чего, так это просто удивленье: рыбу ловить ему не велели в речке… Мордолупов-то говорит ему: «Ты не смей, говорит, Лупач, ловить рыбу», – и прогнал, ну, а он возьми да и удавись… Вот они какие сaхары! – неизвестно для чего добавил Пармен и победоносно взглянул на дворничиху, которая с каким-то остервенелым упрямством истребляла подсолнухи.

В это время вышел на крыльцо дворник, худенький и зеленый человек, с большим ястребиным носом и серьгою в ухе, и объявил мне, что готов самовар. Пармен засуетился.

– Николай Василич! вы уж ко мне… По старой памяти… Пожалуйте!.. Посмотрите наше хозяйство… Уж сделайте милость!

– Да, может, далеко?

– Помилуйте-с, рукой подать… Вот завернем в переулочек-то, оно тут и есть, наше заведение…Уж пожалуйте!

Я согласился.

Когда мы вошли в «заведение», в первой комнате, загроможденной многочисленными полками разноцветных ратафий и наливок, сидела молодая, дородная женщина, с красным, оплывшим от сна лицом и вздернутым носом, более похожим на пуговицу, чем на нос. Она лениво поглядывала в окно и щелкала подсолнухи.

– Акуля! Вели-ка самоварчик наставить, – сказал ей Пармен и, указывая мне на дверь, ведущую в другую половину избы, предупредительно произнес: Пожалуйте-с!

Акуля тяжело приподнялась, взглянула на нас сонным и вялым взглядом и, слегка поклонившись мне, утиным шагом поплелась из избы.

– Жена, – коротко объяснил мне Пармен, самодовольно улыбаясь.

Мы вошли в другую комнату, уж претендовавшую на некоторый комфорт. По крайней мере кисейные занавески и герань на окнах, комод и туалет, покрытые вязаными салфетками, а главное – огромная кровать с высоко взбитою периною, целой горой подушек и одеялом, составленным из разноцветных ситцевых клочков, ясно намекали на эту претензию.

– Вот и наше помещение-с! – объявил Пармен, усаживая меня на диван, в котором, по всей вероятности, вместо пружин были заложены кирпичи. Я покорился горькой необходимости и, проклиная злодея-обойщика, осторожно уселся, оглядывая «помещение».

– Пока бог грехам терпит – живем-с, – скромно вымолвил Пармен.

– Ну, как вы теперь?

– Вот торгуем-с… После батеньки, царство ему небесное, трактирчик остался, ну, трактирчик мы, признаться, продали, потому не стоит овчинка выделки…

– Вы еще при отце женились? – перебил я историю нестоящей овчинки.

– Да как вам сказать… Сватались мы, точно, что еще при батеньке… Ну, уж а женились после… Значит, батенька уж были померши…

В это время в соседнюю комнату, собственно и называющуюся кабаком, тяжелой поступью ввалилась Акулина в сопровождении какого-то оборванного мужичка с темным лицом, излопавшимся от жары, и с волосами, сбившимися как войлок.

– Уж сделай милость, Тимофевна! – умолял он целовальничиху, судорожно теребя в руках лохматый треух и стараясь придать своему невеселому лицу умильное выражение.

– Я тебе сказала: хоть не говори! – лениво ответила целовальниичиха, опять усаживаясь около окна и принимаясь за подсолнухи.

– Хоть осьмуху! – не унимался мужик, – уважь, сделай милость… Теперь без осьмухи и не показывайся туда… Сделай милость, отпусти.

Акулина молчала; молчали и мы. На лице у Пармена блуждала довольная усмешка. Он внимательно наклонил ухо к стороне перегородки, как будто соловья слушал.

– Заставь за себя бога молить! – с истомой в голосе продолжал мужик, понемногу переходя из умилительного тона в тоскливый. – Тимофевна! Аль мы какие… Уж авось осьмушку-то… Ах ты господи! – мужичок ударил себя по бедрам, – авось как ни то отслужим… Вот те Христос, отслужим!

Акулина молчала, поплевывая подсолнушки. Мужичок дышал часто и тяжело. Изредка он с ощущением боли переступал ногами, как будто стоял не на холодном кирпичном полу, а на горячей плите. Тупой взгляд его как-то беспомощно озирал ряды разноцветных бутылок, ярко отражавшихся на солнце. Пот проступал на его висках и грязными струйками полз по лицу. Где-то на стекле однообразно звенела муха.

– Тимофевна! – опять воскликнул мужичок, с тоскою устремляя взор на неподвижную целовальничиху, – заставь бога молить… Сделл… милость… Осьмуху!.. Вызволи ты меня… Во как: хоть ложись да помирай! – Он указал рукой на горло.

– Не воровали бы, ан и ничего бы не было! – хладнокровно отрезала Акулина, загребая где-то под стойкой горсть подсолнухов.

– Кабы воровали-то, Тимофевна, – горячо заторопился мужичок, видимо обрадованный тем, что наконец прекратилось угнетавшее его молчание. – Кабы воровали!.. А то у парнишки оглобля-то сломайся, он возьми да и выруби жердинку, – известно, малолеток… Ну, они его и сцарапали, караульщики-то… Теперь как ни бейся, а без осьмухи нечего к ним и глаз казать!..

– А он не руби в чужом лесу! – равнодушно возразила целовальничиха и тут же закричала в окно на кур: – Кышь, кышь проклятые, всю левкой потоптали!..

Мужичок понурил голову и молчал.

– У тебя девка-то дома? – беспечно спросила Акулина.

– Дома, дома, матушка, – слегка удивившись, ответил мужик.

– Ты пришли-ка ее, пусть она у меня замест кухарки поживет недели две…

– Как же это?.. – с недоумением возразил было мужик, но целовальничиха не дала ему продолжать.

– Она пущай у меня недельки две поживет, ну, а осмуху я уж тебе отпущу…

Пармен толкнул меня локтем.

– Ну, так уж и быть, наливай, видно! – после легкого раздумья сказал мужичок, почесывая в затылке.

– Только смотри, Федулай, деньги чтоб беспременно к Успленью, уж это как хочешь!.. – добавила Акулина, направляясь к стойке.

– О господи? Аль уж я… аль уж мы, прости господи, какие!.. восклицал Федулай, стремительно подхватывая кувшин, до сих пор стоявший около дверей.

Пармен восхищенно развел руками и, посмеиваясь, взглянул на меня.

– Орел-баба! – самодовольно произнес он, – с мужиками она – лучше и не надо!.. Любого купца за пояс заткнет.

– Откуда вы ее взяли? – осведомился я.

– С Липецка… Там у мещанина одного – кожами он торгует, шибай, значит… Ну, и не то что какую голую взял, – с достоинством добавил Пармен, – триста целковых деньгами, салоп лисий, платок дредановый, три платья шелковых, перина… Все как есть! – справили хорошо.

– А ведь я, признаться, тогда думал, что вы на Ульяне женитесь! заметил я.

– На какой это-с?

– А помните в Визгуновке-то?

Пармен обиженно усмехнулся.

– Помилуйте-с! Как вы об нас понимаете!.. Разве это возможно-с, чтоб на простой девке жениться… Что это вы говорите такое… Это даже довольно смешно-с… Нешто я полоумный какой… – Он даже засмеялся над наивностью моего предположения.

– Ну, что с нею? Где она теперь? – спросил я.

– Да она померла… Еще в прошлом году померла… Хе-хе-хе! Занятная девка была-с!

– Померла! – воскликнул я.

В этой смерти мне уж почудилась драма во вкусе покойной памяти романтизма, с эффектными сценами ревности, проклятий и т. п., но – увы! – и здесь оказалась вековечная комедия. На вопрос мой, отчего умерла Ульяна, Пармен равнодушно ответил:

– А ей-богу, не могу вам сказать… Говорили тогда, что как, значит, бабы-знахарки трясли ее, ну и затрясли… Это ребенка вытрясают так, ежели роды трудные, – пояснил он мне, направляясь к двери.

– Да разве она была замужем?

– Как же!.. Муж-то у ней еще кочегаром теперь у Селифонт Акимыча, проговорил он на ходу, – так, плевый мужичишка… Что, Акуля, самоварчик-то наставили? – обратился он к жене.

– Закипает небось, – апатично ответила Акуля, и опять загребла полную руку подсолнухов.

Через час я выехал из N ***. Лошади еле плелись под палящими лучами солнца; горячая пыль клубами вилась по дороге и садилась на лицо; Михайло, распустив вожжи, уныло тянул бесконечную песню. «Ивушка, ивушка, зеленая моя… Что же ты, ивушка, не зeлена стоишь?» – любопытствовала песня, «или те, ивушку, солнышком печет? – солнышком печет, частым дождичком сечет?» – предполагала она, и, не дождавшись удовлетворительного ответа с каким-то тоскливым ухарством оповещала знойную степь о том, как коварные бояре «срубили ивушку под самым корешок», как «стали они ивушку потесывати»…

А предо мною печально носился образ Ульяны.