Две пары

– Когда я выходила замуж, мы уговорились в полной свободе. Разве теперь нужно убеждать, чтоб и он жил в деревне?

– Но тогда я не знаю, – с недоумением вымолвил Сергей Петрович, – неужели как-нибудь нельзя уладить?

– Как уладить?

– Ну, заручиться настоятельным докторским советом и тому подобное. У меня есть знакомый доктор… Наконец положительно можно сказать, что ты хочешь лечиться кумысом. Кумыс готовится и зимою. Я думаю, может же он продлить свой отпуск!

– Боже мой! Да пойми же, мне нельзя с ним жить! – нетерпеливо и горячо воскликнула Марья Павловна.

– Тогда есть лучший исход, – вдруг заволновался и заспешил Сергей Петрович, мгновенно уяснивший себе мысли и намерения Марьи Павловны и мгновенно же обрадованный ими. – Тогда живи со мною.

– То есть как? Потому что мне деться некуда? Из жалости?..

– О, что ты говоришь! – И он, выпустив повод из рук остановил ее и привлек к себе.

И почувствовав около себя теплоту и трепет ее тела, ов вместе с тем почувствовал прилив пьяной страсти и необыкновенный прилив страстных слов. Он целовал ее платье, лицо и прерывающимся голосом уверял в любви своей, лепетал о несказанном счастье, о свете, который она внесет в его мрачную жизнь, – он верил, что его жизнь мрачная, – о блаженстве жить с нею, поклоняться ей, боготворить ее. В его словах не было связи, и они были невнятны, безумны, дики, но в них звучала такая торжествующая радость, такая смелая надежда на счастье, такая благодарность, что на душе у Марьи Павловны просияло. Молча стояла она, охваченная умилением, стараясь спокойными жестами, ласковым и тихим движением рук укротить порывы Сергея Петровича, целуя его с материнскою нежностью и вместе с тем недоумевая внутри себя, отчего она не в силах ответить на эти порывы таким же пароксизмом страсти.

Было, однако же, поздно, и они принудили себя расстаться. Марья Павловна первая сказала:

– Ступай, довольно, я напишу тебе. Завтра же, может быть, напишу.

Как это ни странно, ей хотелось, чтобы он поскорее уехал. И, оставшись одна, она прислушалась к топоту быстро удалявшейся лошади и села на краю дороги, когда топот затих.

Песня слабо доносилась из деревни, крики перепелов становились ленивее и замолкали, и все больше и больше глубокая тишина опускалась на землю. И чем тише и молчаливее делалась ночь, тем громче говорили какие-то голоса в душе Марьи Павловны. Сначала говорил один голос – и соблазнительны были его речи: он сулил ей яркий день в ее серенькой, спутанной и кропотливой жизни; сулил наполнить ее опустошенную душу, добро и правду и красоту отношений к людям… Он нашептывал ей про любовь – и нега любви, о которой она узнавала от него, стыдом и страстью жгла ее щеки. Ей казалась новизною эта нега любви и казалось, что не было и не могло быть такой неги, когда она выходила по любви за Дмитрия Арсеньевича Летятина. И вдруг ее мысли, точно зубчатые колеса, цепляясь друг за дружку, дошли и до той, которая вовсе не совпадала с счастливым настроением. И ей послышался серьезный, внушительный, требовательный голос: «Что будет с Колей? Что будет с этим молчаливым, сосредоточенным мальчиком без матери? И главное – что будет с нею, с матерью, без этого мальчика?» И воображение живо восстановляло перед нею маленькую фигурку Коли, серьезно нахмуренные брови, сутуловатые плечи, худенькие руки с синими жилками, застенчивую полуулыбку и деловое, озабоченное выражение бледного личика. «Значит, отказаться от него! – шептала она пересохшими губами. – О, неужели отказаться?» – «Разумеется, – слышался ответ, – ведь ты отлично знаешь, как он близок с отцом, как вечно копается в его книгах и вещах, с великим уважением глядит на отцовскую работу, говорит с ним о телефонах, о паровиках, об электрической лампе. И тебе никогда не нравилось это его увлечение машинами и физикой и механическими курьезами, которые покупал ему отец, но, однако же, отец сумел же возбудить и развить это увлечение и посредством его привязать к себе сына, а ты не сумела, не смогла привязать его к себе, не добилась. Отчего он зевал в ответ на твои рассказы о несчастных людях и о великодушных людях и о доблестных поступках этих людей и с живостью бежал к отцу, когда тот начинал ему делать опыты по Тиссандье?» – «Но ведь любит же он меня, любит! – тоскливо восклицала Марья Павловна. – Ведь помню же я его редкие ласки, его внезапные порывы, в которых так мило сказывалась эта любовь! Как я могла оставить его! Зачем нет здесь его со мною!» И утомленная, измученная, она поднялась с земли и торопливо пошла домой. «Да полно, будет ли лучше? – прошептал ей вдогонку насмешливый, переполненный ехидством голос – Отчего это ты принуждена была чуть не навязать себя Сергею Петровичу? Не лучшим ли казался ему другой исход – интрижка, амуры за спиною мужа?» Вот этот голос уже решительно обозлил Марью Павловну. Стараясь ни о чем не думать, она сильно вдохнула в себя сладкий запах цветущей ржи, сорвала несколько стеблей и, приложив их к воспаленному лицу, снова прислушалась к хороводной песне. И снова звуки деревенской песни хорошо отозвались в ее душе.

Наутро она проснулась с свежею головой, бодрая, крепкая и ясно представила себе все, что случилось вчера. «О чем же тут раздумывать? – выговорила она про себя. – Дело решено, а там что будет, то будет. Лгуньей никогда не буду, и это главное – чтоб не быть лгуньей!» Одевшись с обычною своею тщательностью, она спросила, где муж; и пошла к нему, гордая сознанием своей правоты и своего отвращения ко лжи.

IV

В тот же день, когда Сергей Петрович был в Лоскове, в его саду работали лутошкинские девки. Федор, высоко сидя на стропилах конюшни и прибивая гвозди к тесинам, заметил, однако же, желтенький платочек Лизутки, мелькавший в саду. С тех пор он все придумывал предлог, как бы пойти в сад.

– Дядя Ермил, – сказал он, – куда бы у нас сверлу моему деваться?

– Да где же ему быть? Поди, в столах где-нибудь.

– Ты гляди, садовник не взял ли: он вчерась ухватил что-то, а сказать не сказал.

– Отдаст, коли взял.

– Сверло-то аглицкое, – помолчав, сказал Федор, – пропадет – батюшка в отделку доканает за него.

– Струмент важный, это что говорить.

– Ты вот что: приколачивай-ка покуда, а я лучше добегу. Я духом слетаю.

И Федор проворно соскользнул со стропилы, уцепился за карниз и, повисев несколько на руках, спрыгнул наземь.

– Дядя Лаврентий, ты не брал сверла? – спросил он, подойдя к садовнику и искоса посмотрев на Лизутку, с смеющимся лицом половшую клумбы вместе с другими девками.

– Не брал; зачем мне сверло? – ответил Лаврентий.

Федор постоял немного и неловко улыбнулся. Девки шептались, пересмеиваясь между собою.

– Ты бы, дядя Лаврентий, подбадривал девок-то, – сказал Федор. – Денежки любят брать, а на работу небось жидки!

– Ишь малый-то иссох с работы! – насмешливо проговорила бойкая курносая с густыми веснушками на лице девка.

– Дня-ночи, бедняга, не знает, замотался на работе, – подхватила другая, – люди топоры в руки, а он бегает, за девками глядит.

– Жалеет! – с хохотом закричала Дашка, подруга Лизутки. – Барских денег жалеет!

Лизутка не поднимала глаз от своей работы, радостно и смущенно улыбаясь.

– То-то вы, девки, оголтелые, погляжу я на вас, – сказала красивая солдатка Фрося, выпрямляясь всем станом и прищурив на Федора свои блестящие, покрытые поволокой глаза. – Чем бы угодить парню, а оне на смех… Этакого парня да кабы мне, горюше, я бы его на руках носила!

– Эх, вы! – сконфуженно сказал Федор и, поправив набекрень картуз, ушел из сада, провожаемый звонким девичьим смехом.

После обеда девки разбрелись отдыхать и, закрывшись шушпанами, без умолку говорили и смеялись. Молодые плотники Лазарь и Леонтий и конюх Никодим долго ходили от одной группы к другой, отгоняемые шутливою бранью. Наконец им удалось вступить в разговор с тою группой девок, где лежала и разбитная Фрося. Федор, не подходя к девкам, успел, однако, высмотреть, что Лизутка с Дашкой улеглись отдельно от других, в тени большого куста бузины; крадучись, он прошел туда и просунул голову под шушпан, которым были одеты девки.

– Чего лезешь, черт! – с напускным сердцем закричала на него Лизутка, ударив его по спине и быстро поднимаясь. – Дашутка, пойдем отсюда.

– Ох, леший вас расшиби, – притворно зевая, сказала Дашка, – спать смерть хочется! – И, отвернувшись от них, она накрылась шушпаном и улеглась молча.

– Уйди, – проговорила Лизутка, оправляя спутанные волосы; из-под сердито нахмуренных бровей глаза ее, однако же, смеялись.

– Авось места-то не пролежу! – шутливо возразил Федор и, обняв Лизутку, лег с нею рядом, натянув шушпан на головы.

– Девки будут смеяться, уйди, – шептала Лизутка, – вчерась и то Анютка на смех подняла.

– Чего ей на смех-то поднимать? Самоё просмеять стоит.

– Как же, таковская, далась!.. Я, говорит, чужаков-то этих отвадила бы; аль свои плохи? Это, говорит, ребята-то наши смирны; доведись до иных, давно бы шею накостыляли!

– Эка, эка… посмотрел бы я, как накостыляли!

– Ох, Федюшка, – вдруг перешла Лизутка в ласковый тон, – я и то так подумаю-подумаю: и что мне, горькой, делать будет?

– Чего делать-то? Али я тебя брошу, желанную? – И Федор прикоснулся губами к горячей щеке Лизутки.

– Ты что, миленок! Степан-то Арефьев зазвал намедни батюшку в кабак, да и ну опять: я, говорит, Мишанька придет из Самары, я, говорит, сватов зашлю, петрова дня дождусь и зашлю.

– Эка, дошлый какой! Ну, погоди маленько, крылья-то обобьем. А Иван Петрович что?

– Да что! Батюшке пуще всего не по сердцу перед жнитвом меня выдавать. На том у них теперь и дело стало: Степан-то Арефьев говорит, на летней казанской чтоб свадьба, – у них в Лоскове престол на казанскую, – а батюшка: чтоб после жнитва, чтоб на осеннюю казанскую быть свадьбе. На том и стало.

– Вот буду домой писать. Домой напишу, придет ответ – и сватов зашлю. Я Мишаньку-то еще рано за пояс уберу. Эка, обдумали!

– Уж и не знаю, – со вздохом сказала Лизутка, – иной раз сижу-сижу так-то и подумать не знаю что. Мамушка и то говорит: «Что ты, говорит, Лизутка, не весела, такие ли твои годы? Я, говорит, в твои-то годы думушки не знала, какая такая думушка на свете есть!» А я все молчу: Мишанька-то по душе мамушке; экой, говорит, парень работящий. Были они прошлым годом у Арефьевых, на праздник ездили, – уж он перед ней, – Мишанька-то! – такой-то угожливый, такой-то приветный!

– Ты бы закинула ей обо мне-то словечко.

– Ох, уж я думала! Стыдно больно, сизенький мой. Я так-то норовила в добрый час мамушке сказать, да все духу не хватает. Вот скажу – думаю, дай-ко-с скажу, да так и промолчу.

– Чего же ты? Авось я не гуляка какой, дела-то мои на виду. Пусть-ка спросят, какой я работник: как-никак, а прошлым годом сто восемьдесят целковых копейка в копеечку домой отослал! Пусть-ка он попытается, Мишанька-то, – надорвется! И опять семья!.. У нас в роду пьяниц или мотыг каких-нибудь в заводе не бывало. Батюшка, приходится, выйдет на сходку, ему первое место… Поглядел бы я на Степана-то Арефьева, какой ему почет!

– Далеко-то… далеко-то больно, – задумчиво сказала Лизутка.

– Что ж, что далеко? Это пешком далеко; а нынче дойди от нас до Волги пятнадцать верст да тут от пристани тридцать пять – вот тебе и даль вся. Были бы деньги, а ноне проезд дешевый.

– А ну-ка ты на заработки-то будешь ходить, – забудешь меня на чужой стороне? Легкое ли дело – полгода без мужа жить. Мысли-то пойдут всякие!..

– Я еще посмотрю-посмотрю, да и брошу ходить. Meня и то в прошлом году на пристани оставляли: от двора пятнадцать верст, а работы сколько хочешь. Мне ежели тебя приютить, я и дома останусь. Ох, люблю-то я тебя, лапушка! – сказал он, крепко прижимая к себе девку.

На другой день желтый платочек Лизутки уже не мелькал в саду; Дашка тоже ничего не знала, отчего нет Лизутки, и Федор, одолеваемый беспокойством, особенно был пасмурен и суров. На третий день он с замиранием сердечным увидел, что на сивой ширококостной и сытой кобыле приехал в усадьбу Иван Петров, отец Лизутки. Усиленно работая фуганком над сосновой тесиной, Федор приметил, однако же, как Иван Петров медленно, по-стариковски, слез с лошади, не торопясь привязал ее к забору, не торопясь высморкался в полу, оправил шляпу на голове, посмотрел долгим и пристальным взглядом на Федора и степенною походкой направился к дому. В доме он пробыл добрый час. Все это время Федору было не по себе; стружки градом летели из-под его фуганка, а он и не чувствовал нужды хотя бы в минутном отдыхе; страх ожидания волновал его.

В это время девки, отделавшись в саду, шли на огород мимо самой конюшни, и Дашка, которую нынешний день еще не видал Федор, проворно подошла к нему.

– Лизутка-то матери сказалась, – прошептала она.

– О? Не врешь?

– Право слово, сказалась. Митревна-то и говорит: «Скажу старику, пусть как знает».

– А сама-то?

– Плачет. Лизутка говорит: так-то заливается, так-то заливается… И глазыньки мои, говорит, тебя не увидят, и загубит тебя распроклятая чужая сторона… И тебя ругает. Знала бы я, говорит, я бы за ворота девку не выпустила… Я бы, говорит, ему, разбойнику, ноги обломала.

– Приехал Петрович-то, к барину пошел.

– О-о? Ну, насчет тебя, право слово, насчет тебя… Это уж они с Митревной сговорились. Митревна вчерась и Лизутку не пустила: засадила кросна ткать.

Сергей Петрович вышел на крыльцо вместе с Иваном, и Дашка сейчас же побежала к огороду.

– Могу тебя уверить, Иван, что Федор прелестный, превосходнейший человек, – говорил Сергей Петрович, под наплывом новых впечатлений совершенно забывший свою досаду на Федора. – Вот я тебе считал по книге: ровно сто восемьдесят рублей он заработал в прошлом году на свой пай. И я тебе скажу, это великолепный человек. Ты знаешь, я бы тебя не стал обманывать, и вы вообще знаете, как я к вам отношусь. Ведь вы мною довольны, не правда ли?

– Да уж это чего зря толковать: жить, так жить по-суседски, – подумав, сказал Иван Петров.

– Нет, не то что по-соседски, но вообще я желаю приносить вам пользу; я вот хочу у вас школу открыть. Это невозможно, чтобы не было школы! У тебя ведь есть, кажется, маленькие дети?

– Как не быть этого добра: девчонки есть, паренек.

– Ну вот. Сообрази теперь, как это будет хорошо, если у вас будет школа.

– Чего лучше.

– И ты, конечно, очень рад этому?

– Я что ж, Сергей Петрович, я – как старики… – и несколько быстрее добавил: – А что, насчёт пьянства или дебоширства, не водится за ним? Вы уж по-суседски, Сергей Петрович, по истине.

– Это что, насчет Федора? – спросил Сергей Петрович, немного раздосадованный плохим вниманием Ивана Петрова к школе. – О, я уж говорил тебе, что он превосходный малый, и я тебе от души советую выдать за него дочь, Иван. И знаешь, что прекрасно – он совершенно, совершенно не похож на других подрядчиков, знаешь, вот на таких, что каждую копейку выжимают из своего же брата.

– Какие его года, – сказал Иван Петров, – не тямок, поди, не расторопен по своему делу.

– Ах, не то что не расторопен, но, понимаешь, он не грабит, как другие.

– Уж это что же! Это последнее дело, ежели грабить… Я не токмо родную дочь, я и татарину не пожелаю, чтоб с эдаким-то водиться!

– Не правда ли? Нет, я тебе положительно советую, Иван Петров, и особенно если девушка твоя его любит.

– Как так можно, Сергей Петрович! – обиделся Иван. – Моя дочь, кажется, не какая-нибудь… Мы этого не слыхали.

– О, я совсем, совсем не хотел сказать что-нибудь дурное! Понимаешь, я хотел этим сказать… – И Сергей Петрович внезапно просиял от пришедшей ему в голову мысли осчастливить Ивана Петрова. – Знаешь, Иван, я сам к тебе поеду сватом от Федора… Не благодари, не благодари, пожалуйста, я поеду, и мы с тобой обо всем переговорим официально. И я буду посаженым отцом, или как там у вас. Мы это все устроим.

– Это дело впереди, – холодно ответил Иван Петров, – я признаться как наслышан, что вот, мол, парень… ну и девка у меня на возрасте… Что ж, я поехал по-суседски, вам тут виднее… и опять он у вас работает. А это дело впереди. Женихов у нас много. Ты уж, Сергей Петрович, сору из избы не выноси, по-суседски. А что касательно женихов, у нас много.

– Как знаешь, Иван; конечно, это твое дело, – сконфуженно сказал Сергей Петрович. – Ты знаешь, я сам женюсь, и вот мне хотелось бы вообще сделать добро… И я очень люблю Федора, и он меня очень любит… Ну вообще ты понимаешь, я был бы очень, очень рад, так как я сам женюсь.

– Давай бог, давай бог, – дружелюбно сказал Иван Петров, – холостая жизнь хороша до время… Давай бог! Что же, Сергей Петрович, поди, богачку берешь? Из купечества, али как?

– Н-да… довольно богатая… очень рад… – пробормотал Сергей Петрович, не решаясь сказать Ивану, на ком он женится. – Пойдем, Иван, я вот покажу тебе… Смотри, сколько понастроено! Вот конюшня новая!

И они пошли смотреть конюшню.

– Вот, Федор, пришли на работу твою посмотреть, – значительно улыбаясь, проговорил Сергей Петрович, когда они подошли к нему, – как ты тут?

Федор снял ремешок с головы, тряхнул волосами, поклонился.

– Пока слава богу, Сергей Петрович, – слегка упавшим голосом ответил он, – к вечеру крышу обошьем.

Иван Петров в ответ на поклон Федора молча и серьезно приподнял шляпу и снова глубоко нахлобучил ее.

– Работники, аль как? – спросил он у Федора.

– У нас артель. Известно как батюшка-родитель хаживал, рядился, ну теперь и я. А то у нас артель.

– А старичок-то уж не может?

– По домашности все управляется. Там пчелки, дворишко, лошади, коровы… Ухаживает.

– Гляди, не один, одному-то вряд управиться?

– Где одному! Там матушка, тоже старушка, сестра-вдова… ну, ребятенки у ней, подростки.

– А работник-то, значит, один, – и в хвост и в голову?

– Что ж, один, слава богу, зарабатываю хоть бы на троих. Зима придет, тоже без дела не сидим.

– Это что говорить, работать надо.