Помоги проекту - поделись книгой:
Заниматься приходилось много. С утра мы втроем — майор, Василий и я — разрабатывали легенду. Я никогда не была в Полтаве, Марина — жена Василия — выросла там. Мне нужно было знать Полтаву так же, как я знала свой подмосковный поселок, в котором стоит наша дача.
Медленная и кропотливая работа. По картам, по альбомам, по фотографиям надо было запоминать улицы, дома, кинотеатры, клубы. Нет, не просто названия — как выглядит улица, на которой я жила, как выглядит улица, на которой стоит горисполком, как выглядит сам горисполком, что в доме с горисполкомом и так далее. Как в калейдоскопе мелькали: школы, парки, мосты, магазины, памятники, театры. Я должна была назубок знать не просто фамилии известных в Полтаве людей — артистов, партийный и советский актив, известных учителей и передовиков производства, — я должна была знать их в лицо. Этого требовала легенда.
Потом началось наше с Василием путешествие в Молдавию. Мы с ним должны были знать города и села, дороги и поселки, которыми проезжали. Не так подробно, но так, как их знает человек, проезжавший там. Где стоят немцы, где — румыны, где — итальянцы, комендатуры и фамилии начальников комендатур, где ставили отметки в наших паспортах. Для того, чтобы не засыпаться, а засыпаться можно на пустячке.
Я задавала десятки вопросов. Понимала, как важна мельчайшая деталь. А Василий почему-то молчал. То ли все ему понятно, то ли все безразлично. Он оживлялся, когда начинал о себе говорить. Он почему-то все хотел внушить мне уважение к своей персоне. Чем только вызывал антипатию. Несмотря на образование, в нем было много примитивного, темного, животного. О мире у него были туманные представления. Это и неудивительно — кроме учебников в институте и училище, он ничего не прочитал. Он даже газетами не интересовался. Сводки Информбюро слушал с непроницаемым лицом. Я начинала понимать, что за его непроницаемостью — пустота.
Не сказать ли Прищуренному, думалось мне не раз. Но я молчала. Прищуренный — умный человек, если он готовит Василия — значит, считает нужным. И еще боялась, что Прищуренный подумает, будто я испугалась задания и ищу отговорку. К тому же, особенно долго размышлять над Василием было некогда — слишком много работы.
А у меня еще не ладилось дело со связью. Нужно было стереть почерк, то есть научиться работать на ключе ровно — так, чтобы раз услышавший меня, не узнал в следующий раз. А у меня заедало почему-то тройку: ти-ти-ти-та-та. Тянуло. И я по нескольку часов в день вела тренировочную передачу с узлом связи.
В короткие просветы времени между занятиями я уходила за село в кочагуры. Здесь было тихо, мирно, безлюдно. Поскрипывал снег под ногами, ветер обдувал голые маковки кочагур с редкой сухой травкой. А я тихонько напевала любимые песни. Очень скучала по песням. И еще — по девчонкам. Так хотелось с ними увидеться, я почему-то надеялась, что они тоже когда нибудь придут на кочагуры. Иногда даже мерещились в белой дали знакомые фигуры. Но кочагуры оставались по-прежнему пустынны.
4.
Кончились занятия. Ушел Прищуренный, за ним ушел Василий — до обеда осталось полчаса. Я накинула пальто, потянулась за пуховым платком и замерла с ним в руках.
— Таня?.. Маринка?.. Ой, девочки!
Они смеялись. Я обнимала их, встряхивала, опять обнимала и все твердила:
— Вот здорово, девочки! Вот молодцы, девочки! — кружила их по комнате. — Я так хотела вас найти! Как вы меня разыскали?
Огромные цыганские Танины глаза сияли. Она говорила:
— Мы же разведчики. Мы выследили Прищуренного. Понимаешь, он ходит еще в один дом, и мы с Маринкой не знали — в каком ты. А вчера Маринкина хозяйка говорит: «В том конце села, у тетки Марфы, девушка маленькая поселилась, и тоже в гражданском ходит». Мы с Маринкой спрятались в вашем дворе, еле дождались…
Маринка перебила:
— Смешная ты, Оля, в гражданском. Маленькая…
Это правда, в военной форме я солидней выглядела, а как переоделась, самой на себя стало противно смотреть — девчонка. Таня увидела, что я огорчилась, стала рассказывать, как они с Маринкой отыскали друг друга, как встречаются.
— А не боитесь Прищуренного?
Маринка лукаво рассмеялась:
— Что ты, у нас отличный наблюдательный пункт!.. На Таниной квартире. Танин дом на краю села, у дороги в штаб, из окна видно все. Когда майор выезжает на дорогу к моему дому, я бегу домой — огородами. Совсем близко. И встречаю его.
— Ой, девочки, как хорошо! — повторила я. И вдруг спросила:
— А тебя, Маринка, «женили»?
Маринка пропела:
Но получилось не очень весело, и Маринка сказала:
— Не надеются на меня, наверное.
Таня горячо возразила:
— И чего ты, Маринка, на себя наговариваешь? Мнительная ты!
Я подумала, что я тоже, наверное, мнительная — придумала про Василия и нервничаю. А вот сейчас, когда девочки рядом, я спокойна. Хорошо, что нашлись девочки.
Мы теперь встречались каждый день. Конечно, потихоньку от Прищуренного. Уходили на пустынные кочагуры — там пели, дурачились. Мы все-таки были совсем девчонки, болтали обо всем на свете, кроме главного — о задании. Тут мы не отступали от железного закона разведчика — о задании никому ни слова, ни другу, близкому, ни отцу родному. Я только спросила Таню о ее руководителе группы.
— Максим?.. — спросила Таня и убежденно сказала: — По-моему, настоящий человек. А твой Василий?
Я не успела ответить. Маринка, шедшая впереди, вдруг закричала:
— Девочки! Девочки! Скорей!..
Мы кинулись со всех ног. Маринка стояла у просевшего холмика, ничем не похожего на холмики кочагур. Маринка нервно зашептала:
— Здесь что-то зарыто, девочки! Может, клад?.. Конечно, немцы удирали, зарыли. Ценности. Или секретные документы. А, девочки?
Мы с Таней знали, что Маринка неудержимая фантазерка. Но поддались: действительно, вдали от села, в пустынных кочагурах что-то зарывали. Неспроста зарывали. От волнения у меня дыхание остановилось. Таня осипшим голосом сказала:
— Побежали ко мне за лопатами. У хозяйки в сарае есть.
Через пять минут мы рыли — молча, сосредоточенно. Взмокли лица. Земля-то жесткая, промерзшая. От волнения не чувствовали ни волдырей на ладонях, ни усталости. Без отдыха копали, откалывали мерзлые куски земли. Не помню, сколько мы так копали, докопались до лошадиного копыта.
С минуту немо смотрели на него, тяжело дыша, не отирая струившийся по лицу пот. Меня медленно разбирала злость — даже не знаю на кого: на Маринку, на себя, на всех нас. Я вздрогнула от Таниного хохота. Она еле держалась на ногах от смеха. Она смеялась не столько над нашей находкой, сколько над моей злостью и Маринкиной растерянностью.
Неудачи преследовали нас в тот день.
Маринка ушла к себе — приближалось ее время работы с узлом связи. Я пошла к Тане. Почистились у нее, умылись, причесались. Таня поставила на стол тарелку с мандаринами, высыпала в блюдце сахар, приготовила стаканы — хозяйка обещала нам чай через десять минут. Я чистила мандарин и поглядывала в окно — на штабную дорогу, как вдруг услышала за дверью знакомые шаги.
— Таня…
— Лезь под кровать, Оленька!
Я послушно нырнула за кружевной подзор кровати.
Вошел Прищуренный. Неторопливо снял шинель, шапку. Прошел к столу, за которым сидела онемевшая Таня. Сел на скамью, на мое место с недочищенным мандарином.
— Как, Таня, дела идут?
— Ничего… идут, — еле просипела Таня. — Хорошо идут, товарищ майор. Очень…
— Угощать будешь?
Голос у Прищуренного ровный, доброжелательный. Я даже представила его глаза в тяжелых веках — синие, веселые, ничего не упускающие из поля зрения, и сильно пожалела Таню. Мне бы тоже было нелегко.
— Вот… мандарины… — сказала Таня.
— Какая ты рассеянная, Таня, — легко упрекнул ее Прищуренный. — Смотри, один мандарин лежит недочищенный, а ты другой чистишь. И зачем-то два стакана на столе — может, меня ждала в гости? Увидела в окно, что я иду, и поставила, да?
— Да…
— Но ведь я не шел мимо этого окна, Таня, я шел мимо вон того.
— Я… не понимаю, товарищ майор.
— Не умеешь маскироваться, Таня, — так же дружелюбно сказал майор и встал. — Пусть вылезет твоя Оля.
Он надел шинель, шапку.
— Ладно, черти, встречайтесь. Но аккуратнее, чтобы в штабе не заметили, иначе головы оторвут и вам и мне.
Сапоги Прищуренного загрохотали к выходу.
— А наблюдательных пункта нужно иметь здесь два, поняла, Таня?
Я из-под кровати крикнула:
— Спасибо, товарищ майор!
5.
Возвращаясь от Тани, я столкнулась с девушкой в шинели. Чем-то знакомым и родным повеяло от ее кудрявых, цвета сухой соломы, волос, падающих из-под шапки, и ярко-голубых глаз. Я уже прошагала мимо, как что-то толкнуло меня к ней.
— Клава?! — девушка обернулась. — Клавочка!
Я повисла у нее на шее. Клава высокая и тонкая. Задумчивая и неслышная. «Белая березка» — прозвали мы ее еще на курсах радистов при Осоавиахиме в Москве. Такая она казалась нам неземная, необычная рядом с шумными своими сверстницами. Она не думала о подвигах, робко улыбалась, когда мы вслух мечтали о десантах, партизанах, разведке. Негромко и чуть завистливо говорила: «Счастливые вы, девочки, не боитесь».
И все-таки, когда мне поручили наметить кандидатуры для разведшколы, я включила в список Клаву. Поколебавшись, в последнюю очередь. Клава училась добросовестно, упорно, хоть нелегко ей давалось радиодело. И еще жила в этой робкой душе великая ненависть к врагу, разрушившему семью, дом. Дом их рухнул в один из первых налетов на Москву, под развалинами погибла мать, осталась младшая сестра, которую Клава, уезжая в разведшколу, поместила в детский дом. От отца не было вестей с начала войны.
В школе наши койки стояли вместе. Но особенно с Клавой я не дружила — слишком уж разные у нас характеры. Я люблю людей волевых, шумных, горячих. Но, встретив ее на дороге, я очень обрадовалась и повела к нам. В нашу компанию. Первое время она стеснялась Василия и Максима. Но с Максимом скоро подружилась — с ним нельзя не подружиться. А от Василия держалась в стороне, он неожиданно для нас всех встретил Клаву враждебно.
Клава рассказала, что почти все наши девочки на задании или готовятся к заданию. Только она одна не у дел, и это тревожит ее. Может, ее просто отправят на передовую? Передовая Клаву пугала, она боится стрельбы. А вдруг ее оставят в тылах? Это тоже ужасно…
Василий слушал-слушал, усмехнулся криво, хамоватым тоном, обычным для него, спросил:
— Зачем же ты пошла в разведшколу, раз трусишь, как заяц?
Клава прижалась ко мне, в плечо мне билось ее испуганное сердце. Она прошептала:
— Я за маму им…
И столько у нее было в голосе ненависти, столько горя. Мы все ненавидели врага — да разве врага любят? — но такой непримиримости, как у Клавы, ни у кого не было.
Позднее, когда все разошлись и мы с Василием остались одни, я кинулась на него с кулаками:
— Ты просто животное… Грубое, злое!.. Если ты посмеешь еще дразнить Клаву…
У меня не нашлось убедительных слов, и я опять налетела на него с кулаками.
— Но-но! — угрожающе произнес Василий и попятился. — Я тебе не Максим. Не спущу.
— Да ты Максимовой подметки не стоишь!
Не знаю, чем бы закончилась эта стычка, если бы в дверь не постучали. Стучали громко, по-хозяйски — так никто из своих не стучал. Не дождавшись разрешения, в комнату, как к себе домой, вошла девушка в форме. Девушка была незнакомая.
— Здравствуйте! — громко сказала она. — Я — Нинка. Связная. Не слыхали?
Голос у нее был низкий, хрипловатый — не то простуженный, не то прокуренный. Шайка лихо заломлена, шинель под офицерским ремнем — без морщиночки.
— Не слыхали про Нинку?
Конечно, слышали!.. О бесстрашной связной в нашей части ходили легенды Об ее лихости, о проделках по ту и по эту сторону фронта. Об ее наградах и взысканиях. Я не раз мечтала с ней встретиться. И, наверное, оттого, что встреча произошла так неожиданно, я онемела. Василий первым опомнился.
— Кто про тебя не знает!..
Нина самодовольно улыбнулась, одарила Василия взглядом, от которого тот кочетом закружился возле нее. Потом они быстро подружились. Ничего, я думаю, между ними не было: Василий ходил за ней, как пришитый, а ей, видимо, нравилось — парень он видный, красивый, хоть и неотесанный. Да и она была грубоватая, разбитная, — могла ругнуться, могла блатное словечко вставить.
В тот раз Нина пришла познакомиться, — может быть, придется держать с нами связь. Мы ей понравились, и она почти все свободное время проводила с нами. Иногда вдруг исчезала — по вечерам.
— Где была? — спрашивал Василий.
Нина хохотала:
— В Крюкове. У танкистов. Отрывные ребята.
Василий мрачнел. Мы переглядывались. И Нина хохотала:
— Что мне? В рай, что ли, готовиться? Загорать как вы? Хлопнут немчуги — а ты еще не все видела!
Жизнь Нине представлялась коробкой конфет, лежит перед тобой раскрытая. Бери — ешь в свое удовольствие. Она нам рассказала о своих многочисленных поклонниках: один — хочет жениться, другой — возле себя держать, третий — грозится убить, четвертый…
Мы никогда не могли всех упомнить. О заданиях она никогда не рассказывала. Об этом узнавали от других. Дошел до нас слух, что у Нины уже два ордена Красной Звезды. Поспорили — правда или нет. Спросили у самой. Нина отмахнулась: «А!». Потом Прищуренный подтвердил слух.
Нам казалось, Нина из озорства пошла в разведку. Такой у нее характер — любит, чтобы нервы щекотало. Но тихая Клава не согласилась с нами, один раз спросила:
— Ты не боишься немцев?
Нина уставилась на нее черными маслинами глаз. Молчала. Непривычно долго и серьезно. Переспросила:
— Боюсь?.. Разве, когда ненавидят, боятся?.. Я им в глаза смеюсь!
— Как же ты выходишь оттуда целой? — спросила Маринка.
— Вот так! — ответила Нина и состроила Василию глазки.
Василий, довольный, захохотал — ничего не понял.
Поделиться книгой: