Укради у мертвого смерть

Но характером Людвиг, конечно, не походил на Клео.

—     Не ходи по следам древних, когда ищешь то же, что искали они, — сказал Севастьянов. — Теперь это изречение верно и для финансовой практики.

—   Что это? — спросил генеральный, откидываясь в крес­ле.

—            Слова Кобо-дайоси, буддистского проповедника. Японец, жил тысячу лет назад. Духовный отец современных компьютерщиков.

—   Хоть самураев не цитируете... На том спасибо.

Семейных мягко ткнул ногой под столом. А генеральный расхохотался. Ему стало легче, что Севастьянов обещает шиться за ум.

В приемной секретарша показала Севастьянову на лежав­шую возле телефона трубку.

—   Только не долго... Минуты три ждет...

—    Севастьяша, ну как? — спросила Оля. — Я тебя по всем записанным у меня номерам ищу...

Он отвернулся кокну. Солнце ослепило. «Ну ты — жалкая никчемная слабовольная чиновничья шкура, — велел он се­бе. — Ну, ты... » Он мял переносицу пальцами, как тогда, когда овчарка привалилась к ноге на даче Васильева.

—    Скончался в полузабытьи, — сказал он, надеясь, что не обманывает жену. — Судя но всему... Смерть оказалась, на­верное, легкой.

—   Вот и смерть стала легкой, — сказала Оля.

Теплый пластилин облепил свободную руку Севастьяно­ва. Переполз на спину и прилип к шее.

—     Секунду, — сказал Севастьянов жене, думая: не крас­ные у него глаза?

—   Что тебе? — спросил он Семейных.

—       Прости... У меня вечером будет один человек, очень интересный для тебя, между прочим. Едет в твои края, пер­вым секретарем...

—    Товарищи, — сказала секретарша. — Это все-таки слу­жебный телефон. Нельзя ли покороче?

—     Сейчас, Мариночка Владленовна... Скажи Олечке, что я ужасно извиияюсь, но хочу заполучить тебя вечером на часок, а?

—    Оля, — сказал Севастьянов, — тут Людвиг кланяется... Семейных... Просит забежать вечером на час.

—   Сходи, конечно, раз надо. Он просто не приглашает...

Севастьянов неторопливо прошелся от Смоленской-Сенной по Бородинскому мосту на другую сторону Москвы-реки, чтобы выйти к Украинскому бульвару, где жил Семей­ных. При зрелом размышлении приказ генерального, который отнюдь не плохо относился к нему, действительно казался продиктованным заботой. Предостережение из до­брых побуждений. Васильев потерпел поражение. Семенов когда-то тоже. А он, да еще в одиночестве — не им чета.

Севастьянов запаздывал. Шел уже восьмой час. Вредней­шее время для раздумий, как учил Васильев, всегда отклады­вавший серьезные решения на утро.

Дерматиновую дверь с медными пуговками открыл вы­сокий сутулый человек лет сорока с волнистой шевелюрой. Из угла рта свисал янтарный мундштук с сигаретой. Под сощуренными от дыма глазами лежали полумесяцами тя­желые складки.

—   Вы, должно быть, Севастьянов, — сказал он.

—   Старик! — заорал из глубины квартиры Людвиг. — Это Павел Немчина, первый секретарь посольства в Бангкоке! Вам предстоит встречаться! Дружите! Я — сейчас! Я по доро­ге зацепил в гастрономе потрясающую селедищу! Провонял до невозможности... Но вот-вот кончаю разделывать! Дружи­те и беседуйте!

—   Пошли к нему на кухню? — сказал Севастьянов.

—   Как раз оттуда... Пошли, — ответил Немчина.

Он улыбался, улыбался и Семейных, которому дипломат только что рассказал анекдот про журналиста, работающего в Бангкоке, некоего Шемякина. Бедолага заснул на опера­тивном совещании, кто-то потихоньку заклеил ему очки клочками газеты, а борзописец так и сидел. Сообщение же делал посол...

Севастьянов вдруг почувствовал, что напрасно, наверное, оказался в этой компании. Среди общего смеха он перехва­тил испытующий холодноватый пригляд дипломата.

И тут зазвонил телефон.

Голос, очень знакомый Севастьянову, лишь прибавилось хрипотцы, крикнул откуда-то из недр квартиры, скорее всего из спальни:

—   Павел! Возьми трубку! Тебя...

—   У Машеньки мигрень, просто беда... — сказал Семей­ных про жену.

Когда Севастьянов заходил в этот дом, правда, не часто и не надолго, так всегда получалось... Мигрень. Севастьянов и сам не знал, хочет ли видеть супругов Семейных вместе. Впрочем, связанные с этим обстоятельства относились к давным-давно прошедшему времени.

Немчина медленно поднял трубку. Жмурясь от дыма, выслушал и ответил:

—      Еще часок, Клавочка. Людвиг селедку разделывает. Примем по паре стопок и распадемся... С хорошим и полез­ным человеком. Потом расскажу.

И, положив трубку, сказал:

—    На вечере по поводу Восьмого марта забрел в ваше внешторговское крыло из мидовского отсека и познакомил­ся нежданно-негаданно с будущей женой... Вот как случается!

Севастьяша, доставай рюмки... — сказал Людвиг. — Мы с Павлом работали вместе в объединенном штабе по проведению субботника. А когда он появился у нас на вечере, человек холостой и с положением, невесты наши всполоши­лись... Ха-ха! Шутки-то шутками, а вышло именно так. С суженой и познакомился. Я ей говорю, пойди пригласи тан­цевать товарища из дружественной соседней организации в порядке шефской поддержки...

—     А через три недели женился, — сказал Немчина. Он заменил сигарету в мундштуке, и глаза его еще больше щу­рились от дыма, когда он смотрел на Севастьянова. Ощуще­ние, что Людвиг только затем его и пригласил, чтобы пока­зать Немчине, окрепло.

—     Дружите, други мои, — сказал Семейных, разливая коньяк. — В одни края едете. Ох, как близкие человечки нуж­ны, когда мы там... Ох, как нужны! Вот за это!

—      Часто будете наезжать в Бангкок из Сингапура? — спросил Немчина.

—   Как начальство прикажет, — ответил Севастьянов.

—   Раза два появится, — сказал Семейных.

—     Милости прошу заходить, — сказал Немчина, но ку­да — домой или в контору? — не пояснил.

—- Вы меня извините, — сказал Севастьянов. — Я сегодня ночь не спал. Спасибо, Людвиг, что познакомил... Думаю, Павел, я вам пригожусь...

Кажется, не слишком искренне прозвучало.

—   И я — вам, — ответил глуховато Немчина.

Когда дверь за Севастьяновым закрылась, он повернулся и сказал Семейных:

—   Вот этот хлюп?

—   Вот этот хлюп.

—   М-да... Ну, спасибо, Люда, показал орла...

—  У него очень дурной характер, очень... Ты меня понял, Павел?

Накопившаяся за сутки усталость и две рюмки коньяка нагнали сон в метро по дороге в Беляево. А очнувшись, Севастьянов ясно подумал: Немчина будет его подстерегать. Именно подстерегать. Семейных его просто обозначил. Но - зачем? Зачем?

4

Искусно склеенный воздушный змей — золотой с крас­ными плавниками карп — парил в белесом небе над шест­надцатиэтажным домом на сингапурской Орчард-роуд. Тес­нившиеся вокруг двухэтажки под черепицей отбрасывали густую тень, в которой то раскалялись, то остывали автомо­бильные стоп-сигналы. А крыши их полыхали, окрашенные закатом.

Окна в просторной зале, откуда Клео Сурапато смотрел на город, держали настежь. Здесь, на холме между больницей Елизаветы и главной магистралью города Орчард-роуд, про­дувало круглые сутки и все сезоны. Прохлада стояла естест­венная. Не из кондиционера. И что за удача! Золотая рыба, вихляясь на бечевке, набирала и набирала высоту. С балкона шестнадцатиэтажки кто-то так ловко, чтоб его собаки разо­рвали, приноравливался к ветру!

Верно подчеркивал философ Лао Цзы: не человек, а нату­ра, естество сущего вразумляет нас истинному и достойно­му. Запускавший карпа жил в гармонии с окружающим. Он чувствовал ветер, как Клео жизнь биржи.

Клео испытывал, однако, досаду. Раздражали доносив­шиеся из комнаты сына дикие фразы — китайский мешали с английским. Сын беседовал с дружком из университета. Просвещенный коллега, видимо, вел родословную от кан­тонцев и выворачивал произношение иероглифа, обозначав­шего имя семьи, из Лин в Лун. Китайское имя Клео Сурапа­то было Лин Цэсу, а сына звали Лин Вэй. Молодец представился как Ван Та, вполне достойное имя. Но на ви­зитной карточке по-английски стояло «бакалавр Та Ван», а это западное манерничанье, перестановка семейного иерог­лифа на второе место после имени, выглядело смехотвор­ным. В переводе такое написание означало «Бандитский князь».

Кантонец, хихикая, расписывал холостяцкие похожде­ния:

—    Я представился клерком из кондитерской. Намекнул, что учусь по вечерам в университете, исследую важную про­блему. Выясняю, кто первый придумал макароны... Марко Поло привез из Италии макароны или  наоборот, увез из Китая секрет выпечки дара древних...

—   И поверила?

—  Ха-ха! Я сразу разобрался, что барышня-то из дансин­га «Сотня счастий». Ну, дорогой Лун Вэй, и повел себя соот­ветственно. Сразу к ней. Будто ждала! И все оказалось пре­красным — собачий хвост, лошадиное копытце, тигровое винцо, словом, вся северная варварская кухня...

— Ах, негодник! — громко сказал Клео.

Сын  выглянул в зал.

— Это только анекдот, отец. Бакалавр Та Ван прекрасно осведомлен, что наши корни северные, из Пекина. Ну, что плохого, когда маньчжурскую кухню называют варварской?

Клео, наблюдая, как рыба выше и выше забирает в небо, ставшее из белесого желтым, загадал: если ночь упадет рань­ше, чем воздушный змей потеряет высоту, будущее сына будет путевым.

Голоса зазвучали приглушеннее. В наступивших сумер­ках Клео мог видеть через открытую дверь руку сына с клуб­ным перстнем на пальце, высвечиваемом зажженной лам­пой. Лампа медленно вращалась под вальс, наигрываемый вмонтированным в подставку магнитофоном. Синие, крас­ные и зеленые искорки разгорались и затухали в пластмас­совом плафоне. Единственная вещь из современных, кото­рую терпел отец. Он держал на своей половине тиковую кровать с противомоскитной сеткой, квадратные стулья и сундуки. На мягкой мебели отец чувствовал себя, как на коленях толстой женщины, а если спал без москитника об­наженным в стужу.

Два поколения, между которыми — Клео. Странно, что внук и дед при этом весьма уважают друг друга, проявляя обидную снисходительность к нему самому. Он-то знал!

Через час отца следовало везти к врачу, наезжавшему в Сингапур два-три раза в год из Гонконга. Восьмидесяти­двухлетний Лин Цзяо задыхался от кашля. Плевательницы, раскрашенные по эмали красными и золотыми рыбками, гремели под ногами по всей квартире. Клео опасался, что откроется рана, полученная отцом в перестрелке возле Каш­гара, где в пустыне как волки крутились вокруг их каравана бандиты капитана Сы...

В 1948 году Клео, сыну спекулянта, перепродававшего пенициллин, бензин и консервы, было четырнадцать. То время запомнилось ему необыкновенным числом повешен­ных на пекинских улицах. Отец поднимался вверх на волне революционных перемен. 29 марта он оказался среди трех тысяч двадцати пяти народных депутатов национальной ассамблеи, на заседания которой ездил в Нанкин. Вернувшись в Пекин, отец рассказывал про голодовку оппозиционеров прямо в парламентских креслах. Они недвижно дремали пе­ред яствами, которые парламентские приставы меняли каж­дые два часа. И тогда генералиссимус Чан Кайши сделал гениальнейший политический ход: прислал каждому имен­ное приглашение пообедать. Тщеславные приняли его, но, удостоившись трапезы с вождем, лишились чести в глазах избирателей. Клятва угаснуть голодной смертью на глазах всей нации во имя собственных принципов оказалась пору­шенной.

В августе один американский доллар стоил двенадцать миллионов юаней. Ежедневно в переулок Диких голубей воз­ле Западных ворот, где депутат Лин Цзяо занимал часть крытого черепицей дома, являлся солдат с винтовкой. Из- под каски струился пот. Отдав Клео винтовку подержать, он грузил на рикшу восемь брезентовых мешков с бумажными деньгами, которые они отвозили в казарму капитану Сы. Юани продолжали стремительно дешеветь. Поскольку ба­тальонные суммы в железном ящике капитана проверялись ревизорами раз в неделю, в промежутках они передавались отцу для запуска в оборот. Мешки с деньгами обычно сопро­вождал Клео, скорее в качестве заложника. С солдатом никог­да не приставали нищие; Они избегали людей с оружием, те не меньше их голодали и слишком быстро нажимали по этой причине на спусковой крючок.

После денежной реформы капитан перестал присылать солдата. Армейские деньги обменивались на новый юань, за который давали двадцать пять американских центов. Все встало на место, как сказал отец, поскольку деньги прирав­няли к золоту. За продажу золота и вешали. Капитан Сы вполне мог поступить таким же образом с отцом, чтобы упрятать концы в воду. Но генерал Фу Цзои, командующий пекинским гарнизоном, двинул боеспособные части на сближение с наступающими коммунистами. Капитан исчез из северной столицы.

В октябре вместо обычной пыли ветер с Гоби принес в Пекин снег. Лин Цзяо, коренастый и сильный, прилаживая маузер под ватной курткой на спине, сказал Клео:

— Ранний снег — счастливая примета. Я прозрел и знаю, что предпринять...

На рикше они проехали Мебельную, Посудную, где под­жидавшие седоков другие рикши злобно ругались на того, который их вез. Рикша, обзываемый яйцом сифилитичной черепахи, собачьим калом и похлеще, наклонив голову, чаще перебирал ногами, обмотанными тряпьем и лыком. Проез­жали район чужой для него и враждебный.

Рикша рассчитывал ждать у лавки «Точнейшие весы драгоценных металлов», просил гроши, если поедут на нем об­ратно, но отец расплатился. Клео, оглядываясь, видел, как повозку окружают оборванцы с метелками. Беженцы, готовые атаковать любого. Метелками они собирали рисовые зерна из-под шпал. В окруженной столице продовольствие возили на трамваях. Грузчики на государственных складах дырявили мешки. Уличные коменданты-офицеры собирали пошлину за право выметать рис из-под рельсов. Чтобы до­стать деньги на это, беженцы грабили рикш.

Клео сказал отцу:

—      Попрошайки накинулись на рикшу. Они видели, как ты платил ему. А то бы пришлось откупаться нам...

—   Юноша достоин высокочтимого родителя, — сказал — лавочник. Он, конечно, отправится в путь с уважаемым де­путатом?

Давно не доводилось наслаждаться таким чаем! По вис­кам ювелира бежали струйки пота. Потеющих людей Клео не видел с лета. В городе не оставалось не только чая, но и угля, чтобы затопить печь и согреть воду.

—    Проценты обычные, — сказал лавочник отцу. — Пят­надцать от прибыли ваши.

—    Шестьдесят от прибыли, — ответил отец.

—    Невозможно.

Отец изложил гениальный стратегический замысел ге­нерала Фу Цзои по обороне столицы, услышанный от капи­тана Сы. План состоял в отходе без боев до линии вдоль Летнего дворца, Яхонтового фонтана, Миньских могил и моста Марко Поло. Только после этого развернут контрата­ки. Батальон капитана Сы уже переведен к железной дороге на Тяньцзин. То есть еще неделя — и единственный коридор из Пекина через Восточные ворота захлопнется. Ну а тогда разговоры о деле, если владелец лавки не проявит благора­зумную сговорчивость, вообще потеряют смысл.

Сошлись на сорока четырех процентах, поскольку обе цифры вместе составляли сумму «восемь», обозначающую мистический источник богатства.

После соглашения лавочник имел право командовать:

— Не спускайте глаз с товара в пути. Запомните, депутат Лин Цзяо! Каждый листик чая, гвоздик или замочек должны остаться нетронутыми. Спите с тюками. Не спускайте глаз с товара. Помните — это залог вашего будущего. Нет товара, не будет будущего... Встреча в Яркенде, стране таджиков. Мой человек опознает вас.

— Выход в путь? — спросил отец.

— День сообщу. Я должен спросить астролога... Домой не возвращайтесь. Поживете в публичном доме «Дворец ноч­ных курочек», в южной части, близ Храма вечности. Рядом квартал заморских дьяволов, посольства и миссии, вокзал, большие гостиницы. Из-за того, что город в осаде, ассениза­ционные обозы бездействуют, там все завалено нечистота­ми. Из-за протестов иностранцев власти должны будут вы­пустить за городские ворота к свалкам несколько повозок с отбросами по договоренности с коммунистами. Две повозки будут наши. Их и нагрузим товаром...

—   Кто договаривается?

—   Профессор Ку из университета. Либерал, его студенты ходят на связь с коммунистами. Они поведут и повозки, потому что им доверяют. Они вручат вам вожжи упряжек, с которыми вы и ваши люди потом свернете в сторону Яркен­да.

—   Как мы подсядем к студентам?

—     Во «дворце» дадут знать... Выйдите от меня через за­днюю дверь. Отныне, депутат Лин Цзяо, избегайте ходить дважды той же дорогой или посещать вновь одно и то же место.

Отец поклонился.

Вечером принесли неподписанную записку с предложе­нием встретиться в маньчжурской харчевне на Рынке вос­точного умиротворения. Подавальщик, когда отец назвался, завел на второй этаж, поставил блюдце с тыквенными семеч­ками и исчез. Внизу, в общем зале, стоял пар от пампушек, баранины, разваренного риса, чая и подогретого шаосиньского вина. В осажденном-то городе! Чавкали и рыгали, буд­то свиньи.

—    Приветствую почтенных, — прозвучал за их спинами сиплый голос. — Прошу извинить за опоздание... Банки по­закрывались... Разыскал один на улице Ван Фу Цзин в стане заморских дьяволов. Ужасные порядки... Банкиры не живут в том же доме, а приходят делать деньги в определенные часы... Я — мастер-караванщик Цинь.

Он оказался мастером скоростного разгрызания семечек, шелуху от которых сплевывал между балясинами в нижний зал. В углах губ редкие усы прикрывали рваные шрамы, будто однажды караванщик пытался перегрызть струну цит­ры.

Подавальщики споро расставили кастрюлю-самовар с тлеющим углем в поддоне, миски с бараниной, черными яйцами «столетнее наслаждение», маринадами, луком, крас­ной капустой, котелок с дымящимся рисом и пиалы с соуса­ми. Свинину не принесли.